Неточные совпадения
— Мать твоя правду
пишет, — сказал он, — ты живой портрет покойного брата: я бы узнал тебя на улице. Но ты лучше его. Ну, я без церемонии
буду продолжать бриться, а ты садись вот сюда — напротив, чтобы я мог видеть тебя, и давай беседовать.
— Мать
пишет, что она дала тебе тысячу рублей: этого мало, — сказал Петр Иваныч. — Вот один мой знакомый недавно приехал сюда, ему тоже надоело в деревне; он хочет пользоваться жизнию, так тот привез пятьдесят тысяч и ежегодно
будет получать по стольку же. Он точно
будет пользоваться жизнию в Петербурге, а ты — нет! ты не за тем приехал.
— А вот тут лежало письмо, к другу, должно
быть. Извини, мне хотелось взглянуть, как ты
пишешь.
— Ну, вот ты
пишешь, что я очень добр и умен — может
быть, это и правда, может
быть, и нет; возьмем лучше середину,
пиши: «Дядя мой не глуп и не зол, мне желает добра…»
— Право, хорошо: с нынешней почтой ты не успеешь
написать к ней, а к будущей уж, верно, одумаешься, займешься службой: тебе
будет не до того, и, таким образом, сделаешь одной глупостью меньше.
— Как тебе заблагорассудится. Жениха своего она заставит подозревать бог знает что; пожалуй, еще и свадьба разойдется, а отчего? оттого, что вы там рвали вместе желтые цветы… Нет, так дела не делаются. Ну, так ты по-русски
писать можешь, — завтра поедем в департамент: я уж говорил о тебе прежнему своему сослуживцу, начальнику отделения; он сказал, что
есть вакансия; терять времени нечего… Это что за кипу ты вытащил?
Есть известность, а славы что-то не слыхать, или она придумала другой способ проявляться: кто лучше
пишет, тому больше денег, кто хуже — не прогневайся.
— Ни худо, ни хорошо! — сказал он, окончив. — Впрочем, другие начинали и хуже; попробуй,
пиши, занимайся, если
есть охота; может
быть, и обнаружится талант; тогда другое дело.
— Да, нехорошо: набело не может
писать. Ну, пусть пока переписывает отпуски, а там, как привыкнет немного, займите его исполнением бумаг; может
быть, он годится: он учился в университете.
— Тебе решительно улыбается фортуна, — говорил Петр Иваныч племяннику. — Я сначала целый год без жалованья служил, а ты вдруг поступил на старший оклад; ведь это семьсот пятьдесят рублей, а с наградой тысяча
будет. Прекрасно на первый случай! Начальник отделения хвалит тебя; только говорит, что ты рассеян: то запятых не поставишь, то забудешь
написать содержание бумаги. Пожалуйста, отвыкни: главное дело — обращай внимание на то, что у тебя перед глазами, а не заносись вон куда.
В изящной прозе он
был менее счастлив. Он
написал комедию, две повести, какой-то очерк и путешествие куда-то. Деятельность его
была изумительна, бумага так и горела под пером. Комедию и одну повесть сначала показал дяде и просил сказать, годится ли? Дядя прочитал на выдержку несколько страниц и отослал назад,
написав сверху: «Годится для… перегородки!»
Дядюшка, в начале моего приезда сюда, принудил меня
написать к нему странное письмо, в котором заключались его любимые правила и образ мыслей; но я то изорвал и послал другое, стало
быть, меняться моему приятелю
было не от чего.
— Неужели
был век, когда не шутя думали так и проделывали все это? — сказал он. — Неужели все, что
пишут о рыцарях и пастушках, не обидная выдумка на них? И как достает охоты расшевеливать и анализировать так подробно эти жалкие струны души человеческой… любовь! придавать всему этому такое значение…
— Хорошо. Стало
быть, тебе известно, что она живет, дышит только тобою, что всякая твоя радость и горе — радость и горе для нее. Она теперь время считает не месяцами, не неделями, а вестями о тебе и от тебя… Скажи-ка, давно ли ты
писал к ней?
— Вас не умели ценить, — промолвила тетка, — но поверьте, найдется сердце, которое вас оценит: я вам порука в том. Вы еще так молоды, забудьте это все, займитесь: у вас
есть талант:
пишите…
Пишете ли вы что-нибудь теперь?
Иногда угасшая любовь придет на память, он взволнуется — и за перо: и
напишет трогательную элегию. В другой раз желчь хлынет к сердцу и поднимет со дна недавно бушевавшую там ненависть и презрение к людям, — смотришь — и родится несколько энергических стихов. В то же время он обдумывал и
писал повесть. Он потратил на нее много размышления, чувства, материального труда и около полугода времени. Вот наконец повесть готова, пересмотрена и переписана набело. Тетка
была в восхищении.
«Я, на старости лет, пустился в авторство, —
писал он, — что делать: хочется прославиться, взять и тут, — с ума сошел! Вот я и произвел прилагаемую при сем повесть. Просмотрите ее, и если годится, то напечатайте в вашем журнале, разумеется, за деньги: вы знаете, я даром работать не люблю. Вы удивитесь и не поверите, но я позволяю вам даже подписать мою фамилию, стало
быть, не лгу».
«Что это за мистификация, мой любезнейший Петр Иваныч? Вы
пишете повести! Да кто ж вам поверит? И вы думали обморочить меня, старого воробья! А если б, чего боже сохрани, это
была правда, если б вы оторвали на время ваше перо от дорогих, в буквальном смысле, строк, из которых каждая, конечно, не один червонец стоит, и перестав выводить почтенные итоги, произвели бы лежащую передо мною повесть, то я и тогда сказал бы вам, что хрупкие произведения вашего завода гораздо прочнее этого творения…»
«Принимая участие в авторе повести, вы, вероятно, хотите знать мое мнение. Вот оно. Автор должен
быть молодой человек. Он не глуп, но что-то не путем сердит на весь мир. В каком озлобленном, ожесточенном духе
пишет он! Верно, разочарованный. О, боже! когда переведется этот народ? Как жаль, что от фальшивого взгляда на жизнь гибнет у нас много дарований в пустых, бесплодных мечтах, в напрасных стремлениях к тому, к чему они не призваны».
Скажите ж вашему protégé, [подопечному (франц.)] что писатель тогда только, во-первых,
напишет дельно, когда не
будет находиться под влиянием личного увлечения и пристрастия.
Когда Петр Иваныч воротился домой, жена спросила: что Александр, что его повесть,
будет ли он
писать?
Ему
было легко учить Юлию: она благодаря гувернантке болтала по-французски, читала и
писала почти без ошибок. Месье Пуле оставалось только занять ее сочинениями. Он задавал ей разные темы: то описать восходящее солнце, то определить любовь и дружбу, то
написать поздравительное письмо родителям или излить грусть при разлуке с подругой.
На другой день записка за запиской к Александру. Он не являлся и не давал ответа. На третий, на четвертый день то же. Юлия
написала к Петру Иванычу, приглашая его к себе по важному делу. Жену его она не любила, потому что она
была молода, хороша и приходилась Александру теткой.
— Помню, как ты вдруг сразу в министры захотел, а потом в писатели. А как увидал, что к высокому званию ведет длинная и трудная дорога, а для писателя нужен талант, так и назад. Много вашей братьи приезжают сюда с высшими взглядами, а дела своего под носом не видят. Как понадобится бумагу
написать — смотришь, и того… Я не про тебя говорю: ты доказал, что можешь заниматься, а со временем и
быть чем-нибудь. Да скучно, долго ждать. Мы вдруг хотим; не удалось — и нос повесили.
— Наконец вы, одним ударом, без предостережения, без жалости, разрушили лучшую мечту мою: я думал, что во мне
есть искра поэтического дарования; вы жестоко доказали мне, что я не создан жрецом изящного; вы с болью вырвали у меня эту занозу из сердца и предложили мне труд, который
был мне противен. Без вас я
писал бы…
— А ведь я от Сашеньки письмо получила, Антон Иваныч! — перебила она, —
пишет, что около двадцатого
будет: так я и не вспомнилась от радости.
Александр часто гулял по окрестностям. Однажды он встретил толпу баб и девок, шедших в лес за грибами, присоединился к ним и проходил целый день. Воротясь домой, он похвалил девушку Машу за проворство и ловкость, и Маша взята
была во двор ходить за барином. Ездил он иногда смотреть полевые работы и на опыте узнавал то, о чем часто
писал и переводил для журнала. «Как мы часто врали там…» — думал он, качая головой, и стал вникать в дело глубже и пристальнее.
— Нет, милая, этого и на Страшном суде не скажу, — отвечал Петр Иваныч. — Да неужели я
писал это?
Быть не может…
— Нет, не таким, — отвечала Лизавета Александровна, — как десять лет, а как четыре года назад: помните, какое письмо вы
написали ко мне из деревни? Как вы хороши
были там!