Неточные совпадения
Но какое это чувство? Какого-то всеобщего благоволения, доброты ко всему на свете, — такое чувство, если только это чувство, каким светятся глаза
у людей сытых, беззаботных, всем удовлетворенных и не ведающих
горя и нужд.
Борис уже не смотрел перед собой, а чутко замечал, как картина эта повторяется
у него в голове; как там расположились
горы, попала ли туда вон избушка, из которой валил дым; поверял и видел, что и мели там, и паруса белеют.
В Петербурге Райский поступил в юнкера: он с одушевлением скакал во фронте, млея и
горя, с бегающими по спине мурашками, при звуках полковой музыки, вытягивался, стуча саблей и шпорами, при встрече с генералами, а по вечерам в удалой компании на тройках уносился за город, на веселые пикники, или брал уроки жизни и любви
у столичных русских и нерусских «Армид», в том волшебном царстве, где «гаснет вера в лучший край».
У меня есть и точка, и нервная дрожь — и все эти молнии
горят здесь, в груди, — говорил он, ударяя себя в грудь.
А его резали ножом, голова
у него
горела. Он вскочил и ходил с своей картиной в голове по комнате, бросаясь почти в исступлении во все углы, не помня себя, не зная, что он делает. Он вышел к хозяйке, спросил, ходил ли доктор, которому он поручил ее.
Полноводье еще не сбыло, и река завладела плоским прибрежьем, а
у крутых берегов шумливо и кругами омывали подножия
гор. В разных местах, незаметно, будто не двигаясь, плыли суда. Высоко на небе рядами висели облака.
У ней был прекрасный нос и грациозный рот, с хорошеньким подбородком. Особенно профиль был правилен, линия его строга и красива. Волосы рыжеватые, немного потемнее на затылке, но чем шли выше, тем светлее, и верхняя половина косы, лежавшая на маковке, была золотисто-красноватого цвета: от этого
у ней на голове, на лбу, отчасти и на бровях, тоже немного рыжеватых, как будто постоянно
горел луч солнца.
— Я пришла посмотреть,
горит ли
у тебя свечка: что ты не погасишь? — заметила она.
— Хорошо, только жарко,
у меня щеки и уши
горят, посмотрите: я думаю, красные!
У меня много крови; дотроньтесь пальцем до руки, сейчас белое пятно выступит и пропадет.
— Вижу, вижу: и лицо
у вас пылает, и глаза
горят — и всего от одной рюмки: то ли будет, как выпьете еще! Тогда тут же что-нибудь сочините или нарисуете. Выпейте, не хотите ли?
— Что такое
у тебя? Я в окно увидала свет, испугалась, думала, ты спишь… Что это
горит в чашке?
Не все, конечно, знает Вера в игре или борьбе сердечных движений, но, однако же, она, как по всему видно, понимает, что там таится целая область радостей,
горя, что ум, самолюбие, стыдливость, нега участвуют в этом вихре и волнуют человека. Инстинкт
у ней шел далеко впереди опыта.
— От попадьи! — повторил он, и
у него
гора с плеч свалилась.
— Нет, дойдемте до вашего сада, я там по
горе сойду, мне надо туда… Я подожду на острове
у рыбака, чем это кончится.
Он наклонился к ней и, по-видимому, хотел привести свое намерение в исполнение. Она замахала руками в непритворном страхе, встала с кушетки, подняла штору, оправилась и села прямо, но лицо
у ней
горело лучами торжества. Она была озарена каким-то блеском — и, опустив томно голову на плечо, шептала сладостно...
Исполнив «дружескую обязанность», Райский медленно, почти бессознательно шел по переулку, поднимаясь в
гору и тупо глядя на крапиву в канаве, на пасущуюся корову на пригорке, на роющуюся около плетня свинью, на пустой, длинный забор. Оборотившись назад, к домику Козлова, он увидел, что Ульяна Андреевна стоит еще
у окна и машет ему платком.
Райский узнал, что Тушин встречал Веру
у священника, и даже приезжал всякий раз нарочно туда, когда узнавал, что Вера гостит
у попадьи. Это сама Вера сказывала ему. И Вера с попадьей бывали
у него в усадьбе, прозванной Дымок, потому что издали, с
горы, в чаще леса, она только и подавала знак своего существования выходившим из труб дымом.
«О чем молится? — думал он в страхе. — Просит радости или слагает
горе у креста, или внезапно застиг ее тут порыв бескорыстного излияния души перед всеутешительным духом? Но какие излияния: души, испытующей силы в борьбе, или благодарной, плачущей за луч счастья!..»
Он чаще прежнего заставал ее
у часовни молящеюся. Она не таилась и даже однажды приняла его предложение проводить ее до деревенской церкви на
гору, куда ходила одна, и во время службы и вне службы, долго молясь и стоя на коленях неподвижно, задумчиво, с поникшей головой.
— Нет, не зубы — ты вся болишь; скажи мне… что
у тебя? Поделись
горем со мной…
— Брат! — заговорила она через минуту нежно, кладя ему руку на плечо, — если когда-нибудь вы
горели, как на угольях, умирали сто раз в одну минуту от страха, от нетерпения… когда счастье просится в руки и ускользает… и ваша душа просится вслед за ним… Припомните такую минуту… когда
у вас оставалась одна последняя надежда… искра… Вот это — моя минута! Она пройдет — и все пройдет с ней…
У ней глаза
горели, как звезды, страстью. Ничего злого и холодного в них, никакой тревоги, тоски; одно счастье глядело лучами яркого света. В груди, в руках, в плечах, во всей фигуре струилась и играла полная, здоровая жизнь и сила.
— Как же не плакать, когда ты плачешь, Верочка! Что с тобой? друг мой, сестра!
У тебя
горе, скажи мне…
— Неладно что-то с Верой! — шепнула она отрывисто ему, — ты видел ее?
У ней какое-то
горе!
И бабушку жаль! Какое ужасное, неожиданное
горе нарушит мир ее души! Что, если она вдруг свалится! — приходило ему в голову, — вон она сама не своя, ничего еще не зная!
У него подступали слезы к глазам от этой мысли.
— Что с вами, Вера Васильевна? вы или больны, или
у вас большое
горе!.. — овладев собою, почти покойно спросил он.
У вас большое
горе, такое же, как
у меня!
Он простился с ней и так погнал лошадей с крутой
горы, что чуть сам не сорвался с обрыва. По временам он, по привычке, хватался за бич, но вместо его под руку попадали ему обломки в кармане; он разбросал их по дороге. Однако он опоздал переправиться за Волгу, ночевал
у приятеля в городе и уехал к себе рано утром.
Он не узнал бабушку. На лице
у ней легла точно туча, и туча эта была —
горе, та «беда», которую он в эту ночь возложил ей на плечи. Он видел, что нет руки, которая бы сняла это
горе.
— Боюсь, не выдержу, — говорил он в ответ, — воображение опять запросит идеалов, а нервы новых ощущений, и скука съест меня заживо! Какие цели
у художника? Творчество — вот его жизнь!.. Прощайте! скоро уеду, — заканчивал он обыкновенно свою речь, и еще больше печалил обеих, и сам чувствовал
горе, а за
горем грядущую пустоту и скуку.
От этого
у Тушина, тихо, пока украдкой от него самого, теплился, сквозь
горе, сквозь этот хаос чувств, тоски, оскорблений — слабый луч надежды, не на прежнее, конечно, полное, громадное счастье взаимности, но на счастье не совсем терять Веру из виду, удержать за собой навсегда ее дружбу и вдалеке когда-нибудь, со временем, усилить ее покойную, прочную симпатию к себе и… и…
Теперь он ехал с ее запиской в кармане. Она его вызвала, но он не скакал на
гору, а ехал тихо, неторопливо слез с коня, терпеливо ожидая, чтоб из людской заметили кучера и взяли его
у него, и робко брался за ручку двери. Даже придя в ее комнату, он боязливо и украдкой глядел на нее, не зная, что с нею, зачем она его вызвала, чего ему ждать.
— Что ты затеваешь? Боже тебя сохрани! Лучше не трогай! Ты станешь доказывать, что это неправда, и, пожалуй, докажешь. Оно и не мудрено, стоит только справиться, где был Иван Иванович накануне рожденья Марфеньки. Если он был за Волгой,
у себя, тогда люди спросят, где же правда!.. с кем она в роще была? Тебя Крицкая видела на
горе одного, а Вера была…
Неточные совпадения
Вздохнул Савелий… — Внученька! // А внученька! — «Что, дедушка?» // — По-прежнему взгляни! — // Взглянула я по-прежнему. // Савельюшка засматривал // Мне в очи; спину старую // Пытался разогнуть. // Совсем стал белый дедушка. // Я обняла старинушку, // И долго
у креста // Сидели мы и плакали. // Я деду
горе новое // Поведала свое…
И скатерть развернулася, // Откудова ни взялися // Две дюжие руки: // Ведро вина поставили, //
Горой наклали хлебушка // И спрятались опять. // Крестьяне подкрепилися. // Роман за караульного // Остался
у ведра, // А прочие вмешалися // В толпу — искать счастливого: // Им крепко захотелося // Скорей попасть домой…
У батюшки,
у матушки // С Филиппом побывала я, // За дело принялась. // Три года, так считаю я, // Неделя за неделею, // Одним порядком шли, // Что год, то дети: некогда // Ни думать, ни печалиться, // Дай Бог с работой справиться // Да лоб перекрестить. // Поешь — когда останется // От старших да от деточек, // Уснешь — когда больна… // А на четвертый новое // Подкралось
горе лютое — // К кому оно привяжется, // До смерти не избыть!
Как велено, так сделано: // Ходила с гневом на сердце, // А лишнего не молвила // Словечка никому. // Зимой пришел Филиппушка, // Привез платочек шелковый // Да прокатил на саночках // В Екатеринин день, // И
горя словно не было! // Запела, как певала я // В родительском дому. // Мы были однолеточки, // Не трогай нас — нам весело, // Всегда
у нас лады. // То правда, что и мужа-то // Такого, как Филиппушка, // Со свечкой поискать…
Изложив таким манером нечто в свое извинение, не могу не присовокупить, что родной наш город Глупов, производя обширную торговлю квасом, печенкой и вареными яйцами, имеет три реки и, в согласность древнему Риму, на семи
горах построен, на коих в гололедицу великое множество экипажей ломается и столь же бесчисленно лошадей побивается. Разница в том только состоит, что в Риме сияло нечестие, а
у нас — благочестие, Рим заражало буйство, а нас — кротость, в Риме бушевала подлая чернь, а
у нас — начальники.