Неточные совпадения
Взрослые
пили чай среди комнаты,
за круглым
столом, под лампой с белым абажуром, придуманным Самгиным: абажур отражал свет не вниз, на
стол, а в потолок; от этого по комнате разливался скучный полумрак, а в трех углах ее
было темно, почти как ночью.
Чаще всего дети играли в цирк; ареной цирка служил
стол, а конюшни помещались под
столом. Цирк — любимая игра Бориса, он
был директором и дрессировщиком лошадей, новый товарищ Игорь Туробоев изображал акробата и льва, Дмитрий Самгин — клоуна, сестры Сомовы и Алина — пантера, гиена и львица, а Лидия Варавка играла роль укротительницы зверей. Звери исполняли свои обязанности честно и серьезно, хватали Лидию
за юбку,
за ноги, пытались повалить ее и загрызть; Борис отчаянно кричал...
Зимними вечерами приятно
было шагать по хрупкому снегу, представляя, как дома,
за чайным
столом, отец и мать
будут удивлены новыми мыслями сына. Уже фонарщик с лестницей на плече легко бегал от фонаря к фонарю, развешивая в синем воздухе желтые огни, приятно позванивали в зимней тишине ламповые стекла. Бежали лошади извозчиков, потряхивая шершавыми головами. На скрещении улиц стоял каменный полицейский, провожая седыми глазами маленького, но важного гимназиста, который не торопясь переходил с угла на угол.
На пороге одной из комнаток игрушечного дома он остановился с невольной улыбкой: у стены на диване лежал Макаров, прикрытый до груди одеялом, расстегнутый ворот рубахи обнажал его забинтованное плечо;
за маленьким, круглым столиком сидела Лидия; на
столе стояло блюдо, полное яблок; косой луч солнца, проникая сквозь верхние стекла окон, освещал алые плоды, затылок Лидии и половину горбоносого лица Макарова. В комнате
было душисто и очень жарко, как показалось Климу. Больной и девушка
ели яблоки.
Сегодня припадок
был невыносимо длителен. Варавка даже расстегнул нижние пуговицы жилета, как иногда он делал
за обедом. В бороде его сверкала красная улыбка, стул под ним потрескивал. Мать слушала, наклонясь над
столом и так неловко, что девичьи груди ее лежали на краю
стола. Климу
было неприятно видеть это.
Ногою в зеленой сафьяновой туфле она безжалостно затолкала под
стол книги, свалившиеся на пол, сдвинула вещи со
стола на один его край, к занавешенному темной тканью окну, делая все это очень быстро. Клим сел на кушетку, присматриваясь. Углы комнаты
были сглажены драпировками, треть ее отделялась китайской ширмой, из-за ширмы
был виден кусок кровати, окно в ногах ее занавешено толстым ковром тускло красного цвета, такой же ковер покрывал пол. Теплый воздух комнаты густо напитан духами.
И живая женщина
за столом у самовара тоже
была на всю жизнь сыта: ее большое, разъевшееся тело помещалось на стуле монументально крепко, непрерывно шевелились малиновые губы, вздувались сафьяновые щеки пурпурного цвета, колыхался двойной подбородок и бугор груди.
Вошли двое: один широкоплечий, лохматый, с курчавой бородой и застывшей в ней неопределенной улыбкой, не то пьяной, не то насмешливой. У печки остановился, греясь, кто-то высокий, с черными усами и острой бородой. Бесшумно явилась молодая женщина в платочке, надвинутом до бровей. Потом один
за другим пришло еще человека четыре, они столпились у печи, не подходя к
столу, в сумраке трудно
было различить их. Все молчали, постукивая и шаркая ногами по кирпичному полу, только улыбающийся человек сказал кому-то...
Дома у Варвары,
за чайным
столом, Маракуев садился рядом с ней,
ел мармелад, любимый ею, похлопывал ладонью по растрепанной книжке Кравчинского-Степняка «Подпольная Россия» и молодцевато говорил...
И ушла, оставив его, как всегда, в темноте, в тишине. Нередко бывало так, что она внезапно уходила, как бы испуганная его словами, но на этот раз ее бегство
было особенно обидно, она увлекла
за собой, как тень свою, все, что он хотел сказать ей. Соскочив с постели, Клим открыл окно, в комнату ворвался ветер, внес запах пыли, начал сердито перелистывать страницы книги на
столе и помог Самгину возмутиться.
Иноков
был зловеще одет в черную, суконную рубаху, подпоясанную широким ремнем, черные брюки его заправлены в сапоги; он очень похудел и, разглядывая всех сердитыми глазами, часто, вместе с Робинзоном, подходил к
столу с водками. И всегда
за ними боком, точно краб, шел редактор. Клим дважды слышал, как он говорил фельетонисту вполголоса...
Самгин пошел
за ним. У
стола с закусками
было тесно, и ораторствовал Варавка со стаканом вина в одной руке, а другою положив бороду на плечо и придерживая ее там.
Кутузов сел ко
столу, налил себе чаю, снова засунул палец
за воротник и помотал головою; он часто делал это, должно
быть, воротник щипал ему бороду.
Комната наполнилась шумом отодвигаемых стульев, в углу вспыхнул огонек спички, осветив кисть руки с длинными пальцами, испуганной курицей заклохтала какая-то барышня, — Самгину
было приятно смятение, вызванное его словами. Когда он не спеша, готовясь рассказать страшное, обошел сад и двор, — из флигеля шумно выбегали ученики Спивак; она, стоя у
стола, звенела абажуром, зажигая лампу,
за столом сидел старик Радеев, барабаня пальцами, покачивая головой.
В светлом, о двух окнах, кабинете
было по-домашнему уютно, стоял запах хорошего табака; на подоконниках — горшки неестественно окрашенных бегоний, между окнами висел в золоченой раме желто-зеленый пейзаж, из тех, которые прозваны «яичницей с луком»: сосны на песчаном обрыве над мутно-зеленой рекою. Ротмистр Попов сидел в углу
за столом, поставленным наискось от окна, курил папиросу, вставленную в пенковый мундштук, на мундштуке — палец лайковой перчатки.
Как-то в праздник, придя к Варваре обедать, Самгин увидал
за столом Макарова. Странно
было видеть, что в двуцветных вихрах медика уже проблескивают серебряные нити, особенно заметные на висках. Глаза Макарова глубоко запали в глазницы, однако он не вызывал впечатления человека нездорового и преждевременно стареющего. Говорил он все о том же — о женщине — и, очевидно, не мог уже говорить ни о чем другом.
Это
было недели
за две до того, как он, гонимый скукой, пришел к Варваре и удивленно остановился в дверях столовой, — у
стола пред самоваром сидела с книгой в руках Сомова, толстенькая и серая, точно самка снегиря.
Было очень шумно, дымно, невдалеке
за столом возбужденный еврей с карикатурно преувеличенным носом непрерывно шевелил всеми десятью пальцами рук пред лицом бородатого русского, курившего сигару, еврей тихо, с ужасом на лице говорил что-то и качался на стуле, встряхивал кудрявой головою.
Через минуту Самгин имел основание думать, что должно повториться уже испытанное им: он сидел в кабинете у
стола, лицом к свету, против него,
за столом, помещался офицер, только обстановка кабинета
была не такой домашней, как у полковника Попова, а — серьезнее, казенней.
Находя, что все это скучно, Самгин прошел в буфет; там,
за длинным
столом, нагруженным массой бутербродов и бутылок, действовали две дамы — пышная, густобровая испанка и толстощекая дама в сарафане, в кокошнике и в пенсне, переносье у нее
было широкое, неудобно для пенсне; оно падало, и дама, сердито ловя его, внушала лысому лакею...
Поправив на голове остроконечный колпак, пощупав маску, Самгин подвинулся ко
столу. Кружево маски, смоченное вином и потом, прилипало к подбородку, мантия путалась в ногах. Раздраженный этим, он взял бутылку очень холодного пива и жадно
выпил ее, стакан
за стаканом, слушая, как спокойно и неохотно Кутузов говорит...
Сам он
был одет щеголевато, жиденькие волосы его смазаны каким-то жиром и форсисто причесаны на косой пробор. Его новенькие ботинки негромко и вежливо скрипели. В нем вообще явилось что-то вежливенькое и благодушное. Он сел напротив Самгина
за стол, выгнул грудь, обтянутую клетчатым жилетом, и на лице его явилось выражение готовности все сказать и все сделать. Играя золотым карандашиком, он рассказывал, подскакивая на стуле, точно ему
было горячо сидеть...
«Варвара хорошо заметила, он над морем, как
за столом, — соображал Самгин. — И, конечно, вот на таких, как этот, как мужик, который необыкновенно грыз орехи, и грузчик Сибирской пристани, — именно на таких рассчитывают революционеры. И вообще — на людей, которые стали
петь печальную «Дубинушку» в новом, задорном темпе».
У него незаметно сложилось странное впечатление: в России бесчисленно много лишних людей, которые не знают, что им делать, а может
быть, не хотят ничего делать. Они сидят и лежат на пароходных пристанях, на станциях железных дорог, сидят на берегах рек и над морем, как
за столом, и все они чего-то ждут. А тех людей, разнообразным трудом которых он восхищался на Всероссийской выставке, тех не
было видно.
Варвара, встретив Митрофанова словами благодарности, усадила его к
столу, налила водки и,
выпив за его здоровье, стала расспрашивать; Иван Петрович покашливал, крякал, усердно
пил, жевал, а Самгин, видя, что он смущается все больше, нетерпеливо спросил...
Подойдя к
столу, он
выпил рюмку портвейна и, спрятав руки
за спину, посмотрел в окно, на небо, на белую звезду, уже едва заметную в голубом, на огонь фонаря у ворот дома. В памяти неотвязно звучало...
Митрофанов вошел на цыпочках, балансируя руками, лицо его
было смешно стянуто к подбородку, усы ощетинены, он плотно притворил
за собою дверь и, подойдя к
столу, тихонько сказал...
Говоря, Кутузов постукивал пальцем левой руки по
столу, а пальцами правой разминал папиросу, должно
быть, слишком туго набитую. Из нее на
стол сыпался табак, патрон, брезгливо оттопырив нижнюю губу, следил
за этой операцией неодобрительно. Когда Кутузов размял папиросу, патрон, вынув платок, смахнул табак со
стола на колени себе. Кутузов с любопытством взглянул на него, и Самгину показалось, что уши патрона покраснели.
Этот
стол был отделен от всех других в зале не только измеримым пространством, но и сознанием сидевших
за ним неизмеримости своего значения.
Дальше пол
был, видимо, приподнят, и
за двумя
столами, составленными вместе, сидели лицом к Самгину люди солидные, прилично одетые, а пред
столами бегал небольшой попик, черноволосый, с черненьким лицом, бегал, размахивая, по очереди, то правой, то левой рукой, теребя ворот коричневой рясы, откидывая волосы ладонями, наклоняясь к людям, точно желая прыгнуть на них; они кричали ему...
В комнате Алексея сидело и стояло человек двадцать, и первое, что услышал Самгин,
был голос Кутузова, глухой, осипший голос, но — его. Из-за спин и голов людей Клим не видел его, но четко представил тяжеловатую фигуру, широкое упрямое лицо с насмешливыми глазами, толстый локоть левой руки, лежащей на
столе, и уверенно командующие жесты правой.
Но вечером он с подвязанной рукой сидел
за столом,
пил чай и жаловался Якову...
За магазином, в небольшой комнатке горели две лампы, наполняя ее розоватым сумраком; толстый ковер лежал на полу, стены тоже
были завешаны коврами, высоко на стене — портрет в черной раме, украшенный серебряными листьями; в углу помещался широкий, изогнутый полукругом диван, пред ним на
столе кипел самовар красной меди, мягко блестело стекло, фарфор. Казалось, что магазин, грубо сверкающий серебром и золотом, — далеко отсюда.
Налево,
за открытыми дверями, солидные люди играли в карты на трех
столах. Может
быть, они говорили между собою, но шум заглушал их голоса, а движения рук
были так однообразны, как будто все двенадцать фигур
были автоматами.
Безмолвная ссора продолжалась.
Было непоколебимо тихо, и тишина эта как бы требовала, чтоб человек думал о себе. Он и думал.
Пил вино, чай, курил папиросы одну
за другой, ходил по комнате, садился к
столу, снова вставал и ходил; постепенно раздеваясь, снял пиджак, жилет, развязал галстук, расстегнул ворот рубахи, ботинки снял.
Он сел
пить кофе против зеркала и в непонятной глубине его видел свое очень истощенное, бледное лицо, а
за плечом своим — большую, широколобую голову, в светлых клочьях волос, похожих на хлопья кудели; голова низко наклонилась над
столом, пухлая красная рука работала вилкой в тарелке, таская в рот куски жареного мяса. Очень противная рука.
Женщина стояла, опираясь одной рукой о
стол, поглаживая другой подбородок, горло, дергая коротенькую, толстую косу; лицо у нее — смуглое, пухленькое, девичье, глаза круглые, кошачьи; резко очерченные губы. Она повернулась спиною к Лидии и, закинув руки
за спину, оперлась ими о край
стола, — казалось, что она падает; груди и живот ее торчали выпукло, вызывающе, и Самгин отметил, что в этой позе
есть что-то неестественное, неудобное и нарочное.
Сидя
за рабочим
столом Самгина, она стала рассказывать еще чью-то историю — тоже темную; Самгин, любуясь ею, слушал невнимательно и
был очень неприятно удивлен, когда она, вставая, хозяйственно сказала...
В жизнь Самгина бесшумно вошел Миша. Он оказался исполнительным лакеем, бумаги переписывал не быстро, но четко, без ошибок,
был молчалив и смотрел в лицо Самгина красивыми глазами девушки покорно, даже как будто с обожанием. Чистенький, гладко причесанный, он сидел
за маленьким
столом в углу приемной, у окна во двор, и, приподняв правое плечо, засевал бумагу аккуратными, круглыми буквами. Попросил разрешения читать книги и, получив его, тихо сказал...
Турчанинов вздрагивал, морщился и торопливо
пил горячий чай, подливая в стакан вино. Самгин, хозяйничая
за столом, чувствовал себя невидимым среди этих людей. Он видел пред собою только Марину; она играла чайной ложкой, взвешивая ее на ладонях, перекладывая с одной на другую, — глаза ее
были задумчиво прищурены.
Было очень трудно представить, что ее нет в городе. В час предвечерний он сидел
за столом, собираясь писать апелляционную жалобу по делу очень сложному, и, рисуя пером на листе бумаги мощные контуры женского тела, подумал...
Время двигалось уже
за полдень. Самгин взял книжку Мережковского «Грядущий хам», прилег на диван, но скоро убедился, что автор, предвосхитив некоторые его мысли, придал им дряблую, уродующую форму. Это
было досадно. Бросив книгу на
стол, он восстановил в памяти яркую картину парада женщин в Булонском лесу.
В конце концов
было весьма приятно сидеть
за столом в маленькой, уютной комнате, в теплой, душистой тишине и слушать мягкий, густой голос красивой женщины. Она
была бы еще красивей, если б лицо ее обладало большей подвижностью, если б темные глаза ее
были мягче. Руки у нее тоже красивые и очень ловкие пальцы.
Дверь в столовую
была приоткрыта, там,
за столом, сидели трое мужчин и Елена. В жизни Клима Ивановича Самгина неожиданные встречи
были часты и уже не удивляли его, но каждая из них вызывала все более тягостное впечатление ограниченности жизни, ее узости и бедности.
Но он почти каждый день посещал Прозорова, когда старик чувствовал себя бодрее, работал с ним, а после этого оставался
пить чай или обедать.
За столом Прозоров немножко нудно, а все же интересно рассказывал о жизни интеллигентов 70–80-х годов, он знавал почти всех крупных людей того времени и говорил о них, грустно покачивая головою, как о людях, которые мужественно принесли себя в жертву Ваалу истории.
Самгин вздрогнул, почувствовав ожог злости. Он сидел
за столом, читая запутанное дело о взыскании Готлибом Кунстлером с Федора Петлина 15 000 рублей неустойки по договору, завтра нужно
было выступать в суде, и в случае выигрыша дело это принесло бы солидный гонорар. Сердито и уверенно он спросил, взглянув на Ивана через очки...
Дронов поставил пред собой кресло и, держась одной рукой
за его спинку, другой молча бросил на
стол измятый конверт, — Самгин защемил конверт концами ножниц, брезгливо взял его. Конверт
был влажный.
В буфете, занятом офицерами, маленький старичок-официант, бритый, с лицом католического монаха, нашел Самгину место в углу
за столом, прикрытым лавровым деревом, две трети
стола были заняты колонками тарелок, на свободном пространстве поставил прибор; делая это, он сказал, что поезд в Ригу опаздывает и неизвестно, когда придет, станция загромождена эшелонами сибирских солдат, спешно отправляемых на фронт, задержали два санитарных поезда в Петроград.
Было много женщин и цветов, стреляли бутылки шампанского,
за большим
столом посредине ресторана стоял человек во фраке, с раздвоенной бородой, высоколобый, лысый, и, высоко, почти над головою, держа бокал вина, говорил что-то.
За большим
столом военные и штатские люди, мужчины и женщины, стоя, с бокалами в руках, запели «Боже, царя храни» отчаянно громко и оглушая друг друга, должно
быть, не слыша, что
поют неверно, фальшиво. Неистовое пение оборвалось на словах «сильной державы» — кто-то пронзительно закричал...