Неточные совпадения
«Да
и вообще все
стало изменяться к худшему!» — эту фразу Вельчанинов с злорадством
и часто
стал повторять про себя.
Но
и тщеславие его мало-помалу
стало изменяться в уединении.
Оно не уменьшилось, даже — напротив; но оно
стало вырождаться в какое-то особого рода тщеславие, которого прежде не было:
стало иногда страдать уже совсем от других причин, чем обыкновенно прежде, — от причин неожиданных
и совершенно прежде немыслимых, от причин «более высших», чем до сих пор, — «если только можно так выразиться, если действительно есть причины высшие
и низшие…» Это уже прибавлял он сам.
Давно уже он заметил, что
становится чрезвычайно мнителен во всем,
и в важном
и в мелочах, а потому
и положил было доверять себе как можно меньше.
Он получил в ответ, что факт изменения
и даже раздвоения мыслей
и ощущений по ночам во время бессонницы,
и вообще по ночам, есть факт всеобщий между людьми, «сильно мыслящими
и сильно чувствующими», что убеждения всей жизни иногда внезапно менялись под меланхолическим влиянием ночи
и бессонницы; вдруг ни с того ни с сего самые роковые решения предпринимались; но что, конечно, все до известной меры —
и если, наконец, субъект уже слишком ощущает на себе эту раздвоимость, так что дело доходит до страдания, то бесспорно это признак, что уже образовалась болезнь; а
стало быть, надо немедленно что-нибудь предпринять.
Скоро, впрочем,
и по утрам
стало повторяться то же, что происходило в исключительные ночные часы, но только с большею желчью, чем по ночам, со злостью вместо раскаяния, с насмешкой вместо умиления.
Но скоро
стало припоминаться
и из «высшего».
Он ярко припомнил, что старик тогда заступался за дочь, жившую с ним вместе
и засидевшуюся в девках
и про которую в городе
стали ходить какие-то слухи.
Старичок
стал было отвечать
и сердиться, но вдруг заплакал навзрыд при всем обществе, что произвело даже некоторое впечатление.
Вельчанинов скоро уехал из этого городка
и не знал, чем тогда кончились следствия его клеветы, но теперь он
стал вдруг воображать, чем кончились эти следствия, —
и бог знает до чего бы дошло его воображение, если б вдруг не представилось ему одно гораздо ближайшее воспоминание об одной девушке, из простых мещанок, которая даже
и не нравилась ему
и которой, признаться, он
и стыдился, но с которой, сам не зная для чего, прижил ребенка, да так
и бросил ее вместе с ребенком, даже не простившись (правда, некогда было), когда уехал из Петербурга.
Мало-помалу
стало страдать
и его тщеславие.
Минутами (редкими, впрочем) он доходил иногда до такого самозабвения, что не стыдился даже того, что не имеет своего экипажа, что слоняется пешком по присутственным местам, что
стал несколько небрежен в костюме, —
и случись, что кто-нибудь из старых знакомых обмерил бы его насмешливым взглядом на улице или просто вздумал бы не узнать, то, право, у него достало бы настолько высокомерия, чтоб даже
и не поморщиться.
Разумеется, это бывало редко, это были только минуты самозабвения
и раздражения, но все-таки тщеславие его
стало мало-помалу удаляться от прежних поводов
и сосредоточиваться около одного вопроса, беспрерывно приходившего ему на ум.
Ну не холостые ли,
стало быть, заряды,
и что в них толку!
и для чего напоминать, когда я хоть сколько-нибудь развязаться с собой прилично не умею!»
Так Вельчанинов
и делал: он готов был погулять в антрактах; но все-таки чем дальше, тем неприятнее
становилось его житье в Петербурге.
«Эти скверные мысли ни на каком юге не прекратятся, если уж раз начались
и если я хоть сколько-нибудь порядочный человек, а
стало быть, нечего
и бежать от них, да
и незачем».
Все откровенно, все ясно, все не считает даже нужным
и прикрываться, как где-нибудь у наших барынь на дачах или на водах за границей; а
стало быть, все гораздо достойнее полнейшего уважения за одну только откровенность
и простоту…
Он
стал думать —
и чем далее вдумывался, тем
становился угрюмее
и тем удивительнее
становилось в его глазах «все происшествие».
Он рассердился ужасно; но вечером, когда ему вдруг припомнилось, что он давеча рассердился
и «ужасно», — ему
стало чрезвычайно неприятно: кто-то как будто поймал его в чем-нибудь. Он смутился
и удивился...
«Пусть я ипохондрик, — думал Вельчанинов, —
и,
стало быть, из мухи готов слона сделать, но, однако же, легче ль мне оттого, что все это, может быть, только одна фантазия? Ведь если каждая подобная шельма в состоянии будет совершенно перевернуть человека, то ведь это… ведь это…»
Но в этот раз он едва дал себе время раздеться, бросился на кровать
и раздражительно решил ни о чем не думать
и во что бы то ни
стало «сию же минуту» заснуть.
И странно, он вдруг заснул, только что голова успела дотронуться до подушки; этого не бывало с ним почти уже с месяц.
Впустив свет
и забыв на столе зажженную свечку, он
стал расхаживать взад
и вперед все еще с каким-то тяжелым
и больным чувством.
С ожесточением,
и как будто в этом совокуплялись все заботы его, он
стал думать о том, что решительно
становится болен, «больным человеком».
Наконец решился: бегло огляделся кругом
и, на цыпочках, крадучись,
стал поспешно переходить через улицу.
Вельчанинов встал
и вдруг громко
и совсем неожиданно засмеялся. Павел Павлович приостановился, посмотрел внимательно, но тотчас же опять
стал продолжать...
Почему-то ему все веселее
и веселее
становилось. Потрясающее впечатление совсем заменилось другим.
С своей стороны гость, смотря на волнение хозяина,
становился довольнее
и самоувереннее.
А наше первое с вами знакомство, когда вы вошли ко мне утром, для справок по вашему делу,
и стали даже кричать-с,
и вдруг вышла Наталья Васильевна,
и через десять минут вы уже
стали нашим искреннейшим другом дома ровно на целый год-с — точь-в-точь как в «Провинциалке», пиесе господина Тургенева…
Багаутов, действительно, был молодой человек из лучшего петербургского общества
и, так как он «человек пустейший» (говорил об нем Вельчанинов), то,
стало быть, мог сделать свою карьеру только в одном Петербурге.
Такую безмерную продолжительность связи он объяснил себе, между прочим,
и тем, что Наталья Васильевна, верно, уже сильно постарела, а потому
и сама
стала привязчивее.
— Дурные привычки
и вдруг-с. Право, с того срока; не лгу-с! Удержать себя не могу. Теперь не беспокойтесь, Алексей Иванович, я теперь не пьян
и не
стану нести околесины, как вчера у вас-с, но верно вам говорю: все с того срока-с!
И скажи мне кто-нибудь еще полгода назад, что я вдруг так расшатаюсь, как вот теперь-с, покажи мне тогда меня самого в зеркале — не поверил бы!
— Неужели в сентябре? гм… что ж это я? — очень удивился Павел Павлович. — Ну, так если так, то позвольте же: вы выехали сентября двенадцатого-с, а Лиза родилась мая восьмого, это,
стало быть, сентябрь — октябрь — ноябрь — декабрь — январь — февраль — март — апрель, — через восемь месяцев с чем-то-с, вот-с!
и если б вы только знали, как покойница…
Явилась
и Марья Сысоевна, та самая баба, которую встретил он, входя давеча в коридор,
и стала укладывать в хорошенький маленький сак, принадлежавший Лизе, принесенное для нее белье.
Он
стал рассказывать, как он знал еще ее мамашу,
и видел, что завлекает ее рассказами.
Под конец пути истерическое состояние ее почти прошло, но она
стала ужасно задумчива
и смотрела как дикарка, угрюмо, с мрачным, предрешенным упорством.
Много мелькало в нем теперь мыслей, но он не останавливался на них
и упорно избегал подробностей: без подробностей все
становилось ясно, все было нерушимо.
— А что процесс, что ваш процесс? — Это подхватили
и самые маленькие
и со смехом визжали вслед за старшими. Его здесь дразнили процессом. Но, увидев Лизу, тотчас же окружили ее
и стали ее рассматривать с молчаливым
и пристальным детским любопытством. Вышла Клавдия Петровна, а за нею ее муж.
И она
и муж ее тоже начали, с первого слова
и смеясь, вопросом о процессе.
Он клялся не раз Погорельцевым, что поживет еще немного в свете, а там переедет к ним совсем
и станет жить с ними, уже не разлучаясь.
Через полчаса живого разговора Вельчанинов встал
и стал прощаться.
И он рассказал сколько мог вкратце, спеша
и волнуясь ужасно, — все. Клавдия Петровна
и прежде знала это все, но фамилии этой дамы не знала. Вельчанинову до того
становилось всегда страшно при одной мысли, что кто-нибудь из знающих его встретит когда-нибудь m-me Трусоцкую
и подумает, что он мог так любить эту женщину, что даже Клавдии Петровне, единственному своему другу, он не посмел открыть до сих пор имени «этой женщины».
В пять часов, когда уже он отправился обедать, вдруг, в первый раз, пришла ему в голову смешная мысль: что ведь
и в самом деле он, может быть, только мешает дело делать, вмешиваясь сам в эту тяжбу, сам суетясь
и толкаясь по присутственным местам
и ловя своего адвоката, который
стал от него прятаться.
Несмотря на веселость, он
становился все рассеяннее
и нетерпеливее:
стал, наконец, задумчив;
и хоть за многое цеплялась его беспокойная мысль, в целом ничего не выходило из того, что ему было нужно.
— Он бы с вами
и пить не
стал.
Он уже не кривлялся более, он уже не подхихикивал. Все в нем опять вдруг как бы преобразилось
и до того
стало противоположно всей фигуре
и всему тону еще сейчашнего Павла Павловича, что Вельчанинов был решительно озадачен.
— Шут он пьяный,
и больше ничего! — запальчиво вскричал Вельчанинов, —
стану я его бояться!
И как я прерву отношения, когда тут Лиза. Вспомните про Лизу!
Лиза лежала с закрытыми глазами
и, по-видимому, спала; казалось, ей
стало лучше. Когда Вельчанинов нагнулся осторожно к ее головке, чтобы, прощаясь, поцеловать хоть краешек ее платья, — она вдруг открыла глаза, точно поджидала его,
и прошептала: «Увезите меня».
Это была тихая, скорбная просьба, безо всякого оттенка вчерашней раздражительности, но вместе с тем послышалось
и что-то такое, как будто она
и сама была вполне уверена, что просьбу ее ни за что не исполнят. Чуть только Вельчанинов, совсем в отчаянии,
стал уверять ее, что это невозможно, она молча закрыла глаза
и ни слова более не проговорила, как будто
и не слушала
и не видела его.
Навьюченный Павел Павлович стоял среди комнаты как бы в нерешимости, с длинной, пьяной улыбкой на пьяном лице; но при вторичном грозном окрике Вельчанинова вдруг, со всех ног бросился хлопотать, отставил стол
и пыхтя
стал расправлять
и настилать простыню. Вельчанинов подошел ему помочь; он был отчасти доволен покорностию
и испугом своего гостя.
— Хищный тип это тот, — остановился он вдруг в ярости, — это тот человек, который скорей бы отравил в стакане Багаутова, когда
стал бы с ним «шампанское пить» во имя приятной с ним встречи, как вы со мной вчера пили, — а не поехал бы его гроб на кладбище провожать, как вы давеча поехали, черт знает из каких ваших сокрытых, подпольных, гадких стремлений
и марающих вас самих кривляний! Вас самих!
— Да что ж вино-с… — немного как бы смутился Павел Павлович, однако подошел к столу
и стал допивать свой давно уже налитый последний стакан. Может, он уже
и много пил перед этим, так что теперь рука его дрожала,
и он расплескал часть вина на пол, на рубашку
и на жилет, но все-таки допил до дна, — точно как будто
и не мог оставить невыпитым,
и, почтительно поставив опорожненный стакан на стол, покорно пошел к своей постели раздеваться.