Неточные совпадения
Да
и вообще он
стал серьезнее, угомонился,
и только по временам его острый язык действовал так же метко, как некогда сабля.
В то время, когда в деревенском домике появилось
и стало расти новое существо, в коротко остриженных волосах дяди Максима уже пробивалась серебристая проседь.
Пока дядя Максим с холодным мужеством обсуждал эту жгучую мысль, соображая
и сопоставляя доводы за
и против, перед его глазами
стало мелькать новое существо, которому судьба судила явиться на свет уже инвалидом. Сначала он не обращал внимания на слепого ребенка, но потом странное сходство судьбы мальчика с его собственною заинтересовало дядю Максима.
С тех пор его взгляд
стал останавливаться на ребенке все чаще
и чаще.
Но если он попадал к человеку незнакомому, тогда движения маленьких рук
становились медленнее: мальчик осторожно
и внимательно проводил ими по незнакомому лицу,
и его черты выражали напряженное внимание; он как будто «вглядывался» кончиками своих пальцев.
Живость движений понемногу терялась; он
стал забиваться в укромные уголки
и сидел там по целым часам смирно, с застывшими чертами лица, как будто к чему-то прислушиваясь.
Однако со временем
стало выясняться все более
и более, что развитие восприимчивости идет главным образом в сторону слуха.
Третья зима его жизни приходила к концу. На дворе уже таял снег, звенели весенние потоки,
и вместе с тем здоровье мальчика, который зимой все прихварывал
и потому всю ее провел в комнатах, не выходя на воздух,
стало поправляться.
Хаос весенней неурядицы смолк. Под жаркими лучами солнца работа природы входила все больше
и больше в свою колею, жизнь как будто напрягалась, ее поступательный ход
становился стремительнее, точно бег разошедшегося поезда. В лугах зазеленела молодая травка, в воздухе носился запах березовых почек.
Дядя Максим был очень встревожен этим случаем. С некоторых пор он
стал выписывать книги по физиологии, психологии
и педагогике
и с обычною своей энергией занялся изучением всего, что дает наука по отношению к таинственному росту
и развитию детской души.
Он лежал в полудремоте. С некоторых пор у него с этим тихим часом
стало связываться странное воспоминание. Он, конечно, не видел, как темнело синее небо, как черные верхушки деревьев качались, рисуясь на звездной лазури, как хмурились лохматые «стрехи» стоявших кругом двора строений, как синяя мгла разливалась по земле вместе с тонким золотом лунного
и звездного света. Но вот уже несколько дней он засыпал под каким-то особенным, чарующим впечатлением, в котором на другой день не мог дать себе отчета.
В самом патетическом месте он почувствовал, как чья-то маленькая рука быстро пробежала легкими пальцами по его лицу, скользнула по рукам
и затем
стала как-то торопливо ощупывать дудку.
Эти часы
стали теперь для мальчика самым счастливым временем,
и мать с жгучей ревностью видела, что вечерние впечатления владеют ребенком даже в течение следующего дня, что даже на ее ласки он не отвечает с прежнею безраздельностью, что, сидя у нее на руках
и обнимая ее, он с задумчивым видом вспоминает вчерашнюю песню Иохима.
Она была, очевидно, очень тяжелая, так как, когда ее
стали подымать, телега трещала, а люди кряхтели
и глубоко дышали.
Сначала слушала она с чувством гневного пренебрежения, стараясь лишь уловить смешные стороны в этом «глупом чириканье»; но мало-помалу — она
и сама не отдавала себе отчета, как это могло случиться, — глупое чириканье
стало овладевать ее вниманием,
и она уже с жадностью ловила задумчиво-грустные напевы.
И она сознавала, что гордая «пани» смиряется в ней перед конюхом-хлопом. Она забывала его грубую одежду
и запах дегтя,
и сквозь тихие переливы песни вспоминалось ей добродушное лицо, с мягким выражением серых глаз
и застенчиво-юмористическою улыбкой из-под длинных усов. По временам краска гнева опять приливала к лицу
и вискам молодой женщины: она чувствовала, что в борьбе из-за внимания ее ребенка она
стала с этим мужиком на одну арену, на равной ноге,
и он, «хлоп», победил.
Но не прошло
и трех дней, как эти остановки
стали все чаще
и чаще. Иохим то
и дело откладывал дудку
и начинал прислушиваться с возрастающим интересом, а во время этих пауз
и мальчик тоже заслушивался
и забывал понукать приятеля. Наконец Иохим произнес с задумчивым видом...
Протянув издали руки, он коснулся полированной поверхности инструмента
и тотчас же робко отодвинулся. Повторив раза два этот опыт, он подошел поближе
и стал внимательно исследовать инструмент, наклоняясь до земли, чтобы ощупать ножки, обходя кругом по свободным сторонам. Наконец его рука попала на гладкие клавиши.
Это увлечение музыкой
стало центром его умственного роста; оно заполняло
и разнообразило его существование.
Деревенские мальчики, которых приглашали в усадьбу, дичились
и не могли свободно развернуться. Кроме непривычной обстановки, их немало смущала также
и слепота «панича». Они пугливо посматривали на него
и, сбившись в кучу, молчали или робко перешептывались друг с другом. Когда же детей оставляли одних в саду или в поле, они
становились развязнее
и затевали игры, но при этом оказывалось, что слепой как-то оставался в стороне
и грустно прислушивался к веселой возне товарищей.
Когда, наконец, счастливая минута настала
и жених с невестой
стали рука об руку в костеле, то в усах
и в чубе молодцеватого жениха половина волос были совершенно седые, а покрытое стыдливым румянцем лицо невесты было также обрамлено серебристыми локонами.
На следующий день, сидя на том же месте, мальчик вспомнил о вчерашнем столкновении. В этом воспоминании теперь не было досады. Напротив, ему даже захотелось, чтоб опять пришла эта девочка с таким приятным, спокойным голосом, какого он никогда еще не слыхал. Знакомые ему дети громко кричали, смеялись, дрались
и плакали, но ни один из них не говорил так приятно. Ему
стало жаль, что он обидел незнакомку, которая, вероятно, никогда более не вернется.
Потом он захотел тем же способом ознакомиться
и со своею собеседницею: взяв левою рукой девочку за плечо, он правой
стал ощупывать ее волосы, потом веки
и быстро пробежал пальцами по лицу, кое-где останавливаясь
и внимательно изучая незнакомые черты.
Чувство жгучей боли
и обиды подступило к его горлу; он упал на траву
и заплакал. Плач этот
становился все сильнее, судорожные рыдания потрясали все его маленькое тело, тем более что какая-то врожденная гордость заставляла его подавлять эту вспышку.
Слово участия
и ласковый тон вызвали в мальчике еще большую нервную вспышку плача. Тогда девочка присела около него на корточки; просидев так с полминуты, она тихо тронула его волосы, погладила его голову
и затем, с мягкою настойчивостью матери, которая успокаивает наказанного ребенка, приподняла его голову
и стала вытирать платком заплаканные глаза.
Это повторялось еще несколько раз,
и всякий раз мальчик
становился грустнее
и тревожнее.
Впервые познакомившись на холмике в степи со слепым мальчиком, маленькая женщина ощутила острое страдание сочувствия,
и теперь его присутствие
становилось для нее все более необходимым.
Казалось даже, будто он свыкся с своей долей,
и странно-уравновешенная грусть без просвета, но
и без острых порываний, которая
стала обычным фоном его жизни, теперь несколько смягчилась.
Девушка ответила не сразу. Она положила к себе на колени свою работу, разгладила ее руками
и, слегка наклонив голову,
стала рассматривать ее с задумчивым видом. Трудно было разобрать, думала ли она о том, что ей следовало взять для вышивки канву покрупнее, или же обдумывала свой ответ.
Спокойно, тихо, невозмутимо…» Эвелина не высказывала, по-видимому, всего, что было у нее на душе, но с некоторых пор она переменилась к Максиму
и стала возражать против некоторых, иногда совсем незначительных, его предложений с небывалою резкостью.
И ей
стало страшно. Ей показалось, что кто-то готовится вынуть нож из ее давнишней раны.
Действительно, его походка
стала тише, лицо спокойнее. Он слышал рядом ее шаги,
и понемногу острая душевная боль стихала, уступая место другому чувству. Он не отдавал себе отчета в этом чувстве, но оно было ему знакомо,
и он легко подчинялся его благотворному влиянию.
Он сжал ее маленькую руку в своей. Ему казалось странным, что ее тихое ответное пожатие так непохоже на прежние: слабое движение ее маленьких пальцев отражалось теперь в глубине его сердца. Вообще, кроме прежней Эвелины, друга его детства, теперь он чувствовал в ней еще какую-то другую, новую девушку. Сам он показался себе могучим
и сильным, а она представилась плачущей
и слабой. Тогда, под влиянием глубокой нежности, он привлек ее одною рукой, а другою
стал гладить ее шелковистые волосы.
Потом, вытянув на клавишах руки, он глубоко задумался,
и тишина в маленькой гостиной
стала еще глубже.
Ставрученко-отец сидел, свесив голову,
и молчаливо скучал, но потом
стал воодушевляться все больше
и больше, поталкивая Максима локтем,
и шептал...
По мере того как звуки росли, старый спорщик
стал вспоминать что-то, должно быть свою молодость, потому что глаза его заискрились, лицо покраснело, весь он выпрямился
и, приподняв руку, хотел даже ударить кулаком по столу, но удержался
и опустил кулак без всякого звука. Оглядев своих молодцов быстрым взглядом, он погладил усы
и, наклонившись к Максиму, прошептал...
Впервые еще он
стал центром оживленных разговоров,
и в его душе зарождалось гордое сознание своей силы.
Во всей усадьбе
стало как-то светлее
и радостнее.
Такие далекие путешествия были вообще не в обычае семьи. За пределами знакомого села
и ближайших полей, которые он изучил в совершенстве, Петр терялся, больше чувствовал свою слепоту
и становился раздражителен
и беспокоен. Теперь, впрочем, он охотно принял приглашение. После памятного вечера, когда он сознал сразу свое чувство
и просыпающуюся силу таланта, он как-то смелее относился к темной
и неопределенной дали, которою охватывал его внешний мир. Она начинала тянуть его, все расширяясь в его воображении.
Все общество
стало подыматься по ступеням. Анна Михайловна, которая прежде колебалась перед неудобным
и крутым подъемом, теперь с какою-то покорностью пошла за другими.
Анна Михайловна вынула из кошелька
и в темноте подала ему бумажку. Слепой быстро выхватил ее из протянутой к нему руки,
и под тусклым лучом, к которому они уже успели подняться, она видела, как он приложил бумажку к щеке
и стал водить по ней пальцем. Странно освещенное
и бледное лицо, так похожее на лицо ее сына, исказилось вдруг выражением наивной
и жадной радости.
Но тишина, водворившаяся среди небольшого общества, имела еще другую причину. По какому-то общему побуждению, вероятно, вытекавшему из ощущения высоты
и своей беспомощности, оба слепые подошли к углам пролетов
и стали, опершись на них обеими руками, повернув лица навстречу тихому вечернему ветру.
В саду было совершенно тихо. Смерзшаяся земля, покрытая пушистым мягким слоем, совершенно смолкла, не отдавая звуков: зато воздух
стал как-то особенно чуток, отчетливо
и полно перенося на далекие расстояния
и крик вороны,
и удар топора,
и легкий треск обломавшейся ветки… По временам слышался странный звон, точно от стекла, переходивший на самые высокие ноты
и замиравший как будто в огромном удалении. Это мальчишки кидали камни на деревенском пруду, покрывшемся к утру тонкой пленкой первого льда.
Когда же этот шар, все выраставший по мере приближения к земле, подергивался тяжелым красным туманом
и тихо скрывался за снежным горизонтом, лицо слепого
становилось спокойнее
и мягче,
и он уходил в свою комнату.
Однажды, войдя в гостиную, Максим застал там Эвелину
и Петра. Девушка казалась смущенной. Лицо юноши было мрачно. Казалось, разыскивать новые причины страдания
и мучить ими себя
и других
стало для него чем-то вроде потребности.
И инструмент зазвенел ровнее. Начавшись высоко, оживленно
и ярко, звуки
становились все глубже
и мягче. Так звонит набор колокольцев под дугой русской тройки, удаляющейся по пыльной дороге в вечернюю безвестную даль, тихо, ровно, без громких взмахов, все тише
и тише, пока последние ноты не замрут в молчании спокойных полей.
И вот наступает день, когда на эту смирившуюся
и притихшую, будто овдовевшую землю падают миллионы снежинок,
и вся она
становится ровна, одноцветна
и бела…
— Не
стану спорить, — холодно сказал старик. — Может быть, это
и правда. Во всяком случае, если тебе
и было бы хуже, то, может быть, сам ты был бы лучше.
Поэтому каждый год, ранней весной, в известный день небольшой городок оживлялся
и становился неузнаваем.
Петр вздрогнул
и быстро
стал на ноги. Это движение показывало, что он слышал слова доктора, но, судя по выражению его лица, он как будто не понял их значения. Опершись дрожащею рукой на подоконник, он застыл на месте с бледным, приподнятым кверху лицом
и неподвижными чертами.