Неточные совпадения
— Молчи, пожалуйста! — с суеверным страхом остановил его Аянов, — еще накличешь что-нибудь! А у меня один геморрой чего-нибудь да стоит! Доктора только и знают, что вон отсюда шлют: далась им эта сидячая жизнь — все беды в ней видят! Да воздух еще: чего лучше этого воздуха? — Он с удовольствием нюхнул воздух. — Я теперь выбрал подобрее эскулапа: тот
хочет летом кислым молоком лечить меня: у меня ведь закрытый… ты знаешь?
Так ты от скуки ходишь к своей кузине?
— А все-таки каждый день сидеть с женщиной и болтать!.. — упрямо твердил Аянов, покачивая головой. — Ну о чем, например, ты будешь говорить хоть сегодня? Чего ты
хочешь от нее, если ее за тебя не выдадут?
— Женись, а не
хочешь или нельзя,
так оставь, займись делом…
Надежда Васильевна и Анна Васильевна Пахотины,
хотя были скупы и не ставили собственно личность своего братца в грош, но дорожили именем, которое он носил, репутацией и важностью дома, преданиями, и потому, сверх определенных ему пяти тысяч карманных денег, в разное время выдавали ему субсидии около
такой же суммы, и потом еще, с выговорами, с наставлениями, чуть не с плачем, всегда к концу года платили почти столько же по счетам портных, мебельщиков и других купцов.
«Как это он? и отчего
так у него вышло живо, смело, прочно?» — думал Райский, зорко вглядываясь и в штрихи и в точки, особенно в две точки, от которых глаза вдруг ожили. И много ставил он потом штрихов и точек, все
хотел схватить эту жизнь, огонь и силу, какая была в штрихах и полосах,
так крепко и уверенно начерченных учителем. Иногда он будто и ловил эту тайну, и опять ускользала она у него.
И сам Яков только служил за столом, лениво обмахивал веткой мух, лениво и задумчиво менял тарелки и не охотник был говорить. Когда и барыня спросит его,
так он еле ответит, как будто ему было бог знает как тяжело жить на свете, будто гнет какой-нибудь лежал на душе,
хотя ничего этого у него не было. Барыня назначила его дворецким за то только, что он смирен, пьет умеренно, то есть мертвецки не напивается, и не курит; притом он усерден к церкви.
Хотя она была не скупа, но обращалась с деньгами с бережливостью; перед издержкой задумывалась, была беспокойна, даже сердита немного; но, выдав раз деньги, тотчас же забывала о них, и даже не любила записывать; а если записывала,
так только для того, по ее словам, чтоб потом не забыть, куда деньги дела, и не испугаться. Пуще всего она не любила платить вдруг много, большие куши.
К бабушке он питал какую-то почтительную, почти благоговейную дружбу, но пропитанную
такой теплотой, что по тому только, как он входил к ней, садился, смотрел на нее, можно было заключить, что он любил ее без памяти. Никогда, ни в отношении к ней, ни при ней, он не обнаружил, по своему обыкновению, признака короткости,
хотя был ежедневным ее гостем.
— Я скоро опомнилась и стала отвечать на поздравления, на приветствия,
хотела подойти к maman, но взглянула на нее, и… мне страшно стало: подошла к теткам, но обе они сказали что-то вскользь и отошли. Ельнин из угла следил за мной
такими глазами, что я ушла в другую комнату. Maman, не простясь, ушла после гостей к себе. Надежда Васильевна, прощаясь, покачала головой, а у Анны Васильевны на глазах были слезы…
Звуки
хотя глухо, но всё доносились до него. Каждое утро и каждый вечер видел он в окно человека, нагнувшегося над инструментом, и слышал повторение, по целым неделям, почти неисполнимых пассажей, по пятидесяти, по сто раз. И месяцы проходили
так.
— Осел! — сказал Райский и лег на диван,
хотел заснуть, но звуки не давали, как он ни прижимал ухо к подушке, чтоб заглушить их. — Нет,
так и режут.
Умирала она частию от небрежного воспитания, от небрежного присмотра, от проведенного, в скудности и тесноте, болезненного детства, от попавшей в ее организм наследственной капли яда, развившегося в смертельный недуг, оттого, наконец, что все эти «
так надо»
хотя не встречали ни воплей, ни раздражения с ее стороны, а всё же ложились на слабую молодую грудь и подтачивали ее.
— Я преступник!.. если не убил, то дал убить ее: я не
хотел понять ее, искал ада и молний там, где был только тихий свет лампады и цветы. Что же я
такое, Боже мой! Злодей! Ужели я…
— Да, не погневайтесь! — перебил Кирилов. — Если
хотите в искусстве чего-нибудь прочнее сладеньких улыбок да пухлых плеч или почище задних дворов и пьяного мужичья,
так бросьте красавиц и пирушки, а будьте трезвы, работайте до тумана, до обморока в голове; надо падать и вставать, умирать с отчаяния и опять понемногу оживать, вскакивать ночью…
— Если это неправда, то… что обидного в моей догадке? — сказал он, — а если правда, то опять-таки… что обидного в этой правде? Подумайте над этой дилеммой, кузина, и покайтесь, что вы напрасно
хотели подавить достоинство вашего бедного cousin!
И вы сами давеча сказали то же,
хотя не
так ясно.
— И тут вы остались верны себе! — возразил он вдруг с радостью, хватаясь за соломинку, — завет предков висит над вами: ваш выбор пал все-таки на графа! Ха-ха-ха! — судорожно засмеялся он. — А остановили ли бы вы внимание на нем, если б он был не граф? Делайте, как
хотите! — с досадой махнул он рукой. — Ведь… «что мне за дело»? — возразил он ее словами. — Я вижу, что он, этот homme distingue, изящным разговором, полным ума, новизны, какого-то трепета, уже тронул, пошевелил и… и… да, да?
— Не
хочу, братец, не надо… — начала она с иронией повторять и засмеялась. — Не надо
так не надо! — прибавила она и вздохнула, лукаво поглядывая на него.
— Ну, добро, посмотрим, посмотрим, — сказала она, — если не женишься сам,
так как
хочешь, на свадьбу подари им кружева, что ли: только чтобы никто не знал, пуще всего Нил Андреич… надо втихомолку…
Прочими книгами в старом доме одно время заведовала Вера, то есть брала, что ей нравилось, читала или не читала, и ставила опять на свое место. Но все-таки до книг дотрогивалась живая рука, и они кое-как уцелели,
хотя некоторые, постарее и позамасленнее, тронуты были мышами. Вера писала об этом через бабушку к Райскому, и он поручил передать книги на попечение Леонтия.
— Ну, если не берешь,
так я отдам книги в гимназию: дай сюда каталог! Сегодня же отошлю к директору… — сказал Райский и
хотел взять у Леонтия реестр книг.
— Что ей меня доставать? Я
такой маленький человек, что она и не заметит меня. Есть у меня книги,
хотя и не мои… (он робко поглядел на Райского). Но ты оставляешь их в моем полном распоряжении. Нужды мои не велики, скуки не чувствую; есть жена: она меня любит…
— Я
так и знала; уж я уговаривала, уговаривала бабушку — и слушать не
хочет, даже с Титом Никонычем не говорит. Он у нас теперь, и Полина Карповна тоже. Нил Андреич, княгиня, Василий Андреич присылали поздравить с приездом…
— Да, да, следовательно, вы делали, что вам нравилось. А вот, как я вздумал
захотеть, что мне нравится, это расстроило ваши распоряжения, оскорбило ваш деспотизм.
Так, бабушка, да? Ну, поцелуйте же меня, и дадим друг другу волю…
Райский расхохотался, слушая однажды
такое рассуждение, и особенно характеристический очерк пьяницы, самого противного и погибшего существа, в глазах бабушки, до того, что
хотя она не заметила ни малейшей наклонности к вину в Райском, но всегда с беспокойством смотрела, когда он вздумает выпить стакан, а не рюмку вина или рюмку водки.
А
хочет,
так выползет опять на дорогу.
Да, да, уж это
так, не говори, не говори, смейся, а молчи! — прибавила она, заметив, что он
хочет возразить.
— Может ли быть, чтоб человек
так пропал, из-за других, потому что
захотели погубить?
— И потом «красный нос, растрескавшиеся губы, одна нога в туфле, другая в калоше»! — договорил Райский, смеясь. — Ах, бабушка, чего я не
захочу, что принудит меня? или если скажу себе, что непременно поступлю
так, вооружусь волей…
— Je veux former le jeune homme, ce pauvre enfant! [Я
хочу сделать из этого бедного ребенка светского молодого человека! (фр.)] —
так объясняет она официально свои отношения к нему.
— Да, это все, конечно, хорошо, и со временем из тебя может выйти
такая же бабушка. Разве ты
хотела бы быть
такою?
— Нет, — сказала она, — чего не знаешь,
так и не хочется. Вон Верочка, той все скучно, она часто грустит, сидит, как каменная, все ей будто чужое здесь! Ей бы надо куда-нибудь уехать, она не здешняя. А я — ах, как мне здесь хорошо: в поле, с цветами, с птицами как дышится легко! Как весело, когда съедутся знакомые!.. Нет, нет, я здешняя, я вся вот из этого песочку, из этой травки! не
хочу никуда. Что бы я одна делала там в Петербурге, за границей? Я бы умерла с тоски…
— Нет… — Она задумчиво покачала головой. — Я многого не понимаю и оттого не знаю, как мне иногда надо поступить. Вон Верочка знает, и если не делает,
так не
хочет, а я не умею…
Она
хотела привстать, чтоб половчее сесть, но он держал крепко,
так что она должна была опираться рукой ему на плечо.
— Я очень
хотел видеть вас: мне
так много со всех сторон наговорили… — сказал Райский.
— Я…
так себе, художник — плохой, конечно: люблю красоту и поклоняюсь ей; люблю искусство, рисую, играю… Вот
хочу писать — большую вещь, роман…
Райский последовал,
хотя не
так проворно, его примеру, и оба тем же путем, через садик, и перелезши опять через забор, вышли на улицу.
— Есть ли
такой ваш двойник, — продолжал он, глядя на нее пытливо, — который бы невидимо ходил тут около вас,
хотя бы сам был далеко, чтобы вы чувствовали, что он близко, что в нем носится частица вашего существования, и что вы сами носите в себе будто часть чужого сердца, чужих мыслей, чужую долю на плечах, и что не одними только своими глазами смотрите на эти горы и лес, не одними своими ушами слушаете этот шум и пьете жадно воздух теплой и темной ночи, а вместе…
— А иногда приходит и сознательно, — заметил Райский, — путем доверенности, уважения, дружбы. Я бы
хотел начать с этого и окончить первым.
Так что же надо сделать, чтоб заслужить ваше внимание, милая сестра?
Привязанностей у ней, по-видимому, не было никаких,
хотя это было и неестественно в девушке: но
так казалось наружно, а проникать в душу к себе она не допускала. Она о бабушке и о Марфеньке говорила покойно, почти равнодушно.
— У него дочь невеста — помните, бабушка говорила однажды?
так, верно,
хочет сватать вам ее…
— Ну, хоть бы и
так: что же за беда: я ведь счастья тебе
хочу!
— И я добра вам
хочу. Вот находят на вас
такие минуты, что вы скучаете, ропщете; иногда я подкарауливал и слезы. «Век свой одна, не с кем слова перемолвить, — жалуетесь вы, — внучки разбегутся, маюсь, маюсь весь свой век — хоть бы Бог прибрал меня! Выйдут девочки замуж, останусь как перст» и
так далее. А тут бы подле вас сидел почтенный человек, целовал бы у вас руки, вместо вас ходил бы по полям, под руку водил бы в сад, в пикет с вами играл бы… Право, бабушка, что бы вам…
— Пустомеля, право пустомеля: слушать тошно! Не
хочешь угодить бабушке, —
так как
хочешь!
— Ну, вот, бабушка, наконец вы договорились до дела, до правды: «женись, не женись — как
хочешь»! Давно бы
так! Стало быть, и ваша и моя свадьба откладываются на неопределенное время.
— Здравствуйте, Татьяна Марковна, здравствуйте, Марфа Васильевна! — заговорил он, целуя руку у старушки, потом у Марфеньки,
хотя Марфенька отдернула свою, но вышло
так, что он успел дать летучий поцелуй. — Опять нельзя — какие вы!.. — сказал он. — Вот я принес вам…
— Ах, Марфа Васильевна, какие вы! Я лишь только вырвался,
так и прибежал! Я просился, просился у губернатора — не пускает: говорит, не пущу до тех пор, пока не кончите дела! У маменьки не был:
хотел к ней пообедать в Колчино съездить — и то пустил только вчера, ей-богу…
— Дайте срок! — остановила Бережкова. — Что это вам не сидится? Не успели носа показать, вон еще и лоб не простыл, а уж в ногах у вас
так и зудит? Чего вы
хотите позавтракать: кофе, что ли, или битого мяса? А ты, Марфенька, поди узнай, не
хочет ли тот… Маркушка… чего-нибудь? Только сама не показывайся, а Егорку пошли узнать…
— Будет с вас: и
так глаза-то налили! Барыня почивать
хочет, говорит, пора вам домой… — ворчала Марина, убирая посуду.