Неточные совпадения
Но случилось так, что из Парижа вернулся двоюродный брат покойной Аделаиды Ивановны, Петр Александрович Миусов, многие
годы сряду выживший потом за границей, тогда же еще очень молодой
человек, но
человек особенный между Миусовыми, просвещенный, столичный, заграничный и притом всю жизнь свою европеец, а под конец жизни либерал сороковых и пятидесятых
годов.
В продолжение своей карьеры он перебывал в связях со многими либеральнейшими
людьми своей эпохи, и в России и за границей, знавал лично и Прудона и Бакунина и особенно любил вспоминать и рассказывать, уже под концом своих странствий, о трех днях февральской парижской революции сорок восьмого
года, намекая, что чуть ли и сам он не был в ней участником на баррикадах.
Так как Ефим Петрович плохо распорядился и получение завещанных самодуркой генеральшей собственных детских денег, возросших с тысячи уже на две процентами, замедлилось по разным совершенно неизбежимым у нас формальностям и проволочкам, то молодому
человеку в первые его два
года в университете пришлось очень солоно, так как он принужден был все это время кормить и содержать себя сам и в то же время учиться.
И во-первых,
люди специальные и компетентные утверждают, что старцы и старчество появились у нас, по нашим русским монастырям, весьма лишь недавно, даже нет и ста
лет, тогда как на всем православном Востоке, особенно на Синае и на Афоне, существуют далеко уже за тысячу
лет.
Приехали они в двух экипажах; в первом экипаже, в щегольской коляске, запряженной парой дорогих лошадей, прибыл Петр Александрович Миусов со своим дальним родственником, очень молодым
человеком,
лет двадцати, Петром Фомичом Калгановым.
Они вышли из врат и направились лесом. Помещик Максимов,
человек лет шестидесяти, не то что шел, а, лучше сказать, почти бежал сбоку, рассматривая их всех с судорожным, невозможным почти любопытством. В глазах его было что-то лупоглазое.
Он уважал свой взгляд, имел эту слабость, во всяком случае в нем простительную, приняв в соображение, что было ему уже пятьдесят
лет — возраст, в который умный светский и обеспеченный
человек всегда становится к себе почтительнее, иногда даже поневоле.
Дмитрий Федорович, двадцативосьмилетний молодой
человек, среднего роста и приятного лица, казался, однако же, гораздо старее своих
лет.
Человек еще молодой, всего
лет двадцати четырех, он был страшно нелюдим и молчалив.
— Гм. Вероятнее, что прав Иван. Господи, подумать только о том, сколько отдал
человек веры, сколько всяких сил даром на эту мечту, и это столько уж тысяч
лет! Кто же это так смеется над
человеком? Иван? В последний раз и решительно: есть Бог или нет? Я в последний раз!
Дети, пока дети, до семи
лет например, страшно отстоят от
людей: совсем будто другое существо и с другою природой.
По безмерному милосердию своему он проходит еще раз между
людей в том самом образе человеческом, в котором ходил три
года между
людьми пятнадцать веков назад.
Все, что ты вновь возвестишь, посягнет на свободу веры
людей, ибо явится как чудо, а свобода их веры тебе была дороже всего еще тогда, полторы тысячи
лет назад.
На месте храма твоего воздвигнется новое здание, воздвигнется вновь страшная Вавилонская башня, и хотя и эта не достроится, как и прежняя, но все же ты бы мог избежать этой новой башни и на тысячу
лет сократить страдания
людей, ибо к нам же ведь придут они, промучившись тысячу
лет со своей башней!
— Да ведь это же вздор, Алеша, ведь это только бестолковая поэма бестолкового студента, который никогда двух стихов не написал. К чему ты в такой серьез берешь? Уж не думаешь ли ты, что я прямо поеду теперь туда, к иезуитам, чтобы стать в сонме
людей, поправляющих его подвиг? О Господи, какое мне дело! Я ведь тебе сказал: мне бы только до тридцати
лет дотянуть, а там — кубок об пол!
Этого как бы трепещущего
человека старец Зосима весьма любил и во всю жизнь свою относился к нему с необыкновенным уважением, хотя, может быть, ни с кем во всю жизнь свою не сказал менее слов, как с ним, несмотря на то, что когда-то многие
годы провел в странствованиях с ним вдвоем по всей святой Руси.
За полгода до кончины своей, когда уже минуло ему семнадцать
лет, повадился он ходить к одному уединенному в нашем городе
человеку, как бы политическому ссыльному, высланному из Москвы в наш город за вольнодумство.
— «Да чего
годы, чего месяцы! — воскликнет, бывало, — что тут дни-то считать, и одного дня довольно
человеку, чтобы все счастие узнать.
Возвращаюсь я через два месяца и вдруг узнаю, что девица уже замужем, за богатым пригородным помещиком,
человеком хоть и старее меня
годами, но еще молодым, имевшим связи в столице и в лучшем обществе, чего я не имел,
человеком весьма любезным и сверх того образованным, а уж образования-то я не имел вовсе.
Выждал я время и раз в большом обществе удалось мне вдруг «соперника» моего оскорбить будто бы из-за самой посторонней причины, подсмеяться над одним мнением его об одном важном тогда событии — в двадцать шестом
году дело было — и подсмеяться, говорили
люди, удалось остроумно и ловко.
К тому же еще
человек столь серьезный и неравный мне
летами, а ходит ко мне, юноше, и мною не брезгает.
А так как начальство его было тут же, то тут же и прочел бумагу вслух всем собравшимся, а в ней полное описание всего преступления во всей подробности: «Как изверга себя извергаю из среды
людей, Бог посетил меня, — заключил бумагу, — пострадать хочу!» Тут же вынес и выложил на стол все, чем мнил доказать свое преступление и что четырнадцать
лет сохранял: золотые вещи убитой, которые похитил, думая отвлечь от себя подозрение, медальон и крест ее, снятые с шеи, — в медальоне портрет ее жениха, записную книжку и, наконец, два письма: письмо жениха ее к ней с извещением о скором прибытии и ответ ее на сие письмо, который начала и не дописала, оставила на столе, чтобы завтра отослать на почту.
В одном только все были убеждены: что к Грушеньке доступ труден и что, кроме старика, ее покровителя, не было ни единого еще
человека, во все четыре
года, который бы мог похвалиться ее благосклонностью.
Больной Самсонов, в последний
год лишившийся употребления своих распухших ног, вдовец, тиран своих взрослых сыновей, большой стотысячник,
человек скаредный и неумолимый, подпал, однако же, под сильное влияние своей протеже, которую сначала было держал в ежовых рукавицах и в черном теле, «на постном масле», как говорили тогда зубоскалы.
Пять
лет тому как завез меня сюда Кузьма — так я сижу, бывало, от
людей хоронюсь, чтоб меня не видали и не слыхали, тоненькая, глупенькая, сижу да рыдаю, ночей напролет не сплю — думаю: «И уж где ж он теперь, мой обидчик?
Да к тому же Митя его даже и за
человека теперь считать не мог, ибо известно было всем и каждому в городе, что это лишь больная развалина, сохранившая отношения с Грушенькой, так сказать, лишь отеческие, а совсем не на тех основаниях, как прежде, и что это уже давно так, уже почти
год как так.
Это был молодой
человек,
лет не более двадцати, щегольски одетый, с очень милым беленьким личиком и с прекрасными густыми русыми волосами.
Прокурор же, то есть товарищ прокурора, но которого у нас все звали прокурором, Ипполит Кириллович, был у нас
человек особенный, нестарый, всего лишь
лет тридцати пяти, но сильно наклонный к чахотке, присем женатый на весьма толстой и бездетной даме, самолюбивый и раздражительный, при весьма солидном, однако, уме и даже доброй душе.
Но нашлись там как раз в то время и еще несколько мальчиков, с которыми он и сошелся; одни из них проживали на станции, другие по соседству — всего молодого народа от двенадцати до пятнадцати
лет сошлось
человек шесть или семь, а из них двое случились и из нашего городка.
Этот Дарданелов,
человек холостой и нестарый, был страстно и уже многолетне влюблен в госпожу Красоткину и уже раз, назад тому с
год, почтительнейше и замирая от страха и деликатности, рискнул было предложить ей свою руку; но она наотрез отказала, считая согласие изменой своему мальчику, хотя Дарданелов, по некоторым таинственным признакам, даже, может быть, имел бы некоторое право мечтать, что он не совсем противен прелестной, но уже слишком целомудренной и нежной вдовице.
И что мне в том, что в рудниках буду двадцать
лет молотком руду выколачивать, не боюсь я этого вовсе, а другое мне страшно теперь: чтобы не отошел от меня воскресший
человек!
Можно возродить и воскресить в этом каторжном
человеке замершее сердце, можно ухаживать за ним
годы и выбить наконец из вертепа на свет уже душу высокую, страдальческое сознание, возродить ангела, воскресить героя!
Одет он был в какой-то коричневый пиджак, очевидно от лучшего портного, но уже поношенный, сшитый примерно еще третьего
года и совершенно уже вышедший из моды, так что из светских достаточных
людей таких уже два
года никто не носил.
Председатель был плотный, коренастый
человек, ниже среднего роста, с геморроидальным лицом,
лет пятидесяти, с темными с проседью волосами, коротко обстриженными, и в красной ленте — не помню уж какого ордена.
Конечно, и в публике, и у присяжных мог остаться маленький червячок сомнения в показании
человека, имевшего возможность «видеть райские двери» в известном состоянии лечения и, кроме того, даже не ведающего, какой нынче
год от Рождества Христова; так что защитник своей цели все-таки достиг.
— О да, я сам был тогда еще молодой
человек… Мне… ну да, мне было тогда сорок пять
лет, а я только что сюда приехал. И мне стало тогда жаль мальчика, и я спросил себя: почему я не могу купить ему один фунт… Ну да, чего фунт? Я забыл, как это называется… фунт того, что дети очень любят, как это — ну, как это… — замахал опять доктор руками, — это на дереве растет, и его собирают и всем дарят…
И вот прошло двадцать три
года, я сижу в одно утро в моем кабинете, уже с белою головой, и вдруг входит цветущий молодой
человек, которого я никак не могу узнать, но он поднял палец и смеясь говорит: «Gott der Vater, Gott der Sohn und Gott der heilige Geist!
Здесь речь Ипполита Кирилловича была прервана рукоплесканиями. Либерализм изображения русской тройки понравился. Правда, сорвалось лишь два-три клака, так что председатель не нашел даже нужным обратиться к публике с угрозою «очистить залу» и лишь строго поглядел в сторону клакеров. Но Ипполит Кириллович был ободрен: никогда-то ему до сих пор не аплодировали!
Человека столько
лет не хотели слушать, и вдруг возможность на всю Россию высказаться!
Недавно в Петербурге один молодой
человек, почти мальчик, восемнадцати
лет, мелкий разносчик с лотка, вошел среди бела дня с топором в меняльную лавку и с необычайною, типическою дерзостью убил хозяина лавки и унес с собою тысячу пятьсот рублей денег.
Но в своей горячей речи уважаемый мой противник (и противник еще прежде, чем я произнес мое первое слово), мой противник несколько раз воскликнул: „Нет, я никому не дам защищать подсудимого, я не уступлю его защиту защитнику, приехавшему из Петербурга, — я обвинитель, я и защитник!“ Вот что он несколько раз воскликнул и, однако же, забыл упомянуть, что если страшный подсудимый целые двадцать три
года столь благодарен был всего только за один фунт орехов, полученных от единственного
человека, приласкавшего его ребенком в родительском доме, то, обратно, не мог же ведь такой
человек и не помнить, все эти двадцать три
года, как он бегал босой у отца „на заднем дворе, без сапожек, и в панталончиках на одной пуговке“, по выражению человеколюбивого доктора Герценштубе.