Неточные совпадения
— Ну, нос-то у
вас, пожалуй, даже и «классический», как в старину
говорили. А вот руки… Нет, покажите-ка, покажите-ка руки!
Опять не то. Опять с
вами, неведомый мой читатель, я
говорю так, как будто
вы… Ну, скажем, старый мой товарищ, R-13, поэт, негрогубый, — ну да все его знают. А между тем
вы — на Луне, на Венере, на Марсе, на Меркурии — кто
вас знает, где
вы и кто.
Вот что: представьте себе — квадрат, живой, прекрасный квадрат. И ему надо рассказать о себе, о своей жизни. Понимаете, квадрату меньше всего пришло бы в голову
говорить о том, что у него все четыре угла равны: он этого уже просто не видит — настолько это для него привычно, ежедневно. Вот и я все время в этом квадратном положении. Ну, хоть бы розовые талоны и все с ними связанное: для меня это — равенство четырех углов, но для
вас это, может быть, почище, чем бином Ньютона.
— Послушайте:
вы…
вы сознаете, что
говорите? Через десять минут я обязан быть в аудиториуме…
Милая О… Милый R… В нем есть тоже (не знаю, почему «тоже», — но пусть пишется, как пишется) — в нем есть тоже что-то, не совсем мне ясное. И все-таки я, он и О — мы треугольник, пусть даже и неравнобедренный, а все-таки треугольник. Мы, если
говорить языком наших предков (быть может,
вам, планетные мои читатели, этот язык — понятней), мы — семья. И так хорошо иногда хоть ненадолго отдохнуть, в простой, крепкий треугольник замкнуть себя от всего, что…
— Так и скажу. А то сама она, видите ли, стесняется… Такая, я
вам скажу, история! Меня она только так, розово-талонно, а
вас… И не
говорит, что это четвертый влез в наш треугольник. Кто — кайтесь, греховодник, ну?
—
Вы отлично знаете, что сделаете так, как я
вам говорю. До свидания. Через две минуты…
Через две минуты я стоял на углу. Нужно же было показать ей, что мною управляет Единое Государство, а не она. «Так, как я
вам говорю…» И ведь уверена: слышно по голосу. Ну, сейчас я
поговорю с ней по-настоящему…
— В чем дело? Как: душа? Душа,
вы говорите? Черт знает что! Этак мы скоро и до холеры дойдем. Я
вам говорил (тончайшего на рога) — я
вам говорил: надо у всех — у всех фантазию… Экстирпировать фантазию. Тут только хирургия, только одна хирургия…
— По секрету скажу
вам — это не у
вас одного. Мой коллега недаром
говорит об эпидемии. Вспомните-ка, разве
вы сами не замечали у кого-нибудь похожее — очень похожее, очень близкое… — он пристально посмотрел на меня. На что он намекает — на кого? Неужели —
—
Вы? Здесь? — и ножницы его так и захлопнулись. А я — я будто никогда и не знал ни одного человеческого слова: я молчал, глядел и совершенно не понимал, что он
говорил мне. Должно быть, что мне надо уйти отсюда; потому что потом он быстро своим плоским бумажным животом оттеснил меня до конца этой, более светлой части коридора — и толкнул в спину.
— Я не мог больше! Где
вы были? Отчего… — ни на секунду не отрывая от нее глаз, я
говорил как в бреду — быстро, несвязно, — может быть, даже только думал. — Тень — за мною… Я умер — из шкафа… Потому что этот ваш…
говорит ножницами: у меня душа… Неизлечимая…
—
Вы слышали:
говорят, что в День Единогласия…
— Сядьте, дорогой, не волнуйтесь. Мало ли что
говорят… И потом, если только
вам это нужно — в этот день я буду около
вас, я оставлю своих детей из школы на кого-нибудь другого — и буду с
вами, потому что ведь
вы, дорогой,
вы — тоже дитя, и
вам нужно…
— Нет, слушайте… —
говорю я. — Представьте, что
вы на древнем аэроплане, альтиметр пять тысяч метров, сломалось крыло,
вы турманом вниз, и по дороге высчитываете: «Завтра — от двенадцати до двух… от двух до шести… в 6 обед…» Ну не смешно ли? А ведь мы сейчас — именно так!
— Но это безумие, —
говорю я. —
Вы — и Единое Государство. Это все равно как заткнуть рукою дуло — и думать, что можно удержать выстрел. Это — совершенное безумие!
—
Вы — фантазер! Детям у меня в школе — я бы не позволила
говорить так…
— Ну хорошо — только не надо, только не надо… —
говорю я. —
Вы понимаете: я должен повести
вас к I — как я тогда предлагал — чтобы она…
— А я
вам говорю: — видел — лицо.
— От имени Хранителей…
Вам — кому я
говорю, те слышат, каждый из них слышит меня —
вам я
говорю: мы знаем. Мы еще не знаем ваших нумеров — но мы знаем все. «Интеграл» — вашим не будет! Испытание будет доведено до конца, и
вы же —
вы теперь не посмеете шевельнуться —
вы же, своими руками, сделаете это. А потом… Впрочем, я кончил…
— Д-503? Угу… С
вами говорит Благодетель. Немедленно ко мне!
— Если это значит, что
вы со мной согласны, — так давайте
говорить, как взрослые, когда дети ушли спать: все до конца.
— А знаете —
вы хотели кой-что от меня утаить, вот
вы перечислили всех, кого заметили там, за Стеной, но одного забыли.
Вы говорите — нет? А не помните ли
вы, что там мельком, на секунду, —
вы видели там… меня? Да, да: меня.
— Я
вас понимаю, вполне понимаю, — сказал он. — Но все-таки успокойтесь: не надо. Все это вернется, неминуемо вернется. Важно только, чтобы все узнали о моем открытии. Я
говорю об этом
вам первому: я вычислил, что бесконечности нет!
Неточные совпадения
Хлестаков. Я не шутя
вам говорю… Я могу от любви свихнуть с ума.
Аммос Федорович. Что
вы! что
вы: Цицерон! Смотрите, что выдумали! Что иной раз увлечешься,
говоря о домашней своре или гончей ищейке…
Аммос Федорович. Что ж
вы полагаете, Антон Антонович, грешками? Грешки грешкам — рознь. Я
говорю всем открыто, что беру взятки, но чем взятки? Борзыми щенками. Это совсем иное дело.
Бобчинский. Возле будки, где продаются пироги. Да, встретившись с Петром Ивановичем, и
говорю ему: «Слышали ли
вы о новости-та, которую получил Антон Антонович из достоверного письма?» А Петр Иванович уж услыхали об этом от ключницы вашей Авдотьи, которая, не знаю, за чем-то была послана к Филиппу Антоновичу Почечуеву.
Городничий (с неудовольствием).А, не до слов теперь! Знаете ли, что тот самый чиновник, которому
вы жаловались, теперь женится на моей дочери? Что? а? что теперь скажете? Теперь я
вас… у!.. обманываете народ… Сделаешь подряд с казною, на сто тысяч надуешь ее, поставивши гнилого сукна, да потом пожертвуешь двадцать аршин, да и давай тебе еще награду за это? Да если б знали, так бы тебе… И брюхо сует вперед: он купец; его не тронь. «Мы,
говорит, и дворянам не уступим». Да дворянин… ах ты, рожа!