Неточные совпадения
— От зависти да со зла! Скворцы да воробьи в бога не верят, оттого им своей песни и не дано. Так же и люди: кто в бога не верит — ничего не
может сказать…
Бывало, говорит мне — Сяпан! — не
мог, татарская лопатка,
сказать Степан, а всё — Сяпан, как чапан выходило у него, — смешной был!
Около Матвея возились Палага, Пушкарь и огородница Наталья, на голове у него лежало что-то мокрое, ему давали пить, он глотал, не отрывая глаз от страшной картины и пытаясь что-то
сказать, но не
мог выговорить ни слова от боли и ужаса.
Он качался в калитке, скребя ногтями дерево, точно не
мог шагнуть на улицу. Но вывалившись за ворота, он вдруг более твёрдым и освежевшим голосом
сказал, стукнув чем-то по калитке...
— Подожди! —
сказал Матвей. — Боюсь я.
Может, бежать нам? Бежим давай!
—
Скажи дяде, Рахметулле… Спасибо ему за дружбу! Ежели что неладно — зови его… Матвей… Рахметулла — всё
может, герой… Благодарствую за дружбу…
скажи…
— Сошли бы сюда! — хмуро
сказал хозяин. — Не укушу,
может.
«Ежели вы
можете сохранить секрет, то сегодня после одиннадцати часов подойдите к монастырскому забору, где черёмуха, вам
скажут его, очень важное».
— «А он дважды
сказал — нет, нет, и — помер. Сегодня его торжественно хоронили, всё духовенство было, и оба хора певчих, и весь город. Самый старый и умный человек был в городе. Спорить с ним не
мог никто. Хоть мне он и не друг и даже нажёг меня на двести семьдесят рублей, а жалко старика, и когда опустили гроб в могилу, заплакал я», — ну, дальше про меня пошло…
— Это очень мешает иногда, —
сказала постоялка задумчиво. — Да… есть теперь люди, которые начали говорить, что наше время — не время великих задач, крупных дел, что мы должны взяться за простую, чёрную, будничную работу… Я смеялась над этими людьми, но,
может быть, они правы! И,
может быть, простая-то работа и есть величайшая задача, истинное геройство!
— Не
могу больше ждать, — так хочется, чтоб ты вышла за меня, а — боязно… ну,
скажи — выйдешь?
Я ушла, чтобы не мучить вас, а скоро, вероятно, и совсем уеду из Окурова. Не стану говорить о том, что разъединяет нас; мне это очень грустно, тяжело, и не
могу я, должно быть,
сказать ничего такого, что убедило бы вас. Поверьте — не жена я вам. А жалеть — я не
могу, пожалела однажды человека, и четыре года пришлось мне лгать ему. И себе самой, конечно. Есть и ещё причина, почему я отказываю вам, но едва ли вас утешило бы, если бы вы знали её.
Он на секунду закрыл глаза и со злой отчётливостью видел своё жилище — наизусть знал в нём все щели заборов, сучья в половицах, трещины в стенах, высоту каждого дерева в саду и все новые ветки, выросшие этим летом. Казалось, что и число волос в бороде Шакира известно ему; и знает он всё, что
может сказать каждый рабочий на заводе.
Его обдало холодом. Стоя перед нею, он, подавленный, не
мог сказать ни слова.
«Вот и покров прошёл. Осень стоит суха и холодна. По саду летит мёртвый лист, а земля отзывается на шаги по ней звонко, как чугун. Явился в город проповедник-старичок, собирает людей и о душе говорит им. Наталья сегодня ходила слушать его, теперь сидит в кухне, плачет, а
сказать ничего не
может, одно говорит — страшно! Растолстела она безобразно, задыхается даже от жиру и неестественно много ест. А от Евгеньи ни словечка. Забыла».
— А
может, стыдно
сказать, если бросила она? Бросила, что ли?
Если правда, что только горе
может душу разбудить, то сия правда — жестокая, слушать её неприятно, принять трудно, и многие, конечно, откажутся от неё; пусть лучше спит человек, чем терзается, ибо всё равно: и сон и явь одинаково кончаются смертью, как правильно
сказал горбун Комаровский.
С великою яростью утверждает, что царство божие внутри души человеческой, — мне это весьма странно слышать: кто
может сказать, что коренится внутри его души?
Он долго и горячо тряс эту сухую руку и от избытка новых чувств, приятных своей определённостью, не
мог ничего
сказать попадье.
Кожемякин задремал, и тотчас им овладели кошмарные видения: в комнату вошла Палага, оборванная и полуголая, с растрёпанными волосами, она на цыпочках подкралась к нему, погрозила пальцем и, многообещающе
сказав: «подожди до света, верно говорю — до света!» перешагнула через него и уплыла в окно; потом его перебросило в поле, он лежал там грудью на земле, что-то острое кололо грудь, а по холмам, в сумраке, к нему прыгала, хромая на левую переднюю ногу, чёрная лошадь, прыгала, всё приближаясь, он же, слыша её болезненное и злое ржание, дёргался, хотел встать, бежать и — не
мог, прикреплённый к земле острым колом, пронизавшим тело его насквозь.
— Невозможно, не
могу — видишь, сколько ожидающих? У меня не хватило бы времени, если с каждым говорить отдельно! Что хочешь
сказать, о чём болит сердце?
— Именно, отче, — снова громко
сказал Тиунов, — мятёмся, яко овцы, не имущие пастыря, и не
можем нигде же обрести его…
— День в день — не
скажу, а
может, и боле тридцати.
«
Сказать я много
могу теперь! Как туда воротишься, домой-то? Скандал пойдёт…»
— У мировых выступал! — с гордостью, дёрнув головой,
сказал Тиунов. — Ходатайствовал за обиженных, как же! Теперь это запретили, не мне — персонально, — а всем вообще, кроме адвокатов со значками. Они же сами и устроили запрещение: выгодно ли им, ежели бы мы
могли друг друга сами защищать? И вот опять — видите? И ещё: всех людей судят чиновники, ну, а разве
может чиновник всякую натуру понять?
«Давно не касался я записей моих, занятый пустою надеждой доплыть куда-то вопреки течению; кружился-кружился и ныне, искалечен о подводные камни и крутые берега, снова одинок и смотрю в душу мою, как в разбитое зеркало. Вот — всю жизнь натуживался людей понять, а сам себя — не понимаю, в чём начало моё — не вижу и ничего ясного не
могу сказать о себе».
«Вот что вконец съело ему сердце», — с грустью и состраданием подумал Кожемякин, чувствуя, что он устал от этих речей, не
может больше слушать их и дышать спёртым воздухом тёмной, загромождённой комнаты; он встал, взял руку хозяина и, крепко пожав её,
сказал...
Первее всего обнаружилось, что рабочий и разный ремесленный, а также мелкослужащий народ довольно подробно понимает свои выгоды, а про купечество этого никак нельзя
сказать, даже и при добром желании, и очень
может быть, что в государственную думу, которой дана будет вся власть, перепрыгнет через купца этот самый мелкий человек, рассуждающий обо всём весьма сокрушительно и руководимый в своём уме инородными людями, как-то — евреями и прочими, кто поумнее нас.
— Матвей Савельич, примите честное моё слово, от души: я говорю всё, и спорю, и прочее, а — ведь я ничего не понимаю и не вижу! Вижу — одни волнения и сцепления бунтующих сил, вижу русский народ в подъёме духа, собранный в огромные толпы, а — что к чему и где настоящий путь правды, — это никто мне не
мог сказать! Так мельтешит что-то иногда, а что и где — не понимаю! Исполнен жалости и по горло налит кипящей слезой — тут и всё! И — боюсь: Россия
может погибнуть!