Неточные совпадения
Неспособный к работе, Терентий до пожара торговал дёгтем, нитками, иглами и всякой мелочью, но огонь, истребивший половину деревни, уничтожил избу Лунёвых и весь товар Терентия,
так что после пожара у Лунёвых осталась только лошадь
да сорок три рубля денег — и больше ничего.
— Я вот пойду
да так его вздую! — сквозь слёзы пообещал Илья.
— С ружьём-то? — горячо воскликнул Илья. —
Да я, когда большой вырасту, я зверей не побоюся!.. Я их руками душить стану!.. Я и теперь уж никого не боюсь! Здесь — житьё тугое! Я хоть и маленький, а вижу! Здесь больнее дерутся, чем в деревне! Кузнец как треснет по башке,
так там аж гудит весь день после того!..
— Господь — мне, я — тебе, ты — ему, а он — опять господу,
так оно у нас колесом и завертится… И никто никому не должен будет… Ми-ила-й! Э-эх, брат ты мой! Жил я, жил, глядел, глядел, — ничего, окромя бога, не вижу. Всё его, всё ему, всё от него
да для него!..
— Добрый, да-а! А как Ванька Ключарев разбил стекло,
так он его без обеда оставил
да потом Ванькина отца позвал и говорит: «Подай на стекло сорок копеек!..» А отец Ваньку выпорол!..
— Эхма! — вскричал сапожник, притопнув ногой по полу. — И рот широк,
да не мне пирог!
Так тому и быть! Одно слово — желаю здравствовать вам, Пётр Якимыч!
— Это
такой… верхом на коне… с копьём… Рауль Бесстрашный… у него дракон невесту утащил… Прекрасная Луиза…
да — ты слушай, чёрт!.. — нетерпеливо крикнул Яков.
Илья тоже привык к этим отношениям,
да и все на дворе как-то не замечали их. Порой Илья и сам, по поручению товарища, крал что-нибудь из кухни или буфета и тащил в подвал к сапожнику. Ему нравилась смуглая и тонкая девочка,
такая же сирота, как сам он, а особенно нравилось, что она умеет жить одна и всё делает, как большая. Он любил видеть, как она смеётся, и постоянно старался смешить Машу. А когда это не удавалось ему — Илья сердился и дразнил девочку...
— Дурак ты, дурак! Ну, сообрази, зачем затеял ты канитель эту? Разве
так пред хозяевами выслуживаются на первое место? Дубина! Ты думаешь, он не знал, что мы с Мишкой воровали?
Да он сам с того жизнь начинал… Что он Мишку прогнал — за это я обязан, по моей совести, сказать тебе спасибо! А что ты про меня сказал — это тебе не простится никогда! Это называется — глупая дерзость! При мне, про меня — эдакое слово сказать! Я тебе его припомню!.. Оно указывает, что ты меня не уважаешь…
— Живём, как можем, есть пища — гложем, нет — попищим,
да так и ляжем!.. А я ведь рад, что тебя встретил, чёрт те дери!
— Ай
да наши — чуваши! — одобрительно воскликнул Грачёв. — А я тоже, — из типографии прогнали за озорство,
так я к живописцу поступил краски тереть и всякое там…
Да, чёрт её, на сырую вывеску сел однажды… ну — начали они меня пороть! Вот пороли, черти! И хозяин, и хозяйка, и мастер… прямо того и жди, что помрут с устатка… Теперь я у водопроводчика работаю. Шесть целковых в месяц… Ходил обедать, а теперь на работу иду…
— Повёз! — насмешливо восклицал Илья. — Затем и живут, чтобы жить. Работают, добиваются удачи. Всякий хочет хорошо жить, ищет случая в люди выйти. Все ищут случаев
таких, чтобы разбогатеть
да жить чисто…
— Ну
да… Не совсем — все… Одни — работают, а другие просто
так. Они уж наработали, накопили денег… и живут.
—
Да — чёрт! Хочется им, или — нет? Ведь тебе жить хочется? — кричал Илья, сердясь на товарища. Но ему было бы трудно ответить, почему он сердится: потому ли, что Яков спрашивает о
таких вещах, или потому, что он плохо спрашивает?
— Скоро уже девочка взрастёт. Я спрашивала которых знакомых кухарок и других баб — нет ли места где для девочки? Нет ей места, говорят… Говорят — продай!..
Так ей будет лучше… дадут ей денег и оденут… дадут и квартиру… Это бывает, бывает… Иной богатый, когда он уже станет хилым на тело
да поганеньким и уже не любят его бабы даром… то вот
такой мерзюга покупает себе девочку… Может, это и хорошо ей… а всё же противно должно быть сначала… Лучше бы без этого… Лучше уж жить ей голодной,
да чистой, чем…
— Трудно? Тебе? Врёшь ты! — вскричал Илья, вскочив с кровати и подходя к товарищу, сидевшему под окном. — Мне — трудно,
да! Ты — что? Отец состарится — хозяин будешь… А я? Иду по улице, в магазинах вижу брюки, жилетки… часы и всё
такое… Мне
таких брюк не носить…
таких часов не иметь, — понял? А мне — хочется… Я хочу, чтобы меня уважали… Чем я хуже других? Я — лучше! А жулики предо мной кичатся, их в гласные выбирают! Они дома имеют, трактиры… Почему жулику счастье, а мне нет его? Я тоже хочу…
— Да-а, хороши! Стихи читал я — Лермонтова, Некрасова, Пушкина… Бывало, читаю, как молоко пью. Есть, брат, стихи
такие, — читаешь — словно милая целует. А иной раз стих хлыстнёт тебя по сердцу, как искру высечет: вспыхнешь весь…
— Я лучше к тебе приду с тетрадкой… А то у меня всё длинные… и пора мне идти! Потом — плохо я помню… Всё концы
да начала вертятся на языке… Вот, есть
такие стихи — будто я иду по лесу ночью и заплутался, устал… ну, — страшно… один я… ну, вот, я ищу выхода и жалуюсь...
— Ты думай
так, — тихо, но твёрдо продолжала девушка, — хоть день,
да мой!.. Мне тоже не легко… Я — как в песне поётся — моё горе — одна изопью, мою радость — с тобой разделю…
— «Что-о?..» — «И меня — к угодникам!..» — «Как
так?» — «Хочу, говорит, помолиться за тебя…» Петруха как рявкнет: «Я те помолюсь!» А Яков своё: «Пусти!» Кэ-ек Петруха-то хряснет его в морду!
Да ещё,
да…
—
Да,
так вот… — не глядя на него, заговорил Терентий. — Ну, значит… два ста решился я в монастырь дать. Сто — тебе…
—
Так,
так,
так… ленты-позументы?..
Да,
да,
да… Ленточки, душки… милые дружки? Что же тебе надо, разносчик, а?
— А что?. Я ничего не знаю. Слышал я раз, — дяде твоему он говорил, — что-то вроде того, будто ты фальшивыми деньгами торгуешь…
да ведь это
так он, зря…
— Ежели его лаковая рожа мила ему, — молчал бы!
Так и скажи… Услышу я неуважительное слово обо мне — башку в дресву разобью. Кто я ни есть — не ему, жулику, меня судить. А отсюда я съеду… когда захочу. Хочу пожить с людьми светлыми
да праведными…
—
Да — я не радуюсь, а просто
так…
— Знаю! Всяк себя чем-нибудь украшает, но это — маска! Вижу я — дядюшка мой с богом торговаться хочет, как приказчик на отчёте с хозяином. Твой папаша хоругви в церковь пожертвовал, — заключаю я из этого, что он или объегорил кого-нибудь, или собирается объегорить… И все
так, куда ни взгляни… На тебе грош, а ты мне пятак положь…
Так и все морочат глаза друг другу
да оправданья себе друг у друга ищут. А по-моему — согрешил вольно или невольно, ну и — подставляй шею…
— Яшка-то напился вдрызг,
да отцу и бухнул прямо в глаза — вор! И всякие другие колючие слова: бесстыжий развратник, безжалостный… без ума орал!.. А Петруха-то его ка-ак тяпнет по зубам!
Да за волосья,
да ногами топтать и всяко, — избил в кровь! Теперь Яшка-то лежит, стонет… Потом Петруха на меня, — как зыкнет! «Ты, говорит… Гони, говорит, вон Ильку…» Это-де ты Яшку-то настроил супротив его… И орал он — до ужасти!..
Так ты гляди…
— И её! — сказал Павел и дрогнувшим голосом спросил. — А ты думаешь, не жалко мне её? Я её выгнал… И, как пошла она… как заплакала…
так тихо заплакала,
так горько, — сердце у меня кровью облилось… Сам бы заплакал,
да кирпичи у меня тогда в душе были… И задумался я тогда надо всем этим… Эх, Илья! Нет нам жизни…
— А потому, что это дело не моё,
да и не твоё. Коли тебя не нашли — значит,
так ему и надо было. Душить его тебе надобности не было, — ты сам говоришь. Значит, он через тебя наказан…
—
Да всё —
так как-то… не наладимся!.. — усмехнулся Грачёв.
— Пять.
Да больших — трое… Большие уже все на местах: я — у вас, Василий — в Сибири, на телеграфе служит, а Сонька — уроки даёт. Она — здо́рово! Рублей по двенадцати в месяц приносит. А то есть ещё Мишка… Он —
так себе… Он старше меня… учится в гимназии…
— Да-а… Я уж четвёртый раз… Когда не могу больше терпеть… убегаю… Прошлый раз я в колодец было хотела… а он поймал… и
так бил,
так мучил…
— Он и ту жену тоже
так… — заговорила Маша. — За косу к кровати привязывал и щипал… всё
так же… Спала я, вдруг стало больно мне… проснулась и кричу. А это он зажёг спичку
да на живот мне и положил…
— Сочинял стихи,
да какие ещё! Но в этом деле — весь сгорел… И она тоже… вы думаете, если она…
такая, то тут и всё? Нет, вы не думайте этого! Ни в добром, ни в худом никогда человек не весь!
Лунёв не чувствовал желания рассказывать о себе,
да и вообще ему не хотелось говорить. Он разглядывал Якова и, видя его
таким испитым, жалел товарища. Но это была холодная жалость — какое-то бессодержательное чувство.
—
Да, я думаю, вам не легко понять
такую простую мысль, — говорила она, отступив от прилавка к двери. — Но — представьте себе, что вы — рабочий, вы делаете всё это…
«
Да и
так если — тоже скука!..»
—
Да ведь и пистолетишко-то, чай, не заряжен? — спросил его Илья, равнодушно, усталыми глазами глядя на него. — Что ты бесишься? Я не ухожу… Некуда мне идти… Каторгой грозишь? Ну… каторга,
так каторга…