Неточные совпадения
Если вы с ним заговаривали, то он смотрел на вас чрезвычайно пристально
и внимательно, с строгой вежливостью выслушивал каждое слово ваше, как будто в него вдумываясь, как будто вы вопросом вашим задали ему задачу или хотите выпытать у него какую-нибудь тайну,
и, наконец, отвечал ясно
и коротко, но до того взвешивая каждое слово своего ответа, что вам вдруг
становилось отчего-то неловко
и вы, наконец, сами радовались окончанию разговора.
Заговорил я потом о нашем крае, о его потребностях; он слушал меня молча
и до того странно смотрел мне в глаза, что мне
стало, наконец, совестно за наш разговор.
Помню, что книг я у него почти совсем не заметил,
и,
стало быть, несправедливо говорили о нем, что он много читает.
Я описываю,
стало быть, старину, дела давно минувшие
и прошедшие…
— Достоевский полемизирует с рядом
статей в тогдашней русской печати, авторы которых (В.
И. Даль,
И. С. Беллюстин) утверждали, что грамотность вредит простонародью, способствуя росту числа уголовных преступлений.]
Они тотчас же
стали подслуживаться: начали учить меня, как носить новые кандалы; достали мне, конечно за деньги, сундучок с замком, чтоб спрятать в него уже выданные мне казенные вещи
и несколько моего белья, которое я принес в острог.
— Кантонист — солдатский сын, со дня рождения числившийся за военным ведомством
и обучавшийся в низшей военной школе.] другой из черкесов, третий из раскольников, четвертый православный мужичок, семью, детей милых оставил на родине, пятый жид, шестой цыган, седьмой неизвестно кто,
и все-то они должны ужиться вместе во что бы ни
стало, согласиться друг с другом, есть из одной чашки, спать на одних нарах.
Правительство сильно поощряло их
и стало употреблять все усилия для дальнейшего обращения
и других несогласных.
И так тошно, тошно мне
стало!
Невозможно представить себе ничего жесточе этого битья: его били в грудь, под сердце, под ложечку, в живот; били много
и долго
и переставали только тогда, когда он терял все свои чувства
и становился как мертвый.
Он
стал жаловаться на разные боли,
стал заметно хиреть; все чаще
и чаще ходил в госпиталь… «Поддался-таки!» — говорили про себя арестанты.
Этот действительно способен броситься на постороннего человека так, ни за что, единственно потому, например, что ему завтра должно выходить к наказанию; а если затеется новое дело, то,
стало быть, отдаляется
и наказание.
В палате уже
стало темно,
и зажгли свечи.
Когда же понял, что я добираюсь до его совести
и добиваюсь в нем хоть какого-нибудь раскаяния, то взглянул на меня до того презрительно
и высокомерно, как будто я вдруг
стал в его глазах каким-то маленьким, глупеньким мальчиком, с которым нельзя
и рассуждать, как с большими.
Он замолчал
и в этот вечер уже больше не сказал ни слова. Но с этих пор он искал каждый раз говорить со мной, хотя сам из почтения, которое он неизвестно почему ко мне чувствовал, никогда не заговаривал первый. Зато очень был рад, когда я обращался к нему. Я расспрашивал его про Кавказ, про его прежнюю жизнь. Братья не мешали ему со мной разговаривать,
и им даже это было приятно. Они тоже, видя, что я все более
и более люблю Алея,
стали со мной гораздо ласковее.
Оно хоть
и каторга, но особая, получше,
стало быть.
Сроку не было положено, сказано — впредь до открытия самых тяжких работ,
и только;
стало быть, «вдоль по каторге».
«Каторжник, так уж каторжник
и есть; коли каторжник,
стало быть, уж можно подличать,
и не стыдно».
Наш майор, кажется, действительно верил, что А-в был замечательный художник, чуть не Брюллов, [Брюллов К. П. (1799–1852) — русский художник, выдающийся портретист.] о котором
и он слышал, но все-таки считал себя вправе лупить его по щекам, потому, дескать, что теперь ты хоть
и тот же художник, но каторжный,
и хоть будь ты разбрюллов, а я все-таки твой начальник, а
стало быть, что захочу, то с тобою
и сделаю.
Наконец, майор догадался, что его надувают,
и, убедившись вполне, что портрет не оканчивается, а, напротив, с каждым днем всё более
и более
становится на него непохожим, рассердился, исколотил художника
и сослал его за наказание в острог, на черную работу.
Их привычки, понятия, мнения, обыкновения
стали как будто тоже моими, по крайней мере по форме, по закону, хотя я
и не разделял их в сущности.
Им непременно должно было казаться, что я поддаюсь на их обманы
и хитрости,
и если б, напротив, я им отказывал
и прогонял их, то, я уверен, они
стали бы несравненно более уважать меня.
На прочих арестантов они смотрели с достоинством
и даже с снисходительностью, ссор ненужных не затевали, у начальства были на хорошем счету, на работах являлись как будто распорядителями,
и ни один из них не
стал бы придираться, например, за песни; до таких мелочей они не унижались.
Молодой парень, торговавший в остроге калачами, забрал десятка два
и крепко
стал спорить, чтоб выторговать три, а не два калача, как следовало по обыкновенному порядку. Но калашница не соглашалась.
Какой-нибудь последний оборвыш, который
и сам-то был самым плохим работником
и не смел пикнуть перед другими каторжниками, побойчее его
и потолковее,
и тот считал вправе крикнуть на меня
и прогнать меня, если я
становился подле него, под тем предлогом, что я ему мешаю. Наконец, один из бойких прямо
и грубо сказал мне: «Куда лезете, ступайте прочь! Что соваться куда не спрашивают».
Приходилось стоять отдельно, а отдельно стоять, когда все работают, как-то совестно. Но когда действительно так случилось, что я отошел
и стал на конец барки, тотчас же закричали...
Если б я
стал, им в угоду, подлещаться к ним, соглашаться с ними, фамильярничать с ними
и пускаться в разные их «качества», чтоб выиграть их расположение, — они бы тотчас же предположили, что я делаю это из страха
и трусости,
и с презрением обошлись бы со мной.
Но время шло,
и я мало-помалу
стал обживаться.
И уставали-то мы, наконец,
и легко в то же время
становилось; щеки краснели, кровь обращалась быстрее.
Мало-помалу я
стал распространять
и круг моего знакомства.
Но он как-то так умел сделать, что вскоре его посещения даже
стали развлекать меня, несмотря на то, что это был вовсе не особенно сообщительный
и разговорчивый человек.
Любопытно, что такие же отношения продолжались между нами не только в первые дни, но
и в продолжение нескольких лет сряду
и почти никогда не
становились короче, хотя он действительно был мне предан.
Но в этот раз случилось не то: Петров вдруг побледнел, губы его затряслись
и посинели; дышать
стал он трудно.
Он напускает на себя какую-то отчаянность,
и такой «отчаянный» иногда сам уж поскорее ждет наказания, ждет, чтоб порешили его, потому что самому
становится, наконец, тяжело носить на себе эту напускную отчаянность.
Таких арестанты больше любят: значит,
и свое достоинство сохранил,
и их не обидел,
стало быть,
и всё хорошо
и красиво.
Арестанты ожидали его с какою-то торжественностью,
и, глядя на них, я тоже
стал ожидать чего-то необыкновенного.
Однако ж я его пулей зарядил; думаю:
станут выгонять, грубить — я пистолет выну
и их всех напугаю.
Обидно мне
стало, что уж слишком он так меня низко ставит. А всего пуще, что Луиза смотрит. Выпил я, да
и говорю...
То есть черт этого дурака немца знает! Не поджег бы он меня сам, был бы жив до сих пор; за спором только
и стало дело.
Разве не видишь, подлец, что перед зерцалом [Зерцало — эмблема правосудия в виде трехгранной призмы с указами Петра I о соблюдении законов, устанавливавшаяся в судебных учреждениях.] сидишь!» Ну, тут, уж
и пошло по-другому; по-новому
стали судить, да за все вместе
и присудили: четыре тысячи, да сюда в особое отделение.
Кроме врожденного благоговения к великому дню, арестант бессознательно ощущал, что он этим соблюдением праздника как будто соприкасается со всем миром, что не совсем же он,
стало быть, отверженец, погибший человек, ломоть отрезанный, что
и в остроге то же, что у людей.
И хоть Аким Акимыча никто не
стал бы завтра осматривать, но обрился он единственно для спокойствия своей совести, чтоб уж так, для такого дня, исполнить все свои обязанности.
Он подбежал ко мне запыхавшись
и стал передо мной в упор, глядя на меня с какой-то тупой, но в то же время
и блаженной улыбкой.
Помолившись
и пропев перед образом, он
стал перед арестантами,
и все с истинным благоговением
стали подходить прикладываться к кресту.
Разговор
становился хмельнее
и шумнее.
Мало-помалу в казармах
становилось несносно
и омерзительно.
— Да я с тобой
и язык-то даром не
стану мозолить! — отвечает Степка.
Варламов, увидев меня, осклабился. Я сидел на своих нарах у печки. Он
стал поодаль против меня, что-то сообразил, покачнулся
и, неровными шагами подойдя ко мне, как-то молодцевато избоченился всем корпусом
и, слегка потрогивая струны, проговорил речитативом, чуть-чуть постукивая сапогом...
Во мне отчасти видели ценителя, знатока, бывшего
и не в таких театрах; видели, что Баклушин все это время советовался со мной
и относился ко мне с уважением; мне,
стало быть, теперь честь
и место.
Петушиной же замашки быть впереди во всех местах
и во что бы то ни
стало, стоит ли, нет ли того человек, — этого в народе нет.