Неточные совпадения
«Отечествен. записки» постоянно служили неприятельским
станом для Островского,
и большая часть их нападений обращена была на критиков, превозносивших его произведения.
Два года спустя тот же критик предположил целый ряд
статей «О комедиях Островского
и о их значении в литературе
и на «сцене» («Москв.», 1855 г., № 3), но остановился на первой
статье, да
и в той выказал более претензий
и широких замашек, нежели настоящего дела.
Весьма бесцеремонно нашел он, что нынешней критике пришелся не по плечу талант Островского,
и потому она
стала к нему в положение очень комическое; он объявил даже, что
и «Свои люди» не были разобраны потому только, что
и в них уже высказалось новое слово, которое критика хоть
и видит, да зубом неймет…
В продолжении
статьи брошено еще несколько презрительных отзывов о критике, сказано, что «солон ей этот быт (изображаемый Островским), солон его язык, солоны его типы, — солоны по ее собственному состоянию», —
и затем критик, ничего не объясняя
и не доказывая, преспокойно переходит к Летописям, Домострою
и Посошкову, чтобы представить «обозрение отношений нашей литературы к народности».
В «Современнике» было в свое время выставлено дикое безобразие этой
статьи, проповедующей, что жена должна с готовностью подставлять спину бьющему ее пьяному мужу,
и восхваляющей Островского за то, что он будто бы разделяет эти мысли
и умел рельефно их выразить….
Одни упрекали Островского за то, что он изменил своему первоначальному направлению
и стал, вместо живого изображения жизненной пошлости купеческого быта, представлять его в идеальном свете.
С другой стороны — навязывать автору свой собственный образ мыслей тоже не нужно, да
и неудобно (разве при такой отваге, какую выказал критик «Атенея», г. Н. П. Некрасов, из Москвы): теперь уже для всякого читателя ясно, что Островский не обскурант, не проповедник плетки как основания семейной нравственности, не поборник гнусной морали, предписывающей терпение без конца
и отречение от прав собственной личности, — равно как
и не слепой, ожесточенный пасквилянт, старающийся во что бы то ни
стало выставить на позор грязные пятна русской жизни.
Мы могли бы построить всю нашу
статью на развитии этих, всеми признанных, положений
и, может быть, избрали бы благую часть.
Таким образом, совершенно ясным
становится значение художнической деятельности в ряду других отправлений общественной жизни: образы, созданные художником, собирая в себе, как в фокусе, факты действительной жизни, весьма много способствуют составлению
и распространению между людьми правильных понятий о вещах.
И этот игрок многих еще обыгрывал: другие,
стало быть,
и трех-то ходов не рассчитывали, а так только — смотрели на то, что у них под носом.
Для того чтобы сказать что-нибудь определенное о таланте Островского, нельзя,
стало быть, ограничиться общим выводом, что он верно изображает действительность; нужно еще показать, как обширна сфера, подлежащая его наблюдениям, до какой степени важны те стороны фактов, которые его занимают,
и как глубоко проникает он в них.
Старик самодур сбреет бороду
и станет напиваться шампанским вместо водки; дочь его будет петь жестокие романсы
и увлекаться офицерами; сын начнет кутить
и покупать дорогие платья
и шали танцовщицам: вот
и весь кодекс их образованности…
Таково общее впечатление комедий Островского, как мы их понимаем. Чтобы несколько рельефнее выставить некоторые черты этого бледного очерка, напомним несколько частностей, долженствующих служить подтверждением
и пояснением наших слов. В настоящей
статье мы ограничимся представлением того нравственного растления, тех бессовестно неестественных людских отношений, которые мы находим в комедиях Островского как прямое следствие тяготеющего над всеми самодурства.
И те, кого он обдувает, держатся того же мнения: Савва Саввич посердился на то, что допустил оплести себя, но потом, когда оскорбленное самолюбие угомонилось, он опять
стал приятелем с Антипом Антипычем.
Это странное явление (столь частое, однако же, в нашем обществе), происходит оттого, что Большов не понимает истинных начал общественного союза, не признает круговой поруки прав
и обязанностей человека в отношении
и другим
и, подобно Пузатову, смотрит на общество, как на вражеский
стан.
На войне ведь не беда, если солдат убьет такого неприятеля, который ни одного выстрела не послал в наш
стан: он подвернулся под пулю —
и довольно.
Надуть разом, с рывка, хотя бы
и самым бессовестным образом, — это ему ничего; но, думать, соображать, подготовлять обман долгое время, подводить всю эту механику — на такую хроническую бессовестность его не
станет,
и не
станет вовсе не потому, чтобы в нем мало было бессовестности
и лукавства, — то
и другое находится в нем с избытком, — а просто потому, что он не привык серьезно думать о чем-нибудь.
Но рассмотрение всех этих вопросов
и показание непосредственной связи их с самодурством, — как оно обнаруживается в комедиях Островского, — должно составить другую
статью.
Можно ли ожидать, что купец Большов
станет требовать, например, от своего приказчика Подхалюзина, чтобы тот разорял его, поступая по совести
и отговаривая покупателей от покупки гнилого товара
и от платы за него лишних денег?
Тяжело проследить подобную карьеру; горько видеть такое искажение человеческой природы. Кажется, ничего не может быть хуже того дикого, неестественного развития, которое совершается в натурах, подобных Подхалюзину, вследствие тяготения над ними самодурства. Но в последующих комедиях Островского нам представляется новая сторона того же влияния, по своей мрачности
и безобразию едва ли уступающая той, которая была нами указана в прошедшей
статье.
Бородкин ей нравился; но ей сказали, что он мужик необразованный,
и она теряется, не знает, что думать,
и доходит до того, что Бородкин
становится ей противен.
Из этой сцены мы с достоверностью можем заключить, что если Вихорев
и насильно посадил Авдотью Максимовну в коляску, то он сделал это единственно по скорости времени, но что она
и сама не могла бы устоять против Вихорева, если бы он
стал ее уговаривать.
Стал он ее уговаривать да приласкал немножко,
и вот что она уже говорит ему: «Ненаглядный ты мой!
И к Русакову могли иметь некоторое применение стихи, поставленные эпиграфом этой
статьи:
и он имеет добрые намерения,
и он желает пользы для других, но «напрасно просит о тени»
и иссыхает от палящих лучей самодурства. Но всего более идут эти стихи к несчастным, которые, будучи одарены прекраснейшим сердцем
и чистейшими стремлениями, изнемогают под гнетом самодурства, убивающего в них всякую мысль
и чувство. О них-то думая, мы как раз вспоминали...
Особенно грозен сделался он с тех пор, как подружился с Африканом Савичем Коршуновым
и стал «перенимать новую моду».
Мы не
станем спорить ни с теми, ни с другими критиками
и не
станем разбирать справедливости их предположения.
Из всей комедии ясно, что Гордей Карпыч
стал таким грубым, страшным
и нелепым не с тех пор только, как съездил в Москву
и перенял новую моду.
На первый раз еще у него
станет храбрости
и упрямства,
и это объясняется даже просто привычкой: привыкши встречать безмолвное повиновение, он с первого раза
и поверить не хочет, чтобы могло явиться серьезное противодействие его воле.
Дай ему какой-нибудь калифат, он бы
и там
стал распоряжаться так же точно, как теперь в своем семействе.
И так боек, а как обучат-то всему, тогда с ним
и не оговоришь; он мать-то
и уважать не
станет; хоть из дому беги»…
Поэтому, нарушая законы общественные
и пользуясь в то же время их выгодами, я нарушаю одну, неудобную для меня, часть условий
и становлюсь лжецом
и обманщиком.
С точки зрения общего, естественного человеческого права, каждому члену общества вверяется забота о постоянном совершенствовании существующих постановлений
и об уничтожении тех, которые
стали вредны или ненужны.
Собравшись домой, она на дороге, на постоялом дворе, встречает отца
и мать, рассказывает им все свое горе
и прибавляет, что ушла от мужа, чтобы жить с ними, потому что ей уж терпенья не
стало.
Эти бесчеловечные слова внушены просто тем, что старик совершенно не в состоянии понять: как же это так — от мужа уйти! В его голове никак не помещается такая мысль. Это для него такая нелепость, против которой он даже не знает, как
и возражать, — все равно, как бы нам сказали, что человек должен ходить на руках, а есть ногами: что бы мы
стали возражать?.. Он только
и может, что повторять беспрестанно: «Да как же это так?.. Да ты пойми, что это такое… Как же от мужа идти! Как же это!..»
Тогда, пожалуй,
и перед ней преклонятся
и даже
станут подличать.
А теперь у ней другие мысли; она подавлена самодурством, да
и впереди ничего не видит, кроме того же самодурства: «Как подумаешь, — говорит она, — что
станет этот безобразный человек издеваться над тобой, да ломаться, да свою власть показывать, загубит он твой век ни за что!..
Митя не
стал бы заглазно плакаться на хозяина
и молчать перед ним, считая законом его волю, а просто нашел бы очень законным делом — потребовать от него прибавки жалованья.
Сам Подхалюзин не
стал бы обмеривать
и обсчитывать, повинуясь воле хозяина, как высшему закону,
и откладывая гроши себе в карман, а просто потребовал бы участия в барышах Большова, так как он уже всеми его делами заведывал.
С другой стороны, если бы надобности в материальных благах не было для человека, то, конечно, Андрей Титыч не
стал бы так дрожать перед тятенькой,
и Надя могла бы не жить у Уланбековой,
и даже Тишка не
стал бы уважать Подхалюзина…
Из этих коротких
и простых соображений не трудно понять, почему тяжесть самодурных отношений в этом «темном царстве» обрушивается всего более на женщин. Мы обещали в прошедшей
статье обратить внимание на рабское положение женщины в русской семье, как оно является в комедиях Островского. Мы, кажется, достаточно указали на него в настоящей
статье; остается нам сказать несколько слов о его причинах
и указать при этом на одну комедию, о которой до сих пор мы не говорили ни слова, — на «Бедную невесту».
От него ведь дается право
и способы к деятельности; без него остальные люди ничтожны, как говорит Юсов в «Доходном месте»: «Обратили на тебя внимание, ну, ты
и человек, дышишь; а не обратили, — что ты?» Так,
стало быть, о бездеятельности самих самодуров
и говорить нечего.
Они,
стало быть, тоже очень стеснены в своей деятельности,
и именно вследствие необеспеченности своего положения, вследствие зависимости их материальных средств от первой прихоти самодура…
И она безропотно покоряется этому, находя, что так быть должно, так уж испокон веку заведено
и,
стало быть, судьба уж такая…
В первой
статье о «темном царстве» мы старались показать, каким образом самые тяжкие преступления совершаются в нем
и самые бесчеловечные отношения устанавливаются между людьми — без особенной злобы
и ехидства, а просто по тупоумию
и закоснелости в данных понятиях, крайне ограниченных
и смутных.
Кроме того, здесь мы видим уже бесчисленное множество оттенков
и степеней;
и чем выше, тем самодурство
становится наглее внутренне
и гибельнее для общего блага, но благообразнее
и величавее в своих формах.
А в самом деле — слабо должно быть самодурство, если уж
и Жадова
стало бояться!.. Ведь это хороший признак!..
Вот почему иногда общий смысл раскрываемой идеи требовал больших распространений
и повторений одного
и того же в разных видах, — чтобы быть понятным
и в то же время уложиться в фигуральную форму, которую мы должны были взять для нашей
статьи, по требованию самого предмета…
Впрочем, многие выводы
и заключения, которых мы не досказали здесь, должны сами собой прийти на мысль читателю, у которого достанет терпения
и внимания до конца
статьи.