Неточные совпадения
Про старца Зосиму
говорили многие, что он, допуская к себе столь многие годы всех приходивших к нему исповедовать сердце свое
и жаждавших от него совета
и врачебного слова, до того много принял в душу свою откровений, сокрушений, сознаний, что под конец приобрел прозорливость уже столь тонкую, что с первого взгляда на лицо незнакомого, приходившего к нему, мог угадывать: с чем тот
пришел, чего тому нужно
и даже какого рода мучение терзает его совесть,
и удивлял, смущал
и почти пугал иногда пришедшего таким знанием тайны его, прежде чем тот молвил слово.
— Совсем неизвестно, с чего вы в таком великом волнении, — насмешливо заметил Федор Павлович, — али грешков боитесь? Ведь он,
говорят, по глазам узнает, кто с чем
приходит. Да
и как высоко цените вы их мнение, вы, такой парижанин
и передовой господин, удивили вы меня даже, вот что!
«Знаю я,
говорю, Никитушка, где ж ему
и быть, коль не у Господа
и Бога, только здесь-то, с нами-то его теперь, Никитушка, нет, подле-то, вот как прежде сидел!»
И хотя бы я только взглянула на него лишь разочек, только один разочек на него мне бы опять поглядеть,
и не подошла бы к нему, не промолвила, в углу бы притаилась, только бы минуточку едину повидать, послыхать его, как он играет на дворе,
придет, бывало, крикнет своим голосочком: «Мамка, где ты?» Только б услыхать-то мне, как он по комнате своими ножками пройдет разик, всего бы только разик, ножками-то своими тук-тук, да так часто, часто, помню, как, бывало, бежит ко мне, кричит да смеется, только б я его ножки-то услышала, услышала бы, признала!
Слушай: если два существа вдруг отрываются от всего земного
и летят в необычайное, или по крайней мере один из них,
и пред тем, улетая или погибая,
приходит к другому
и говорит: сделай мне то
и то, такое, о чем никогда никого не просят, но о чем можно просить лишь на смертном одре, — то неужели же тот не исполнит… если друг, если брат?
а я
и четверти бутылки не выпил
и не Силен. Не Силен, а силён, потому что решение навеки взял. Ты каламбур мне прости, ты многое мне сегодня должен простить, не то что каламбур. Не беспокойся, я не размазываю, я дело
говорю и к делу вмиг
приду. Не стану жида из души тянуть. Постой, как это…
Испугалась ужасно: «Не пугайте, пожалуйста, от кого вы слышали?» — «Не беспокойтесь,
говорю, никому не скажу, а вы знаете, что я на сей счет могила, а вот что хотел я вам только на сей счет тоже в виде, так сказать, „всякого случая“ присовокупить: когда потребуют у папаши четыре-то тысячки пятьсот, а у него не окажется, так чем под суд-то, а потом в солдаты на старости лет угодить,
пришлите мне тогда лучше вашу институтку секретно, мне как раз деньги выслали, я ей четыре-то тысячки, пожалуй,
и отвалю
и в святости секрет сохраню».
— Что ж? Ведь я когда кончу там, то опять
приду,
и мы опять можем
говорить сколько вам будет угодно. А мне очень хотелось бы видеть поскорее Катерину Ивановну, потому что я во всяком случае очень хочу как можно скорей воротиться сегодня в монастырь.
— «Ах ты, черная ты, —
говорю ей, — шпага, ну
и кого ты учить
пришла?» — «Я, —
говорит она, — воздух чистый впускаю, а ты нечистый».
Кончил он это меня за мочалку тащить, пустил на волю-с: «Ты,
говорит, офицер,
и я офицер, если можешь найти секунданта, порядочного человека, то
присылай — дам удовлетворение, хотя бы ты
и мерзавец!» Вот что сказал-с.
— А брат мне именно
говорил, что вы-то
и даете ему знать обо всем, что в доме делается,
и обещались дать знать, когда
придет Аграфена Александровна.
— Да нас-то с тобой чем это касается? — засмеялся Иван, — ведь свое-то мы успеем все-таки переговорить, свое-то, для чего мы
пришли сюда? Чего ты глядишь с удивлением? Отвечай: мы для чего здесь сошлись? Чтобы
говорить о любви к Катерине Ивановне, о старике
и Дмитрии? О загранице? О роковом положении России? Об императоре Наполеоне? Так ли, для этого ли?
Говорят и пророчествуют, что ты
придешь и вновь победишь,
придешь со своими избранниками, со своими гордыми
и могучими, но мы скажем, что они спасли лишь самих себя, а мы спасли всех.
Что-то шевельнулось в концах губ его; он идет к двери, отворяет ее
и говорит ему: «Ступай
и не
приходи более… не
приходи вовсе… никогда, никогда!»
И выпускает его на «темные стогна града».
— Да ведь,
говорят, падучую нельзя заранее предузнать, что вот в такой-то час будет. Как же ты
говоришь, что завтра
придет? — с особенным
и раздражительным любопытством осведомился Иван Федорович.
Вот,
говорят, я
и пойму сейчас, что это она
пришла,
и отопру тебе дверь потихоньку.
— А зачем ему к отцу проходить, да еще потихоньку, если, как ты сам
говоришь, Аграфена Александровна
и совсем не
придет, — продолжал Иван Федорович, бледнея от злобы, — сам же ты это
говоришь, да
и я все время, тут живя, был уверен, что старик только фантазирует
и что не
придет к нему эта тварь. Зачем же Дмитрию врываться к старику, если та не
придет?
Говори! Я хочу твои мысли знать.
Ведь я только так
говорю, что она не
придет, а она, может быть,
и более того захочет-с, то есть прямо барыней сделаться.
Приходили к нам знакомые: «Милые,
говорит, дорогие,
и чем я заслужил, что вы меня любите, за что вы меня такого любите,
и как я того прежде не знал, не ценил».
Выслушал он, смотрит так хорошо на меня: «Все это,
говорит, чрезвычайно как любопытно, я к вам еще
и еще
приду».
Ушел он тогда от меня как бы
и впрямь решившись. Но все же более двух недель потом ко мне ходил, каждый вечер сряду, все приготовлялся, все не мог решиться. Измучил он мое сердце. То
приходит тверд
и говорит с умилением...
И уйдет он от меня как бы утешенный, а назавтра вдруг опять
приходит злобный, бледный,
говорит насмешливо...
— Страшный стих, —
говорит, — нечего сказать, подобрали. — Встал со стула. — Ну, —
говорит, — прощайте, может, больше
и не
приду… в раю увидимся. Значит, четырнадцать лет, как уже «впал я в руки Бога живаго», — вот как эти четырнадцать лет, стало быть, называются. Завтра попрошу эти руки, чтобы меня отпустили…
Ибо зрит ясно
и говорит себе уже сам: «Ныне уже знание имею
и хоть возжаждал любить, но уже подвига не будет в любви моей, не будет
и жертвы, ибо кончена жизнь земная
и не
придет Авраам хоть каплею воды живой (то есть вновь даром земной жизни, прежней
и деятельной) прохладить пламень жажды любви духовной, которою пламенею теперь, на земле ее пренебрегши; нет уже жизни,
и времени более не будет!
—
И уж какой же ты сам любопытный, Ракитин!
Говорю тебе, такой одной весточки
и жду.
Придет весточка, вскочу — полечу, только вы меня здесь
и видели. Для того
и разрядилась, чтоб готовой сидеть.
Я шел сюда, чтобы погибнуть,
и говорил: «Пусть, пусть!» —
и это из-за моего малодушия, а она через пять лет муки, только что кто-то первый
пришел и ей искреннее слово сказал, — все простила, все забыла
и плачет!
— Сударыня, сударыня! — в каком-то беспокойном предчувствии прервал опять Дмитрий Федорович, — я весьма
и весьма, может быть, последую вашему совету, умному совету вашему, сударыня,
и отправлюсь, может быть, туда… на эти прииски…
и еще раз
приду к вам
говорить об этом… даже много раз… но теперь эти три тысячи, которые вы так великодушно… О, они бы развязали меня,
и если можно сегодня… То есть, видите ли, у меня теперь ни часу, ни часу времени…
— Как вы смели, милостивый государь, как решились обеспокоить незнакомую вам даму в ее доме
и в такой час…
и явиться к ней
говорить о человеке, который здесь же, в этой самой гостиной, всего три часа тому,
приходил убить меня, стучал ногами
и вышел как никто не выходит из порядочного дома.
— Не
говорите мне! Вы меня растравляете. А впрочем, мне поделом: я не
приходил из самолюбия, из эгоистического самолюбия
и подлого самовластия, от которого всю жизнь не могу избавиться, хотя всю жизнь ломаю себя. Я теперь это вижу, я во многом подлец, Карамазов!
— Ну вот поди. С самого начала до самого сегодня знал, а сегодня вдруг встал
и начал ругать. Срамно только сказать, что
говорил. Дурак! Ракитка к нему
пришел, как я вышла. Может, Ракитка-то его
и уськает, а? Как ты думаешь? — прибавила она как бы рассеянно.
— Брат Иван об Митином деле со мной не
говорит, — проговорил он медленно, — да
и вообще со мною он во все эти два месяца очень мало
говорил, а когда я
приходил к нему, то всегда бывал недоволен, что я
пришел, так что я три недели к нему уже не хожу. Гм… Если он был неделю назад, то… за эту неделю в Мите действительно произошла какая-то перемена…
— Так
и сказал: не
говори. Тебя-то он, главное,
и боится, Митя-то. Потому тут секрет, сам сказал, что секрет… Алеша, голубчик, сходи, выведай: какой это такой у них секрет, да
и приди мне сказать, — вскинулась
и взмолилась вдруг Грушенька, — пореши ты меня, бедную, чтоб уж знала я мою участь проклятую! С тем
и звала тебя.
Приходит он в три дня раз, а не каждый день (хотя пусть бы
и каждый день),
и всегда так хорошо одет,
и вообще я люблю молодежь, Алеша, талантливую, скромную, вот как вы, а у него почти государственный ум, он так мило
говорит,
и я непременно, непременно буду просить за него.
Ко мне же
прислала сказать, что не
придет ко мне вовсе
и впредь никогда не хочет ходить, а когда я сама к ней потащилась, то бросилась меня целовать
и плакать
и, целуя, так
и выпихнула вон, ни слова не
говоря, так что я так ничего
и не узнала.
— Он, он выдумал, он настаивает! Он ко мне все не ходил
и вдруг
пришел неделю назад
и прямо с этого начал. Страшно настаивает. Не просит, а велит. В послушании не сомневается, хотя я ему все мое сердце, как тебе, вывернул
и про гимн
говорил. Он мне рассказал, как
и устроит, все сведения собрал, но это потом. До истерики хочет. Главное деньги: десять тысяч,
говорит, тебе на побег, а двадцать тысяч на Америку, а на десять тысяч,
говорит, мы великолепный побег устроим.
Пришел опять под окно к барину
и говорю: «Она здесь,
пришла, Аграфена Александровна
пришла, просится».
Я хоть
и твоя галлюцинация, но, как
и в кошмаре, я
говорю вещи оригинальные, какие тебе до сих пор в голову не
приходили, так что уже вовсе не повторяю твоих мыслей, а между тем я только твой кошмар,
и больше ничего.
—
И, однако, бедный молодой человек мог получить без сравнения лучшую участь, ибо был хорошего сердца
и в детстве,
и после детства, ибо я знаю это. Но русская пословица
говорит: «Если есть у кого один ум, то это хорошо, а если
придет в гости еще умный человек, то будет еще лучше, ибо тогда будет два ума, а не один только…»
— О, д-да,
и я то же
говорю, — упрямо подхватил он, — один ум хорошо, а два гораздо лучше. Но к нему другой с умом не
пришел, а он
и свой пустил… Как это, куда он его пустил? Это слово — куда он пустил свой ум, я забыл, — продолжал он, вертя рукой пред своими глазами, — ах да, шпацирен.
— Ну да, гулять,
и я то же
говорю. Вот ум его
и пошел прогуливаться
и пришел в такое глубокое место, в котором
и потерял себя. А между тем, это был благодарный
и чувствительный юноша, о, я очень помню его еще вот таким малюткой, брошенным у отца в задний двор, когда он бегал по земле без сапожек
и с панталончиками на одной пуговке.
Он все мне открывал, все, он
приходил ко мне
и говорил со мной каждый день как с единственным другом своим.
Однажды он
пришел ко мне
и говорит: если убил не брат, а Смердяков (потому что эту басню пустили здесь все, что убил Смердяков), то, может быть, виновен
и я, потому что Смердяков знал, что я не люблю отца,
и, может быть, думал, что я желаю смерти отца.
«Убьют-с, видел прямо, что убьют меня-с», —
говорил он на следствии, трясясь
и трепеща даже перед нами, несмотря на то, что запугавший его мучитель был уже сам тогда под арестом
и не мог уже
прийти наказать его.
Уж я
и не
говорю про то, как бы мог Смердяков рассчитать это все заранее
и все предузнать как по пальцам, то есть что раздраженный
и бешеный сын
придет единственно для того только, чтобы почтительно заглянуть в окно
и, обладая знаками, отретироваться, оставив ему, Смердякову, всю добычу!