Неточные совпадения
— Матушка, Аграфена Ивановна! — повторил он, —
будет ли Прошка
любить вас так, как я? Поглядите, какой он озорник: ни одной женщине проходу не даст. А я-то! э-эх! Вы у меня, что синь-порох в глазу! Если б не барская воля, так… эх!..
Нужно
было даже поменьше
любить его, не думать за него ежеминутно, не отводить от него каждую заботу и неприятность, не плакать и не страдать вместо его и в детстве, чтоб дать ему самому почувствовать приближение грозы, справиться с своими силами и подумать о своей судьбе — словом, узнать, что он мужчина.
— Это ужасно, ужасно, дядюшка! стало
быть, вы никогда не
любили?
— А что хочет. Да, я думаю, это полезно и ей. Ведь ты не женишься на ней? Она подумает, что ты ее забыл, забудет тебя сама и меньше
будет краснеть перед будущим своим женихом, когда станет уверять его, что никого, кроме его, не
любила.
— Лучше бы ты, Александр, выбранил или, уж так и
быть, обнял меня, чем повторять эту глупейшую фразу! Как это у тебя язык поворотился? «как никогда никто не
любил!»
— Как же
есть любовники-супруги, которые вечно
любят друг друга и всю жизнь живут?..
— А я думал, вы прощаетесь перед свадьбой с истинными друзьями, которых душевно
любите, с которыми за чашей помянете в последний раз веселую юность и, может
быть, при разлуке крепко прижмете их к сердцу.
Он
был уверен, что он один на свете так
любит и
любим.
— Да, вы не ошиблись! — продолжал он, — рассудок мой угасает с каждым днем… Можно ли так коварно, неблагодарно поступить с человеком, который
любил вас больше всего на свете, который все забыл для вас, все… думал скоро
быть счастливым навсегда, а вы…
Требовать верности от жены — тут
есть еще смысл: там заключено обязательство; от этого зависит часто существенное благосостояние семейства; да и то нельзя требовать, чтоб она никого не
любила… а можно только требовать, чтоб она… того…
Нет! что ни говорите, а для меня больше упоения —
любить всеми силами души, хоть и страдать, нежели
быть любимым, не
любя или
любя как-то вполовину, для забавы, по отвратительной системе, и играть с женщиной, как с комнатной собачонкой, а потом оттолкнуть…
Лизавета Александровна утешала его со всею нежностью друга и сестры. Он поддавался охотно этой милой опеке. Все такие натуры, какова
была его,
любят отдавать свою волю в распоряжение другого. Для них нянька — необходимость.
Муж ее неутомимо трудился и все еще трудится. Но что
было главною целью его трудов? Трудился ли он для общей человеческой цели, исполняя заданный ему судьбою урок, или только для мелочных причин, чтобы приобресть между людьми чиновное и денежное значение, для того ли, наконец, чтобы его не гнули в дугу нужда, обстоятельства? Бог его знает. О высоких целях он разговаривать не
любил, называя это бредом, а говорил сухо и просто, что надо дело делать.
Он
был враг всяких эффектов — это бы хорошо; но он не
любил и искренних проявлений сердца, не верил этой потребности и в других. Между тем он одним взглядом, одним словом мог бы создать в ней глубокую страсть к себе; но он молчит, он не хочет. Это даже не льстит его самолюбию.
Если б он еще
был груб, неотесан, бездушен, тяжелоумен, один из тех мужей, которым имя легион, которых так безгрешно, так нужно, так отрадно обманывать, для их и своего счастья, которые, кажется, для того и созданы, чтоб женщина искала вокруг себя и
любила диаметрально противоположное им, — тогда другое дело: она, может
быть, поступила бы, как поступает большая часть жен в таком случае.
— Мы очень умны: как нам заниматься такими мелочами? Мы ворочаем судьбами людей. Смотрят что у человека в кармане да в петлице фрака, а до остального и дела нет. Хотят, чтоб и все
были такие! Нашелся между ними один чувствительный, способный
любить и заставить
любить себя…
— А ты? неужели ты веришь? — спросил Петр Иваныч, подходя к ней, — да нет, ты шутишь! Он еще ребенок и не знает ни себя, ни других, а тебе
было бы стыдно! Неужели ты могла бы уважать мужчину, если б он полюбил так?.. Так ли
любят?..
— То
есть полюбила другого? И это мы решили удовлетворительно. Да неужели ты думаешь, что если б она продолжала
любить тебя, ты бы не разлюбил ее?
Если б ты чувствовал это, ты не улыбнулся бы давеча иронически, ты бы видел, что тут нет ни лисы, ни волка, а
есть женщина, которая
любит тебя, как родная сестра…
«Я, на старости лет, пустился в авторство, — писал он, — что делать: хочется прославиться, взять и тут, — с ума сошел! Вот я и произвел прилагаемую при сем повесть. Просмотрите ее, и если годится, то напечатайте в вашем журнале, разумеется, за деньги: вы знаете, я даром работать не
люблю. Вы удивитесь и не поверите, но я позволяю вам даже подписать мою фамилию, стало
быть, не лгу».
— Там, где точно
есть нелепости, ты их делаешь очень важно, а где дело просто и естественно — это у тебя нелепости. Что ж тут нелепого? Разбери, как нелепа сама любовь: игра крови, самолюбие… Да что толковать с тобой: ведь ты все еще веришь в неизбежное назначение кого
любить, в симпатию душ!
— Сурков не опасен, — продолжал дядя, — но Тафаева принимает очень немногих, так что он может, пожалуй, в ее маленьком кругу прослыть и львом и умником. На женщин много действует внешность. Он же мастер угодить, ну, его и терпят. Она, может
быть, кокетничает с ним, а он и того… И умные женщины
любят, когда для них делают глупости, особенно дорогие. Только они
любят большею частью при этом не того, кто их делает, а другого… Многие этого не хотят понять, в том числе и Сурков, — вот ты и вразуми его.
Она
любила в первый раз — это бы еще ничего — нельзя же полюбить прямо во второй раз; но беда
была в том, что сердце у ней
было развито донельзя, обработано романами и приготовлено не то что для первой, но для той романической любви, которая существует в некоторых романах, а не в природе, и которая оттого всегда бывает несчастлива, что невозможна на деле.
— Вот прекрасно! А вы скажите, что вы
любите и любимы. Неужели начальник ваш никогда не
любил? Если у него
есть сердце, он поймет. Или принесите сюда свою работу: кто вам мешает заниматься здесь?
Эта женщина поддалась чувству без борьбы, без усилий, без препятствий, как жертва: слабая, бесхарактерная женщина! осчастливила своей любовью первого, кто попался; не
будь меня, она полюбила бы точно так же Суркова, и уже начала
любить: да! как она ни защищайся — я видел! приди кто-нибудь побойчее и поискуснее меня, она отдалась бы тому… это просто безнравственно!
— Сжальтесь надо мной! — заговорила она, — не покидайте меня; что я теперь без вас
буду делать? я не вынесу разлуки. Я умру! Подумайте: женщины
любят иначе, нежели мужчины: нежнее, сильнее. Для них любовь — все, особенно для меня: другие кокетничают,
любят свет, шум, суету; я не привыкла к этому, у меня другой характер. Я
люблю тишину, уединение, книги, музыку, но вас более всего на свете…
— Ну, хорошо! не
любите меня, — с живостию продолжала она, — но исполните ваше обещание: женитесь на мне,
будьте только со мной… вы
будете свободны: делайте, что хотите, даже
любите, кого хотите, лишь бы я иногда, изредка видела вас… О, ради бога, сжальтесь, сжальтесь!..
На другой день записка за запиской к Александру. Он не являлся и не давал ответа. На третий, на четвертый день то же. Юлия написала к Петру Иванычу, приглашая его к себе по важному делу. Жену его она не
любила, потому что она
была молода, хороша и приходилась Александру теткой.
Вообще он
был страстный любитель всяких церемоний, и веселых и печальных;
любил также присутствовать при разных экстраординарных происшествиях, как-то: драках, несчастных смертных случаях, провалах потолков и т. п., и читал с особенным наслаждением исчисление подобных случаев в газетах.
Эта таинственность только раздражала любопытство, а может
быть, и другое чувство Лизы. На лице ее, до тех пор ясном, как летнее небо, появилось облачко беспокойства, задумчивости. Она часто устремляла на Александра грустный взгляд, со вздохом отводила глаза и потупляла в землю, а сама, кажется, думала: «Вы несчастливы! может
быть, обмануты… О, как бы я умела сделать вас счастливым! как бы берегла вас, как бы
любила… я бы защитила вас от самой судьбы, я бы…» и прочее.
— Разве вы не вспоминаете иногда о вашей матушке… о ее любви к вам… ласках?.. Неужели вам не приходило в голову, что, может
быть, кто-нибудь и здесь
любит вас, если не так, как она, то, по крайней мере, как сестра или, еще больше, как друг?
— Я
любил людей, — продолжал Александр, — верил в их достоинства, видел в них братьев, простер
было к ним горячие объятия…
— Если б ты рассматривал дело похладнокровнее, так увидел бы, что ты не хуже других и не лучше, чего я и хотел от тебя: тогда не возненавидел бы ни других, ни себя, а только равнодушнее сносил бы людские глупости и
был бы повнимательнее к своим. Я вот знаю цену себе, вижу, что нехорош, а признаюсь, очень
люблю себя.
— Да уж окажите благодеяние, — продолжала она, — вы наш друг, так
любите нас, позовите Евсея и расспросите путем, отчего это Сашенька стал задумчивый и худой и куда делись его волоски? Вы мужчина: вам оно ловчее… не огорчили ли его там? ведь
есть этакие злодеи на свете… все узнайте.
— Убирайте со стола: господа не
будут кушать. К вечеру приготовьте другого поросенка… или нет ли индейки? Александр Федорыч
любит индейку; он, чай, проголодается. А теперь принесите-ка мне посвежее сенца в светелку: я вздохну часок-другой; там к чаю разбудите. Коли чуть там Александр Федорыч зашевелится, так того… растолкайте меня.
— Изменил!.. — повторила она. — Видно, беспутная какая-нибудь! — прибавила потом. — Подлинно омут, прости господи:
любят до свадьбы, без обряда церковного; изменяют… Что это делается на белом свете, как поглядишь! Знать, скоро света преставление!.. Ну, скажи, не хочется ли тебе чего-нибудь? Может
быть, пища тебе не по вкусу? Я из города повара выпишу…
— А может
быть, вы не нравитесь ей? — говорила Лизавета Александровна, — может
быть, она
любить вас не может — что вы на это скажете?
— В этой любви так много… глупого, — сказал Петр Иваныч мягко, вкрадчиво. — Вот у нас с тобой и помину не
было об искренних излияниях, о цветах, о прогулках при луне… а ведь ты
любишь же меня…