Неточные совпадения
Где же
было Анне Павловне
понять все это и особенно выполнить?
Александр молчал. Он вспомнил, что, учась в университете и живучи в губернском городе, он не очень усердно посещал церковь; а в деревне, только из угождения матери, сопровождал ее к обедне. Ему совестно
было солгать. Он молчал. Мать
поняла его молчание и опять вздохнула.
— Нет, — отвечал дядя, — он не говорил, да мы лучше положимся на него; сами-то, видишь, затрудняемся в выборе, а он уж знает, куда определить. Ты ему не говори о своем затруднении насчет выбора, да и о проектах тоже ни слова: пожалуй, еще обидится, что не доверяем ему, да пугнет порядком: он крутенек. Я бы тебе не советовал говорить и о вещественных знаках здешним красавицам: они не
поймут этого, где им
понять! это для них слишком высоко: и я насилу вникнул, а они
будут гримасничать.
— А тебе — двадцать три: ну, брат, она в двадцать три раза умнее тебя. Она, как я вижу,
понимает дело: с тобою она пошалит, пококетничает, время проведет весело, а там…
есть между этими девчонками преумные! Ну, так ты не женишься. Я думал, ты хочешь это как-нибудь поскорее повернуть, да тайком. В твои лета эти глупости так проворно делаются, что не успеешь и помешать; а то через год! до тех пор она еще надует тебя…
— Трудится бездарный труженик; талант творит легко и свободно…» Но, вспомнив, что статьи его о сельском хозяйстве, да и стихи тоже,
были сначала так, ни то ни се, а потом постепенно совершенствовались и обратили на себя особенное внимание публики, он задумался,
понял нелепость своего заключения и со вздохом отложил изящную прозу до другого времени: когда сердце
будет биться ровнее, мысли придут в порядок, тогда он дал себе слово заняться как следует.
Другой удовольствовался бы таким ответом и увидел бы, что ему не о чем больше хлопотать. Он
понял бы все из этой безмолвной, мучительной тоски, написанной и на лице ее, проглядывавшей и в движениях. Но Адуеву
было не довольно. Он, как палач, пытал свою жертву и сам
был одушевлен каким-то диким, отчаянным желанием
выпить чашу разом и до конца.
Я не
понимаю этой глупости, которую, правду сказать, большая часть любовников делают от сотворения мира до наших времен: сердиться на соперника! может ли
быть что-нибудь бессмысленней — стереть его с лица земли! за что? за то, что он понравился! как будто он виноват и как будто от этого дела пойдут лучше, если мы его накажем!
Нет, здесь, — продолжал он, как будто сам с собой, — чтоб
быть счастливым с женщиной, то
есть не по-твоему, как сумасшедшие, а разумно, — надо много условий… надо уметь образовать из девушки женщину по обдуманному плану, по методе, если хочешь, чтоб она
поняла и исполнила свое назначение.
— Теперь уж жертвы не потребую — не беспокойтесь. Я благодаря людям низошел до жалкого понятия и о дружбе, как о любви… Вот я всегда носил с собой эти строки, которые казались мне вернейшим определением этих двух чувств, как я их
понимал и как они должны
быть, а теперь вижу, что это ложь, клевета на людей или жалкое незнание их сердца… Люди не способны к таким чувствам. Прочь — это коварные слова!..
— Все испытывают эти вещи, — продолжал Петр Иваныч, обращаясь к племяннику, — кого не трогают тишина или там темнота ночи, что ли, шум дубравы, сад, пруды, море? Если б это чувствовали одни художники, так некому
было бы
понимать их. А отражать все эти ощущения в своих произведениях — это другое дело: для этого нужен талант, а его у тебя, кажется, нет. Его не скроешь: он блестит в каждой строке, в каждом ударе кисти…
— Ужели и это мечта?.. и это изменило?.. — шептал он. — Горькая утрата! Что ж, не привыкать-стать обманываться! Но зачем же, я не
понимаю, вложены
были в меня все эти неодолимые побуждения к творчеству?..
— Хоть убейте, ничего, дядюшка, не
понимаю! Позвольте… может
быть, у ней приятный дом… вы хотите, чтоб я рассеялся… так как мне скучно…
— Все еще не
понимаешь! А затем, мой милый, что он сначала
будет с ума сходить от ревности и досады, потом охладеет. Это у него скоро следует одно за другим. Он самолюбив до глупости. Квартира тогда не понадобится, капитал останется цел, заводские дела пойдут своим чередом… ну,
понимаешь? Уж это в пятый раз я с ним играю шутку: прежде, бывало, когда
был холостой и помоложе, сам, а не то кого-нибудь из приятелей подошлю.
— Сурков не опасен, — продолжал дядя, — но Тафаева принимает очень немногих, так что он может, пожалуй, в ее маленьком кругу прослыть и львом и умником. На женщин много действует внешность. Он же мастер угодить, ну, его и терпят. Она, может
быть, кокетничает с ним, а он и того… И умные женщины любят, когда для них делают глупости, особенно дорогие. Только они любят большею частью при этом не того, кто их делает, а другого… Многие этого не хотят
понять, в том числе и Сурков, — вот ты и вразуми его.
— Не
понимаешь, а еще умный человек! Отчего он
был все это время весел, здоров, почти счастлив? Оттого, что надеялся. Вот я и поддерживала эту надежду: ну, теперь ясно?
— Вот прекрасно! А вы скажите, что вы любите и любимы. Неужели начальник ваш никогда не любил? Если у него
есть сердце, он
поймет. Или принесите сюда свою работу: кто вам мешает заниматься здесь?
— Чего тут не
понимать?
понимаешь! Я
был у Тафаевой: она мне все сказала.
«А, вот что! — думала она, замирая от удовольствия, — то
есть чаще приходить сюда —
понимаю! Хорошо, я
буду приходить, но я помучаю вас, господин дикарь, за все ваши дерзости…»
Вы, может
быть, отчасти виноваты тем, что
поняли мою натуру с первого раза и, несмотря на то, хотели переработать ее; вы, как человек опытный, должны
были видеть, что это невозможно… вы возбудили во мне борьбу двух различных взглядов на жизнь и не могли примирить их: что ж вышло?
— И дружбу хорошо ты
понимал, — сказал он, — тебе хотелось от друга такой же комедии, какую разыграли, говорят, в древности вон эти два дурака… как их? что один еще остался в залоге, пока друг его съездил повидаться… Что, если б все-то так делали, ведь просто весь мир
был бы дом сумасшедших!
Мы решили, что друзья у тебя
есть, какие у другого редко бывают: не фальшивые; в воду за тебя, правда, не бросятся и на костер не полезут, обниматься тоже не охотники; да ведь это до крайности глупо;
пойми, наконец! но зато совет, помощь, даже деньги — всегда найдешь…
Пронесся. Опять безмолвие. Все суетится и прячется; только глупый баран не предчувствует ничего: он равнодушно жует свою жвачку, стоя посреди улицы, и глядит в одну сторону, не
понимая общей тревоги; да перышко с соломинкой, кружась по дороге, силятся
поспеть за вихрем.
Женский инстинкт и сердце матери говорили ей, что не пища главная причина задумчивости Александра. Она стала искусно выведывать намеками, стороной, но Александр не
понимал этих намеков и молчал. Так прошли недели две-три. Поросят, цыплят и индеек пошло на Антона Иваныча множество, а Александр все
был задумчив, худ, и волосы не росли.
Он
понимал, что такие слова
были бы действием гальванизма на труп, что она вдруг процвела бы здоровьем, счастьем, и на воды не понадобилось бы ехать.
— Так это для меня! — сказала Лизавета Александровна, едва приходя в себя, — нет, Петр Иваныч! — живо заговорила она, сильно встревоженная, — ради бога, никакой жертвы для меня! Я не приму ее — слышишь ли? решительно не приму! Чтоб ты перестал трудиться, отличаться, богатеть — и для меня! Боже сохрани! Я не стою этой жертвы! Прости меня: я
была мелка для тебя, ничтожна, слаба, чтобы
понять и оценить твои высокие цели, благородные труды… Тебе не такую женщину надо
было…
— Нет, не мечтали. Там вы
поняли, растолковали себе жизнь; там вы
были прекрасны, благородны, умны… Зачем не остались такими? Зачем это
было только на словах, на бумаге, а не на деле? Это прекрасное мелькнуло, как солнце из-за туч — на одну минуту…