Неточные совпадения
Пришел солдат с медалями,
Чуть жив, а выпить хочется:
— Я счастлив! —
говорит.
«Ну, открывай, старинушка,
В чем счастие солдатское?
Да не таись, смотри!»
— А в том, во-первых, счастие,
Что в двадцати сражениях
Я был, а не убит!
А во-вторых, важней того,
Я
и во время мирное
Ходил ни сыт ни голоден,
А смерти не дался!
А в-третьих — за провинности,
Великие
и малые,
Нещадно бит я палками,
А хоть пощупай — жив!
Как в ноги губернаторше
Я пала, как заплакала,
Как стала
говорить,
Сказалась усталь долгая,
Истома непомерная,
Упередилось времечко —
Пришла моя пора!
Спасибо губернаторше,
Елене Александровне,
Я столько благодарна ей,
Как матери родной!
Сама крестила мальчика
И имя Лиодорушка —
Младенцу избрала…
Но как
пришло это баснословное богатство, так оно
и улетучилось. Во-первых, Козырь не поладил с Домашкой Стрельчихой, которая заняла место Аленки. Во-вторых, побывав в Петербурге, Козырь стал хвастаться; князя Орлова звал Гришей, а о Мамонове
и Ермолове
говорил, что они умом коротки, что он, Козырь,"много им насчет национальной политики толковал, да мало они поняли".
Услыхав об этом, помощник градоначальника
пришел в управление
и заплакал.
Пришли заседатели —
и тоже заплакали; явился стряпчий, но
и тот от слез не мог
говорить.
Анна
говорила, что
приходило ей на язык,
и сама удивлялась, слушая себя, своей способности лжи. Как просты, естественны были ее слова
и как похоже было, что ей просто хочется спать! Она чувствовала себя одетою в непроницаемую броню лжи. Она чувствовала, что какая-то невидимая сила помогала ей
и поддерживала ее.
— Да нет, Маша, Константин Дмитрич
говорит, что он не может верить, — сказала Кити, краснея за Левина,
и Левин понял это
и, еще более раздражившись, хотел отвечать, но Вронский со своею открытою веселою улыбкой сейчас же
пришел на помощь разговору, угрожавшему сделаться неприятным.
— Я не знаю, — отвечал он, не думая о том, что
говорит. Мысль о том, что если он поддастся этому ее тону спокойной дружбы, то он опять уедет ничего не решив,
пришла ему,
и он решился возмутиться.
Для Константина народ был только главный участник в общем труде,
и, несмотря на всё уважение
и какую-то кровную любовь к мужику, всосанную им, как он сам
говорил, вероятно с молоком бабы-кормилицы, он, как участник с ним в общем деле, иногда приходивший в восхищенье от силы, кротости, справедливости этих людей, очень часто, когда в общем деле требовались другие качества,
приходил в озлобление на народ за его беспечность, неряшливость, пьянство, ложь.
— Когда найдено было электричество, — быстро перебил Левин, — то было только открыто явление,
и неизвестно было, откуда оно происходит
и что оно производит,
и века прошли прежде, чем подумали о приложении его. Спириты же, напротив, начали с того, что столики им пишут
и духи к ним
приходят, а потом уже стали
говорить, что это есть сила неизвестная.
Он
говорил, обращаясь
и к Кити
и к Левину
и переводя с одного на другого свой спокойный
и дружелюбный взгляд, —
говорил, очевидно, что̀
приходило в голову.
Мысли о том, куда она поедет теперь, — к тетке ли, у которой она воспитывалась, к Долли или просто одна за границу,
и о том, что он делает теперь один в кабинете, окончательная ли это ссора, или возможно еще примирение,
и о том, что теперь будут
говорить про нее все ее петербургские бывшие знакомые, как посмотрит на это Алексей Александрович,
и много других мыслей о том, что будет теперь, после разрыва,
приходили ей в голову, но она не всею душой отдавалась этим мыслям.
— Твой брат был здесь, — сказал он Вронскому. — Разбудил меня, чорт его возьми, сказал, что
придет опять. —
И он опять, натягивая одеяло, бросился на подушку. — Да оставь же, Яшвин, —
говорил он, сердясь на Яшвина, тащившего с него одеяло. — Оставь! — Он повернулся
и открыл глаза. — Ты лучше скажи, что выпить; такая гадость во рту, что…
— Ну как не грех не
прислать сказать! Давно ли? А я вчера был у Дюссо
и вижу на доске «Каренин», а мне
и в голову не
пришло, что это ты! —
говорил Степан Аркадьич, всовываясь с головой в окно кареты. А то я бы зашел. Как я рад тебя видеть! —
говорил он, похлопывая ногу об ногу, чтобы отряхнуть с них снег. — Как не грех не дать знать! — повторил он.
— Ах, какие пустяки! Она кормит,
и у нее не ладится дело, я ей советовала… Она очень рада. Она сейчас
придет, — неловко, не умея
говорить неправду,
говорила Долли. — Да вот
и она.
Она, счастливая, довольная после разговора с дочерью,
пришла к князю проститься по обыкновению,
и хотя она не намерена была
говорить ему о предложении Левина
и отказе Кити, но намекнула мужу на то, что ей кажется дело с Вронским совсем конченным, что оно решится, как только приедет его мать.
И тут-то, на эти слова, князь вдруг вспылил
и начал выкрикивать неприличные слова.
Левин
говорил то, что он истинно думал в это последнее время. Он во всем видел только смерть или приближение к ней. Но затеянное им дело тем более занимало его. Надо же было как-нибудь доживать жизнь, пока не
пришла смерть. Темнота покрывала для него всё; но именно вследствие этой темноты он чувствовал, что единственною руководительною нитью в этой темноте было его дело,
и он из последних сил ухватился
и держался за него.
— Мне не нужно спрашивать, — сказал Сергеи Иванович, — мы видели
и видим сотни
и сотни людей, которые бросают всё, чтобы послужить правому делу,
приходят со всех сторон России
и прямо
и ясно выражают свою мысль
и цель. Они приносят свои гроши или сами идут
и прямо
говорят зачем. Что же это значит?
Она вышла в столовую под предлогом распоряжения
и нарочно громко
говорила, ожидая, что он
придет сюда; но он не вышел, хотя она слышала, что он выходил к дверям кабинета, провожая правителя канцелярии.
— Я только что
пришел. Ils ont été charmants. [Они были восхитительны.] Представьте себе, напоили меня, накормили. Какой хлеб, это чудо! Délicieux! [Прелестно!]
И водка — я никогда вкуснее не пил!
И ни за что не хотели взять деньги.
И все
говорили: «не обсудись», как-то.
Но, глядя на нее, он опять видел, что помочь нельзя,
и приходил в ужас
и говорил: «Господи, прости
и помоги».
— Умерла; только долго мучилась,
и мы уж с нею измучились порядком. Около десяти часов вечера она
пришла в себя; мы сидели у постели; только что она открыла глаза, начала звать Печорина. «Я здесь, подле тебя, моя джанечка (то есть, по-нашему, душенька)», — отвечал он, взяв ее за руку. «Я умру!» — сказала она. Мы начали ее утешать,
говорили, что лекарь обещал ее вылечить непременно; она покачала головкой
и отвернулась к стене: ей не хотелось умирать!..
— От княгини Лиговской; дочь ее больна — расслабление нервов… Да не в этом дело, а вот что: начальство догадывается,
и хотя ничего нельзя доказать положительно, однако я вам советую быть осторожнее. Княгиня мне
говорила нынче, что она знает, что вы стрелялись за ее дочь. Ей все этот старичок рассказал… как бишь его? Он был свидетелем вашей стычки с Грушницким в ресторации. Я
пришел вас предупредить. Прощайте. Может быть, мы больше не увидимся, вас ушлют куда-нибудь.
Говорили они все как-то сурово, таким голосом, как бы собирались кого прибить; приносили частые жертвы Вакху, показав таким образом, что в славянской природе есть еще много остатков язычества;
приходили даже подчас в присутствие, как говорится, нализавшись, отчего в присутствии было нехорошо
и воздух был вовсе не ароматический.
Утопающий,
говорят, хватается
и за маленькую щепку,
и у него нет в это время рассудка подумать, что на щепке может разве прокатиться верхом муха, а в нем весу чуть не четыре пуда, если даже не целых пять; но не
приходит ему в то время соображение в голову,
и он хватается за щепку.
Дело устроено было вот как: как только
приходил проситель
и засовывал руку в карман, с тем чтобы вытащить оттуда известные рекомендательные письма за подписью князя Хованского, как выражаются у нас на Руси: «Нет, нет, —
говорил он с улыбкой, удерживая его руки, — вы думаете, что я… нет, нет.
Вместо вопросов: «Почем, батюшка, продали меру овса? как воспользовались вчерашней порошей?» —
говорили: «А что пишут в газетах, не выпустили ли опять Наполеона из острова?» Купцы этого сильно опасались, ибо совершенно верили предсказанию одного пророка, уже три года сидевшего в остроге; пророк
пришел неизвестно откуда в лаптях
и нагольном тулупе, страшно отзывавшемся тухлой рыбой,
и возвестил, что Наполеон есть антихрист
и держится на каменной цепи, за шестью стенами
и семью морями, но после разорвет цепь
и овладеет всем миром.
Когда
приходил к нему мужик
и, почесавши рукою затылок,
говорил: «Барин, позволь отлучиться на работу, пóдать заработать», — «Ступай», —
говорил он, куря трубку,
и ему даже в голову не
приходило, что мужик шел пьянствовать.
«Не спится, няня: здесь так душно!
Открой окно да сядь ко мне». —
«Что, Таня, что с тобой?» — «Мне скучно,
Поговорим о старине». —
«О чем же, Таня? Я, бывало,
Хранила в памяти не мало
Старинных былей, небылиц
Про злых духов
и про девиц;
А нынче всё мне тёмно, Таня:
Что знала, то забыла. Да,
Пришла худая череда!
Зашибло…» — «Расскажи мне, няня,
Про ваши старые года:
Была ты влюблена тогда...
Через неделю бабушка могла плакать,
и ей стало лучше. Первою мыслию ее, когда она
пришла в себя, были мы,
и любовь ее к нам увеличилась. Мы не отходили от ее кресла; она тихо плакала,
говорила про maman
и нежно ласкала нас.
Долго еще
говорила она в том же роде,
и говорила с такою простотою
и уверенностью, как будто рассказывала вещи самые обыкновенные, которые сама видала
и насчет которых никому в голову не могло
прийти ни малейшего сомнения. Я слушал ее, притаив дыхание,
и, хотя не понимал хорошенько того, что она
говорила, верил ей совершенно.
После этого, как, бывало,
придешь на верх
и станешь перед иконами, в своем ваточном халатце, какое чудесное чувство испытываешь,
говоря: «Спаси, господи, папеньку
и маменьку». Повторяя молитвы, которые в первый раз лепетали детские уста мои за любимой матерью, любовь к ней
и любовь к богу как-то странно сливались в одно чувство.
Чем больше горячился папа, тем быстрее двигались пальцы,
и наоборот, когда папа замолкал,
и пальцы останавливались; но когда Яков сам начинал
говорить, пальцы
приходили в сильнейшее беспокойство
и отчаянно прыгали в разные стороны. По их движениям, мне кажется, можно бы было угадывать тайные мысли Якова; лицо же его всегда было спокойно — выражало сознание своего достоинства
и вместе с тем подвластности, то есть: я прав, а впрочем, воля ваша!
Долго бессмысленно смотрел я в книгу диалогов, но от слез, набиравшихся мне в глаза при мысли о предстоящей разлуке, не мог читать; когда же
пришло время
говорить их Карлу Иванычу, который, зажмурившись, слушал меня (это был дурной признак), именно на том месте, где один
говорит: «Wo kommen Sie her?», [Откуда вы идете? (нем.)] а другой отвечает: «Ich komme vom Kaffe-Hause», [Я иду из кофейни (нем.).] — я не мог более удерживать слез
и от рыданий не мог произнести: «Haben Sie die Zeitung nicht gelesen?» [Вы не читали газеты? (нем.)]
— А вот изволите видеть: насчет мельницы, так мельник уже два раза
приходил ко мне отсрочки просить
и Христом-богом божился, что денег у него нет… да он
и теперь здесь: так не угодно ли вам будет самим с ним
поговорить?
Бульба по случаю приезда сыновей велел созвать всех сотников
и весь полковой чин, кто только был налицо;
и когда
пришли двое из них
и есаул Дмитро Товкач, старый его товарищ, он им тот же час представил сыновей,
говоря: «Вот смотрите, какие молодцы! На Сечь их скоро пошлю». Гости поздравили
и Бульбу,
и обоих юношей
и сказали им, что доброе дело делают
и что нет лучшей науки для молодого человека, как Запорожская Сечь.
Остапу
и Андрию казалось чрезвычайно странным, что при них же
приходила на Сечь гибель народа,
и хоть бы кто-нибудь спросил: откуда эти люди, кто они
и как их зовут. Они
приходили сюда, как будто бы возвращаясь в свой собственный дом, из которого только за час пред тем вышли. Пришедший являлся только к кошевому, [Кошевой — руководитель коша (стана), выбиравшийся ежегодно.] который обыкновенно
говорил...
— Вот еще что выдумал! —
говорила мать, обнимавшая между тем младшего. —
И придет же в голову этакое, чтобы дитя родное било отца. Да будто
и до того теперь: дитя молодое, проехало столько пути, утомилось (это дитя было двадцати с лишком лет
и ровно в сажень ростом), ему бы теперь нужно опочить
и поесть чего-нибудь, а он заставляет его биться!
— Мы ошвартовались у дамбы, — сказал он. — Пантен послал узнать, что вы хотите. Он занят: на него напали там какие-то люди с трубами, барабанами
и другими скрипками. Вы звали их на «Секрет»? Пантен просит вас
прийти,
говорит, у него туман в голове.
— Никто ничего не поймет из них, если ты будешь
говорить им, — продолжал он, — а я понял. Ты мне нужна, потому я к тебе
и пришел.
— Совершенно. Все три раза наяву.
Придет,
поговорит с минуту
и уйдет в дверь; всегда в дверь. Даже как будто слышно.
— Какое мне дело, что вам в голову
пришли там какие-то глупые вопросы, — вскричал он. — Это не доказательство-с! Вы могли все это сбредить во сне, вот
и все-с! А я вам
говорю, что вы лжете, сударь! Лжете
и клевещете из какого-либо зла на меня,
и именно по насердке за то, что я не соглашался на ваши вольнодумные
и безбожные социальные предложения, вот что-с!
— Н… нет, видел, один только раз в жизни, шесть лет тому. Филька, человек дворовый у меня был; только что его похоронили, я крикнул, забывшись: «Филька, трубку!» — вошел,
и прямо к горке, где стоят у меня трубки. Я сижу, думаю: «Это он мне отомстить», потому что перед самою смертью мы крепко поссорились. «Как ты смеешь,
говорю, с продранным локтем ко мне входить, — вон, негодяй!» Повернулся, вышел
и больше не
приходил. Я Марфе Петровне тогда не сказал. Хотел было панихиду по нем отслужить, да посовестился.
— Знаю
и скажу… Тебе, одной тебе! Я тебя выбрал. Я не прощения
приду просить к тебе, а просто скажу. Я тебя давно выбрал, чтоб это сказать тебе, еще тогда, когда отец про тебя
говорил и когда Лизавета была жива, я это подумал. Прощай. Руки не давай. Завтра!
Он рассказал до последней черты весь процесс убийства: разъяснил тайну заклада(деревянной дощечки с металлическою полоской), который оказался у убитой старухи в руках; рассказал подробно о том, как взял у убитой ключи, описал эти ключи, описал укладку
и чем она была наполнена; даже исчислил некоторые из отдельных предметов, лежавших в ней; разъяснил загадку об убийстве Лизаветы; рассказал о том, как
приходил и стучался Кох, а за ним студент, передав все, что они между собой
говорили; как он, преступник, сбежал потом с лестницы
и слышал визг Миколки
и Митьки; как он спрятался в пустой квартире,
пришел домой,
и в заключение указал камень во дворе, на Вознесенском проспекте, под воротами, под которым найдены были вещи
и кошелек.
— А ведь ты права, Соня, — тихо проговорил он наконец. Он вдруг переменился; выделанно-нахальный
и бессильно-вызывающий тон его исчез. Даже голос вдруг ослабел. — Сам же я тебе сказал вчера, что не прощения
приду просить, а почти тем вот
и начал, что прощения прошу… Это я про Лужина
и промысл для себя
говорил… Я это прощения просил, Соня…
— Эх, батюшка! Слова да слова одни! Простить! Вот он
пришел бы сегодня пьяный, как бы не раздавили-то, рубашка-то на нем одна, вся заношенная, да в лохмотьях, так он бы завалился дрыхнуть, а я бы до рассвета в воде полоскалась, обноски бы его да детские мыла, да потом высушила бы за окном, да тут же, как рассветет,
и штопать бы села, — вот моя
и ночь!.. Так чего уж тут про прощение
говорить!
И то простила!
— Соня, у меня сердце злое, ты это заметь: этим можно многое объяснить. Я потому
и пришел, что зол. Есть такие, которые не
пришли бы. А я трус
и… подлец! Но… пусть! все это не то…
Говорить теперь надо, а я начать не умею…
— Родя, милый мой, первенец ты мой, —
говорила она, рыдая, — вот ты теперь такой же, как был маленький, так же
приходил ко мне, так же
и обнимал
и целовал меня; еще когда мы с отцом жили
и бедовали, ты утешал нас одним уже тем, что был с нами, а как я похоронила отца, — то сколько раз мы, обнявшись с тобой вот так, как теперь, на могилке его плакали.
— Видемши я, — начал мещанин, — что дворники с моих слов идти не хотят, потому,
говорят, уже поздно, а пожалуй, еще осерчает, что тем часом не
пришли, стало мне обидно,
и сна решился,
и стал узнавать.
«Мария же,
пришедши туда, где был Иисус,
и увидев его, пала к ногам его;
и сказала ему: господи! если бы ты был здесь, не умер бы брат мой. Иисус, когда увидел ее плачущую
и пришедших с нею иудеев плачущих, сам восскорбел духом
и возмутился.
И сказал: где вы положили его?
Говорят ему: господи! поди
и посмотри. Иисус прослезился. Тогда иудеи
говорили: смотри, как он любил его. А некоторые из них сказали: не мог ли сей, отверзший очи слепому, сделать, чтоб
и этот не умер?»