Неточные совпадения
— Долли!—сказал он тихим, робким голосом. Он втянул голову в плечи и
хотел иметь жалкий и покорный вид, но он всё-таки сиял свежестью и здоровьем.
Ему бы смешно показалось, если б ему сказали, что он не получит места с тем жалованьем, которое ему нужно, тем более, что он и не требовал чего-нибудь чрезвычайного; он
хотел только того, что получали его сверстники, а исполнять
такого рода должность мог он не хуже всякого другого.
— Ну, хорошо. Понято, — сказал Степан Аркадьич. —
Так видишь ли: я бы позвал тебя к себе, но жена не совсем здорова. А вот что: если ты
хочешь их видеть, они, наверное, нынче в Зоологическом Саду от четырех до пяти. Кити на коньках катается. Ты поезжай туда, а я заеду, и вместе куда-нибудь обедать.
— Да нехорошо. Ну, да я о себе не
хочу говорить, и к тому же объяснить всего нельзя, — сказал Степан Аркадьич. —
Так ты зачем же приехал в Москву?… Эй, принимай! — крикнул он Татарину.
— Я тебе говорю, чтò я думаю, — сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Но я тебе больше скажу: моя жена — удивительнейшая женщина…. — Степан Аркадьич вздохнул, вспомнив о своих отношениях с женою, и, помолчав с минуту, продолжал: — У нее есть дар предвидения. Она насквозь видит людей; но этого мало, — она знает, чтò будет, особенно по части браков. Она, например, предсказала, что Шаховская выйдет за Брентельна. Никто этому верить не
хотел, а
так вышло. И она — на твоей стороне.
Но хорошо было говорить
так тем, у кого не было дочерей; а княгиня понимала, что при сближении дочь могла влюбиться, и влюбиться в того, кто не
захочет жениться, или в того, кто не годится в мужья.
И она стала говорить с Кити. Как ни неловко было Левину уйти теперь, ему всё-таки легче было сделать эту неловкость, чем остаться весь вечер и видеть Кити, которая изредка взглядывала на него и избегала его взгляда. Он
хотел встать, но княгиня, заметив, что он молчит, обратилась к нему.
Но
хотя Вронский и не подозревал того, что говорили родители, он, выйдя в этот вечер от Щербацких, почувствовал, что та духовная тайная связь, которая существовала между ним и Кити, утвердилась нынешний вечер
так сильно, что надо предпринять что-то.
Все эти дни Долли была одна с детьми. Говорить о своем горе она не
хотела, а с этим горем на душе говорить о постороннем она не могла. Она знала, что,
так или иначе, она Анне выскажет всё, и то ее радовала мысль о том, как она выскажет, то злила необходимость говорить о своем унижении с ней, его сестрой, и слышать от нее готовые фразы увещания и утешения.
— Ах, много! И я знаю, что он ее любимец, но всё-таки видно, что это рыцарь… Ну, например, она рассказывала, что он
хотел отдать всё состояние брату, что он в детстве еще что-то необыкновенное сделал, спас женщину из воды. Словом, герой, — сказала Анна, улыбаясь и вспоминая про эти двести рублей, которые он дал на станции.
И странно то, что
хотя они действительно говорили о том, как смешон Иван Иванович своим французским языком, и о том, что для Елецкой можно было бы найти лучше партию, а между тем эти слова имели для них значение, и они чувствовали это
так же, как и Кити.
— А, ты
так? — сказал он. — Ну, входи, садись.
Хочешь ужинать? Маша, три порции принеси. Нет, постой. Ты знаешь, кто это? — обратился он к брату, указывая на господина в поддевке, — это господин Крицкий, мой друг еще из Киева, очень замечательный человек. Его, разумеется, преследует полиция, потому что он не подлец.
— А эта женщина, — перебил его Николай Левин, указывая на нее, — моя подруга жизни, Марья Николаевна. Я взял ее из дома, — и он дернулся шеей, говоря это. — Но люблю ее и уважаю и всех, кто меня
хочет знать, — прибавил он, возвышая голос и хмурясь, — прошу любить и уважать ее. Она всё равно что моя жена, всё равно.
Так вот, ты знаешь, с кем имеешь дело. И если думаешь, что ты унизишься,
так вот Бог, а вот порог.
— А затем, что мужики теперь
такие же рабы, какими были прежде, и от этого-то вам с Сергеем Иванычем и неприятно, что их
хотят вывести из этого рабства, — сказал Николай Левин, раздраженный возражением.
Оказалось, что два платья были совсем не готовы, а одно переделано не
так, как того
хотела Анна.
— Я не полагаю, чтобы можно было извинять
такого человека,
хотя он и твой брат, — сказал Алексей Александрович строго.
Эффект, производимый речами княгини Мягкой, всегда был одинаков, и секрет производимого ею эффекта состоял в том, что она говорила
хотя и не совсем кстати, как теперь, но простые вещи, имеющие смысл. В обществе, где она жила,
такие слова производили действие самой остроумной шутки. Княгиня Мягкая не могла понять, отчего это
так действовало, но знала, что это
так действовало, и пользовалась этим.
Так как во время речи княгини Мягкой все ее слушали и разговор около жены посланника прекратился, хозяйка
хотела связать всё общество воедино и обратилась к жене посланника.
Так что, несмотря на уединение или вследствие уединения, жизнь eго была чрезвычайно наполнена, и только изредка он испытывал неудовлетворенное желание сообщения бродящих у него в голове мыслей кому-нибудь, кроме Агафьи Михайловны
хотя и с нею ему случалось нередко рассуждать о физике, теории хозяйства и в особенности о философии; философия составляла любимый предмет Агафьи Михайловны.
Возвращаясь домой, Левин расспросил все подробности о болезни Кити и планах Щербацких, и,
хотя ему совестно бы было признаться в этом, то, что он узнал, было приятно ему. Приятно и потому, что была еще надежда, и еще более приятно потому, что больно было ей, той, которая сделала ему
так больно. Но, когда Степан Аркадьич начал говорить о причинах болезни Кити и упомянул имя Вронского, Левин перебил его.
Вронский уже несколько раз пытался,
хотя и не
так решительно, как теперь, наводить ее на обсуждение своего положения и каждый раз сталкивался с тою поверхностностию и легкостью суждений, с которою она теперь отвечала на его вызов.
Как будто было что-то в этом
такое, чего она не могла или не
хотела уяснить себе, как будто, как только она начинала говорить про это, она, настоящая Анна, уходила куда-то в себя и выступала другая, странная, чуждая ему женщина, которой он не любил и боялся и которая давала ему отпор.
Теперь я не могу отдать позору свое имя… — и своего сына, —
хотела она сказать, но сыном она не могла шутить… — позору свое имя», и еще что-нибудь в
таком роде, — добавила она.
«Да вот и эта дама и другие тоже очень взволнованы; это очень натурально», сказал себе Алексей Александрович. Он
хотел не смотреть на нее, но взгляд его невольно притягивался к ней. Он опять вглядывался в это лицо, стараясь не читать того, что
так ясно было на нем написано, и против воли своей с ужасом читал на нем то, чего он не
хотел знать.
Все громко выражали свое неодобрение, все повторяли сказанную кем-то фразу: «недостает только цирка с львами», и ужас чувствовался всеми,
так что, когда Вронский упал и Анна громко ахнула, в этом не было ничего необыкновенного. Но вслед затем в лице Анны произошла перемена, которая была уже положительно неприлична. Она совершенно потерялась. Она стала биться, как пойманная птица: то
хотела встать и итти куда-то, то обращалась к Бетси.
Анна, не отвечая мужу, подняла бинокль и смотрела на то место, где упал Вронский; но было
так далеко, и там столпилось столько народа, что ничего нельзя было разобрать. Она опустила бинокль и
хотела итти; но в это время подскакал офицер и что-то докладывал Государю. Анна высунулась вперед, слушая.
— Да если тебе
так хочется, я узнаю прежде о ней и сама подойду, — отвечала мать. — Что ты в ней нашла особенного? Компаньонка, должно быть. Если
хочешь, я познакомлюсь с мадам Шталь. Я знала её belle-soeur, — прибавила княгиня, гордо поднимая голову.
И
такою хотела быть Кити.
— Да особенного ничего нет, а только то, что Михаил Алексеевич (
так звали живописца) прежде
хотел ехать раньше, а теперь не
хочет уезжать, — улыбаясь сказала Варенька.
— Я не об вас, совсем не об вас говорю. Вы совершенство. Да, да, я знаю, что вы все совершенство; но что же делать, что я дурная? Этого бы не было, если б я не была дурная.
Так пускай я буду какая есть, но не буду притворяться. Что мне зa дело до Анны Павловны! Пускай они живут как
хотят, и я как
хочу. Я не могу быть другою… И всё это не то, не то!..
Кроме того,
хотя он долго жил в самых близких отношениях к мужикам как хозяин и посредник, а главное, как советчик (мужики верили ему и ходили верст за сорок к нему советоваться), он не имел никакого определенного суждения о народе, и на вопрос, знает ли он народ, был бы в
таком же затруднении ответить, как на вопрос, любит ли он народ.
Но,
хотя он и отдыхал теперь, то есть не работал над своим сочинением, он
так привык к умственной деятельности, что любил высказывать в красивой сжатой форме приходившие ему мысли и любил, чтобы было кому слушать.
—…мрет без помощи? Грубые бабки замаривают детей, и народ коснеет в невежестве и остается во власти всякого писаря, а тебе дано в руки средство помочь этому, и ты не помогаешь, потому что, по твоему, это не важно. И Сергей Иванович поставил ему дилемму: или ты
так неразвит, что не можешь видеть всего, что можешь сделать, или ты не
хочешь поступиться своим спокойствием, тщеславием, я не знаю чем, чтоб это сделать.
— Нет, у кого
хочешь спроси, — решительно отвечал Константин Левин, — грамотный, как работник, гораздо хуже. И дорог починить нельзя; а мосты как поставят,
так и украдут.
— Ну, положим, — сказал Левин,
хотя вовсе не полагал этого, — положим, что это
так; но я всё-таки не вижу, для чего я буду об этом заботиться.
— Ну,
так что ты
хочешь сказать?
А я ведь
хотел было прийти на покос посмотреть на тебя, но жара была
такая невыносимая, что я не пошел дальше леса.
Левин слушал брата и решительно ничего не понимал и не
хотел понимать. Он только боялся, как бы брат не спросил его
такой вопрос, по которому будет видно, что он ничего не слышал.
—
Хочешь пройтись, пойдем вместе, — сказал он, не желая расставаться с братом, от которого
так и веяло свежестью и бодростью. — Пойдем, зайдем и в контору, если тебе нужно.
Первое время деревенской жизни было для Долли очень трудное. Она живала в деревне в детстве, и у ней осталось впечатление, что деревня есть спасенье от всех городских неприятностей, что жизнь там
хотя и не красива (с этим Долли легко мирилась), зато дешева и удобна: всё есть, всё дешево, всё можно достать, и детям хорошо. Но теперь, хозяйкой приехав в деревню, она увидела, что это всё совсем не
так, как она думала.
Не
так хороша, как она бывало
хотела быть хороша на бале, но хороша для той цели, которую она теперь имела в виду.
Алеша, правда, стоял не совсем хорошо: он всё поворачивался и
хотел видеть сзади свою курточку; но всё-таки он был необыкновенно мил.
— Право? — сказал он, вспыхнув, и тотчас же, чтобы переменить разговор, сказал: —
Так прислать вам двух коров? Если вы
хотите считаться, то извольте заплатить мне по пяти рублей в месяц, если вам не совестно.
«И для чего она говорит по-французски с детьми? — подумал он. — Как это неестественно и фальшиво! И дети чувствуют это. Выучить по-французски и отучить от искренности», думал он сам с собой, не зная того, что Дарья Александровна всё это двадцать раз уже передумала и всё-таки,
хотя и в ущерб искренности, нашла необходимым учить этим путем своих детей.
Достигнув успеха и твердого положения в жизни, он давно забыл об этом чувстве; но привычка чувства взяла свое, и страх за свою трусость и теперь оказался
так силен, что Алексей Александрович долго и со всех сторон обдумывал и ласкал мыслью вопрос о дуэли,
хотя и вперед знал, что он ни в каком случае не будет драться.
— Муж? Муж Лизы Меркаловой носит за ней пледы и всегда готов к услугам. А что там дальше в самом деле, никто не
хочет знать. Знаете, в хорошем обществе не говорят и не думают даже о некоторых подробностях туалета.
Так и это.
— Ах, как я рада вас видеть! — сказала она, подходя к ней. — Я вчера на скачках только что
хотела дойти до вас, а вы уехали. Мне
так хотелось видеть вас именно вчера. Не правда ли, это было ужасно? — сказала она, глядя на Анну своим взглядом, открывавшим, казалось, всю душу.
— Я очень рад, что вы приехали, — сказал он, садясь подле нее, и, очевидно желая сказать что-то, он запнулся. Несколько раз он
хотел начать говорить, но останавливался. Несмотря на то, что, готовясь к этому свиданью, она учила себя презирать и обвинять его, она не знала, что сказать ему, и ей было жалко его. И
так молчание продолжалось довольно долго. — Сережа здоров? — сказал он и, не дожидаясь ответа, прибавил: — я не буду обедать дома нынче, и сейчас мне надо ехать.
Он знал это несомненно, как знают это всегда молодые люди,
так называемые женихи,
хотя никогда никому не решился бы сказать этого, и знал тоже и то, что, несмотря на то, что он
хотел жениться, несмотря на то, что по всем данным эта весьма привлекательная девушка должна была быть прекрасною женой, он
так же мало мог жениться на ней, даже еслиб он и не был влюблен в Кити Щербацкую, как улететь на небо.
Они соглашались, что плуг пашет лучше, что скоропашка работает успешнее, но они находили тысячи причин, почему нельзя было им употреблять ни то, ни другое, и
хотя он и убежден был, что надо спустить уровень хозяйства, ему жалко было отказаться от усовершенствований, выгода которых была
так очевидна.