Неточные совпадения
— Я ночую у тебя, Лидуша! — объявила она. — Мой милейший Гришук
пошел куда-то в уезд, ему надо видеть, как мужики бунтовать будут.
Дай мне попить чего-нибудь, только не молока. Вина бы, а?
Дома, распорядясь, чтоб прислуга подала ужин и ложилась спать, Самгин вышел на террасу, посмотрел на реку, на золотые пятна света из окон дачи Телепневой. Хотелось
пойти туда, а — нельзя, покуда не придет таинственная
дама или барышня.
— Расстригут меня —
пойду работать на завод стекла, займусь изобретением стеклянного инструмента. Семь лет недоумеваю: почему стекло не употребляется в музыке? Прислушивались вы зимой, в метельные ночи, когда не спится, как стекла в окнах поют? Я, может быть, тысячу ночей слушал это пение и дошел до мысли, что именно стекло, а не медь, не дерево должно
дать нам совершенную музыку. Все музыкальные инструменты надобно из стекла делать, тогда и получим рай звуков. Обязательно займусь этим.
Клим улыбнулся, сообразив, что в этом случае улыбка будет значительнее слов, а Иноков снова протянул руку к бутылке, но отмахнулся от нее и
пошел к
дамам.
Размахивая палкой, делая
даме в углу приветственные жесты рукою в желтой перчатке, Корвин важно
шел в угол, встречу улыбке
дамы, но, заметив фельетониста, остановился, нахмурил брови, и концы усов его грозно пошевелились, а матовые белки глаз налились кровью. Клим стоял, держась за спинку стула, ожидая, что сейчас разразится скандал, по лицу Робинзона, по его растерянной улыбке он видел, что и фельетонист ждет того же.
«Господи!
Дай тебе господи!
Пошли тебе господи!»
— Странно? — переспросила она, заглянув на часы, ее подарок, стоявшие на столе Клима. — Ты хорошо сделаешь, если
дашь себе труд подумать над этим. Мне кажется, что мы живем… не так, как могли бы! Я
иду разговаривать по поводу книгоиздательства. Думаю, это — часа на два, на три.
За ним
пошел Алексей и седая
дама в трауре; она обеспокоенно спросила...
— Ну, — сказал он, не понижая голоса, — о ней все собаки лают, курицы кудакают, даже свиньи хрюкать начали. Скучно, батя! Делать нечего. В карты играть — надоело,
давайте сделаем революцию, что ли? Я эту публику понимаю.
Идут в революцию, как неверующие церковь посещают или участвуют в крестных ходах. Вы знаете — рассказ напечатал я, — не читали?
На Марсовом поле Самгин отстал от спутников и через несколько минут вышел на Невский. Здесь было и теплее и все знакомо, понятно. Над сплошными вереницами людей плыл, хотя и возбужденный, но мягкий, точно как будто праздничный говор. Люди
шли в сторону Дворцовой площади, было много солидных, прилично, даже богато одетых мужчин,
дам. Это несколько удивило Самгина; он подумал...
— Все это — ненадолго, ненадолго, — сказал доктор, разгоняя дым рукой. — Ну-ко,
давай, поставим компресс. Боюсь, как левый глаз у него? Вы, Самгин,
идите спать, а часа через два-три смените ее…
Но, уступая «дурочке», он
шел, отыскивал разных людей, передавал им какие-то пакеты, а когда пытался
дать себе отчет, зачем он делает все это, — ему казалось, что, исполняя именно Любашины поручения, он особенно убеждается в несерьезности всего, что делают ее товарищи. Часто видел Алексея Гогина. Утратив щеголеватую внешность, похудевший, Гогин все-таки оставался похожим на чиновника из банка и все так же балагурил.
—
Идут по бульвару мужчина и
дама, мужчина заходит в писсуар, и это нисколько не смущает
даму, она стоит и ждет.
Но смеялась только высокая, тощая
дама, обвешанная с плеч до колен разнообразными пакетами, с чемоданом в одной руке, несессером в другой; смеялась она визгливо, напряженно, из любезности; ей было очень неудобно
идти, ее толкали больше, чем других, и, прерывая смех свой, она тревожно кричала шутникам...
— Тон и смысл городской, культурной жизни, окраску ее
давала та часть философски мощной интеллигенции, которая ‹
шла› по пути, указанному Герценом, Белинским и другими, чьи громкие имена известны вам.
—
Идем,
идем, — сказал он, подхватив Ногайцева под руку и увел в гостиную. Там они, рыженькая
дама и Орехова, сели играть в карты, а Краснов, тихонько покачивая головою, занавесив глаза ресницами, сказал Тосе...
—
Давайте отнесемся к факту просто. Он ни к чему не обязывает нас, ничем не стесняет, да? Захочется — повторим, не захочется — забудем?
Идет?
— Вот — сорок две тысячи в банке имею. Семнадцать выиграл в карты, девять — спекульнул кожей на ремни в армию, четырнадцать накопил по мелочам. Шемякин обещал двадцать пять. Мало, но все-таки… Семидубов
дает. Газета — будет. Душу продам дьяволу, а газета будет. Ерухимович — фельетонист. Он всех Дорошевичей в гроб уложит. Человек густого яда. Газета — будет, Самгин. А вот Тоська… эх, черт…
Пойдем, поужинаем где-нибудь, а?
Самгин замолчал, отмечая знакомых: почти бежит, толкая людей, Ногайцев, в пиджаке из чесунчи, с лицом, на котором сияют восторг и пот, нерешительно шагает длинный Иеронимов, держа себя пальцами левой руки за ухо, наклонив голову,
идет Пыльников под руку с высокой
дамой в белом и в необыкновенной шляпке, важно выступает Стратонов с толстой палкой в руке, рядом с ним дергается Пуришкевич, лысенький, с бесцветной бородкой, и шагает толсторожий Марков, похожий на празднично одетого бойца с мясной бойни.
— Правильно привезли, по депеше, — успокоил его красавец. — Господин Ногайцев депешу
дал, чтобы
послать экипаж за вами и вообще оказать вам помощь. Места наши довольно глухие. Лошадей хороших на войну забрали. Зовут меня Анисим Ефимов Фроленков — для удобства вашего.
— Единодушность надобна, а картошка единодушность тогда показывает, когда ее, картошку, в землю закопают. У нас деревня 63 двора, а богато живет только Евсей Петров Кожин, бездонно брюхо, мужик длинной руки, охватистого ума. Имеются еще трое, ну, они вроде подручных ему, как ундера — полковнику. Он, Евсей, весной знает, что осенью будет, как жизнь
пойдет и какая чему цена. Попросишь его:
дай на семена! Он —
дает…
— Почему? Социализм — не страшен после того, как
дал деньги на войну. Он особенно не страшен у нас, где Плеханов
пошел в историю под ручку с Милюковым.
— Я те задам! — проворчал Тагильский, облизнул губы, сунул руки в карманы и осторожно, точно кот, охотясь за птицей, мелкими шагами
пошел на оратора, а Самгин «предусмотрительно» направился к прихожей, чтоб, послушав Тагильского, в любой момент незаметно уйти. Но Тагильский не успел сказать ни слова, ибо толстая
дама возгласила...
К маленькому оратору подошла высокая
дама и, опираясь рукою о плечо, изящно согнула стан, прошептала что-то в ухо ему, он встал и, взяв ее под руку,
пошел к офицеру. Дронов, мигая, посмотрев вслед ему, предложил...
— Да, — забывая о человеке Достоевского, о наиболее свободном человеке, которого осмелилась изобразить литература, — сказал литератор, покачивая красивой головой. — Но следует
идти дальше Достоевского — к последней свободе, к той, которую
дает только ощущение трагизма жизни… Что значит одиночество в Москве сравнительно с одиночеством во вселенной? В пустоте, где только вещество и нет бога?
— Да, мне захотелось посмотреть: кто
идет на смену нежному поэту Прекрасной
Дамы, поэту «Нечаянной радости». И вот — видел. Но — не слышал. Не нашлось минуты заставить его читать стихи.
— Боже мой, боже! Куда мы
идем? — драматически спросила
дама.
Дронов
пошел вслед за ним и
дал Климу Самгину время подумать...