Неточные совпадения
—
Да где уж везти! Не
такое время… Каждый мужик на миру нужен: енерала с Питеру ждем.
— Послушайте, — таинственно взяв под руку, отвел он предводителя в сторону, на другой конец залы, — студиозуса-то, я полагаю, все-таки лучше будет позадержать немного… Он хоть и знакомый ваш,
да ведь вы за него ручаться не можете… А я уж знаю вообще, каков этот народец… Мы его эдак, под благовидным предлогом… Оно как-то спокойнее.
— Мм… сомневаюсь, — покачал головой полковник, —
да если бы и удалось, я все-таки не рискнул бы отпустить вас. Помилуйте, на нас лежит,
так сказать, священная обязанность охранять спокойствие и безопасность граждан, и как же ж вдруг отпущу я вас, когда вся местность,
так сказать, в пожаре бунта? Это невозможно. Согласитесь сами, — моя ответственность… вы, надеюсь, сами вполне понимаете…
—
Да что это у вас за восстание
такое? Как? Почему? Зачем? Объясните, пожалуйста, — обратился Хвалынцев к предводителю.
Для их же собственной пользы и выгоды денежный выкуп за душевой надел заменили им личной работой, — не желают: «мы-де ноне вольные и баршшыны не хотим!» Мы все объясняем им, что тут никакой барщины нет, что это не барщина, а замена выкупа личным трудом в пользу помещика, которому нужно же выкуп вносить, что это только
так, пока — временная мера, для их же выгоды, — а они свое несут: «Баршшына
да баршшына!» И вот, как говорится, inde iraе [Отсюда гнев (лат.).], отсюда и вся история… «Положения» не понимают, толкуют его по-своему, самопроизвольно; ни мне, ни полковнику, ни г-ну исправнику не верят, даже попу не верят; говорят: помещики и начальство настоящую волю спрятали, а прочитали им подложную волю, без какой-то золотой строчки, что настоящая воля должна быть за золотой строчкой…
—
Да, — заметил он с легкой улыбкой, — но дышать-то ведь хочется одинаково как образованному,
так и необразованному…
— Ай-ай-ай, Лев Александрович! Как же ж это вы
так легкомысленно относитесь к этому! «Пускай едет»! А как не уедет? А как пойдет в толпу
да станет бунтовать,
да как если — борони Боже — на дом нахлынут? От подобных господчиков я всего ожидаю!.. Нет-с, пока не пришло войско, мы в блокаде, доложу я вам, и я не дам лишнего шанса неприятелю!.. Выпустить его невозможно.
—
Да ведь это по нашему, по мужицкому разуму — все одно выходит, — возражали мужики с плутоватыми ухмылками. — Опять же видимое дело — не взыщите, ваше благородие, на слове, а только как есть вы баре,
так барскую руку и тянете, коли говорите, что земля по закону господская. Этому никак нельзя быть, и никак мы тому верить не можем, потому — земля завсягды земская была, значит, она мирская, а вы шутите: господская! Стало быть, можем ли мы верить?
— Любезные мои,
такого закона, про какой вы говорите, нет и никогда не бывало,
да и быть не может, и тот, кто сказал вам про него, — тот, значит, обманщик и смутитель! Вы этому не верьте! Я вам говорю, что
такого закона нет! — убеждал генерал переговорщиков.
—
Да уж что толковать! — порешили, наконец, переговорщики, почесав затылки. — Деньги мы,
так и быть, платить, пожалуй, горазды, а на барщину не согласны.
—
Да какие же мы бунтовщики! — послышался в толпе протестующий говор. — И чего они и в сам деле, все «бунтовщики»
да «бунтовщики»! Кабы мы были бунтовщики, нешто мы стояли бы
так?.. Мы больше ничего, что хотим быть оправлены, чтобы супротив закону не обижали бы нас… А зачинщиков… Какие же промеж нас зачинщики?.. Зачинщиков нет!
— А, хамова душа твоя! — с каким-то самодовольно-торжествующим видом обратилась она к больному. —
Так и ты тоже бунтовать! Я тебе лесу на избу дала, а ты бунтовать, бесчувственное, неблагодарное ты дерево эдакое! Ну,
да ладно! Вот погоди, погоди! выздоравливай-ка, выздоравливай-ка! Вы, батюшка, доктор, что ли? — обратилась она вдруг к Хвалынцеву.
— Как, батюшка, не придется! — всполошилась Драчиха. —
Да что ж я, по-твоему, не власть предержащая, что ли? Сам поп, значит, должен знать, что в Писании доказано: «властям предержащим
да покоряются», — а я, мой отец, завсегда власть была, есть и буду, и ты мне мужиков
такими словесами не порти, а то я на тебя благочинному доведу!
Словом сказать — «пошла писать губерния!». Треск и грохот, езда и движение поднялись по городу
такие, что могло бы показаться, будто все эти господа новый год справляют вместо января
да в апреле.
—
Да; но покамест-то он еще ровно ничего не сделал
такого, за что мы могли бы заявлять нашу признательность: человек только что едва приехать успел.
—
Да так. Я ведь не из крупных собственников, и, коли вы уж
так хотите знать причину, для меня и пятнадцать рублей — деньги.
—
Так ты чего же спал-то! Ведь говорил вчера, чтобы по кабакам,
да по харчевням…
— Если бы
да ежели бы,
так и люди-то не жили бы! — перебил ее Полояров. — Слыхали вы про это аль нет? Однако пойдемте в церковь — вон уж и козлы спешат, рубли себе чуют, — прибавил он, кивнув на приближавшегося священника с дьяконом, вслед за которыми, перепрыгивая по грязи с камушка на камушек, поспешала и маленькая фигурка Анцыфрова.
— Эх, господа гимназисты стоят-то позади его, — сказал Полояров тихо, но
так, что близ стоявшие мальчики очень хорошо могли его слышать. — Что бы догадаться кому — стать бы эдак на коленки
да словно бы невзначай и поджечь пальтишко, — вот бы комедия вышла!
Между тем двое учителей
да кое-кто из публики частью угрозами, частью просьбами и убеждениями успели-таки отратовать мальчугана у полиции и с торжеством привели его обратно в церковь.
Небольшое зальце было убрано весьма просто, кое-какая сборная мебель, кисейные занавески, старые клавикорды, а по стенам портреты Ермолова, Паскевича, Воронцова и две литографии, изображающие подвиги простых русских солдатиков: умирающего рядового, который передает товарищу спасенное им полковое знамя,
да другого,
такого же точно солдата, с дымящимся фитилем пред пороховым погребом, в то время, когда малочисленные защитники укрепления почти все уже перебиты
да перерезаны огромными полчищами горцев.
Анцыфров, видимо, желал порисоваться, — показать, что и он тоже
такого рода важная птица, которую есть за что арестовать. Полояров, напротив, как-то злобно отмалчивался. По сведениям хозяйки, оказалось, однако, что забрано в ночь вовсе не множество, на чем
так упорно продолжал настаивать Анцыфров, а всего только четыре человека: один молодой, но семейный чиновник, один офицер Инфляндманландского полка, племянник соборного протопопа
да гимназист седьмого класса — сын инспектора врачебной управы.
— Я, кажется, знаю это, — подтвердил он, — но терпеть не могу, когда люди вообще сидят, ничего не делая! Папироску сосать — все-таки какое-нибудь занятие. Вот и Лубянскую приучаю,
да плохо что-то. Все это, доложу я вам, жантильничанье!.. Женственность, изволите видеть, страдает; а по-нашему, первым делом каждая порядочная женщина, то есть женщина дела, должна прежде всего всякую эту женственность к черту!
Сам я кое-как грамоте обучаю; закон Божий — пречистенский дьякон, отец Сидор, ходит преподавать; Андрей Павлыч по арифметике, а Татьяна Николаевна с Анютой мне, старику, насчет грамоты помогают,
да вот тоже которые девочки есть у нас,
так тех рукоделию разному обучают.
Если бы только рублишек полтораста собрать,
так можно бы и пособий кое-каких купить: грифельных досок, букварей, катехизисов,
да вот по соседству тут за сто рублей в год просторную квартиру уступают, вот бы и нанять ее под школу-то: человек до ста могло бы обучаться!
— Нет, батюшка, извините меня, старика, а скажу я вам по-солдатски! — решительным тоном завершил Петр Петрович. — Дело это я почитаю, ровно царскую службу мою, святым делом, и взялся я за него, на старости лет, с молитвой
да с Божьим благословением,
так уж дьявола-то тешить этим делом мне не приходится. Я, сударь мой, хочу обучать ребят, чтоб они были добрыми христианами
да честными русскими людьми. Мне за них отчет Богу давать придется;
так уж не смущайте вы нашего дела!
—
Да нет, это
так невозможно оставить! в вашу школу необходимо ввести освежающий элемент, а без того все это ни к черту! Эдак-то вы нам только ребят перепортите!
—
Да кто там будет еще помнить все ваши имена!.. Моей голове нет лишнего времени заниматься
такими пустяками!
Полояров избоченился и приготовился слушать с тем высокомерным, зевесовским достоинством, которое почитал убийственным, уничтожающим для каждого дерзновенного, осмелившегося
таким образом подойти к его особе. А между тем в нем кипела и багровыми пятнами выступала на лицо вся его злоба, вся боль уязвленного самолюбия. В ту минуту у него руки чесались просто взять
да прибить эту Стрешневу.
Поживете,
так увидите; а не увидите,
так услышите! — веско и многозначительно закончил он с легким полупоклоном, и фигурка Анцыфрова снова просияла,
да и все присутствовавшие почувствовали, словно камень какой с плеч у них скатился.
— Ну, нет, батюшка, у меня в доме
таких песен не пойте! — остановил он Ардальона прямо и решительно. — И как это вам не стыдно: взяли хорошую солдатскую песню
да на-ко тебе, какую мерзость на нее сочинили! Перестаньте, пожалуйста!
— Что-с? Пшецыньского? — слегка прищурился на него старик. — Я, сударь мой, турка не пугался, черкеса не пугался,
да англичанина с французом не испугался,
так уж вашего-то Пшецыньского мне и Бог
да и совесть бояться не велели! А песню-то вы все-таки не пойте!
—
Да уж там какие ни есть убеждения, а свои, не купленые! — отрезал ему Петр Петрович. — Я, сударь мой, старый солдат!.. Я, сударь мой, на своем веку одиннадцать ран за эти свои убеждения принял,
так уж на старости-то лет не стать мне меняться.
—
Да так… не хотелось бы дома, — замялся Ардальон, — неровно и в самом деле полиция… жандармы… Уж лучше эти дни кое-где по чужим местам переждать бы… Спокойнее!
— Эх!.. Как же это
так! — с раздумчивым сожалением прицмокнул
да покачал головою опешенный Петр Петрович. — Ну, жаль, очень жаль!.. Ее превосходительство была
так милостива, сама даже предложила… Мы
так надеялись… Очень, очень жаль… А участие ее много помогло бы доброму делу… Много помогло бы!
— Да-с, вот то-то оно и есть! — в ответ на это поддразнивал его Полояров, который почти дня не пропускал без того, чтобы не побывать у Анны Петровны и, заодно уж, позавтракать там, либо пообедать, либо чаю напиться. — А кабы мы-то делали,
так у нас не то бы было.
— Вы!..
Да что
такое вы? — досадливо горячился Лубянский.
—
Да я… извините… признаться сказать… — принимая стакан, замялся немножко гимназист, ободренный внутренно
такою приятельскою фамильярностью своего учителя, — признаться сказать, я уж тут… по секрету… два стакана пуншику хватил… Не много ли-с будет уж?
— Вот
так! по-нашему! по-ученому! — похвалил Подвиляньский. — Берите-ка стул
да присядьте.
—
Да так, смелости не хватит.
— Но ведь надо же сперва узнать, надо исследовать, по крайней мере, все дело! Ведь
так нельзя же! Ведь это что ж
такое, наконец!!… Вредный дух школы —
да Господи Боже мой! взгляните прежде…
— По крайней мере, если б я был на его месте, я бы оскорбился за мое самолюбие: господин Устинов как будто предполагает в господине Шишкине совсем глупенького неразумного ребенка, мальчишку, дурачка, которого
так вот вдруг можно взять
да и подуськать на что-либо; как будто господин Шишкин недостаточно взрослый и самостоятельный юноша, чтобы действовать по собственной инициативе?
Старуха страшно побледнела, нижняя челюсть ее вдруг как-то бессильно отвалилась от верхней, подбородок заметно запрыгал, задрожал, и сама она вся затряслась,
да как стояла,
так и хлопнулась на месте о каменные плиты помоста.
—
Да что «ну-с»… «Ну-с» по-немецки значит орех! А я нахожу, что все это глупость! Какая тут дуэль? По-моему, просто: коли повздорили друг с другом, ну возьми друг друга
да и потузи сколько душе твоей угодно!.. Кто поколотил, тот, значит, и прав!.. А то что
такое дуэль, я вас спрашиваю? Средневековый, феодально-аристократический обычай! Ну, и к черту бы его!.. Но в этом в Подвиляньском все-таки этот гонор еще шляхетский сидит, традиции, знаете, и прочее…
Так вот, угодно, что ли, вам драться?
— Ха-ха-ха!..
Да я и не пошел бы. Нашли дурака!.. И то уж и в секунданты-то
так только, по дружбе. Ну, а кто же у вас секундантом-то будет?
— А вот что было бы не дурно! — придумал студент по прошествии некоторого времени. — У меня там, в нумере, есть с собою револьвер,
так мы вот что: завтра утром встанем-ка пораньше
да отправимся хоть в ту же рощу… Я тебе покажу, как стрелять, как целить… все же
таки лучше; хоть несколько выстрелов предварительно сделаешь, все же наука!
— Не стоит, мой ангел, ей-Богу, не стоит! — промолвил он с равнодушной гримасой; — ведь уж коли всю жизнь не брал пистолета в руки,
так с одного урока все равно не научишься.
Да и притом же… мне
так сдается… что в человека целить совсем не то, что в мишень, хоть бы этот человек был даже и Феликс Подвиляньский, а все-таки…
— Эка, о чем заботится… А мне и невдомек! Нет, ангел мой, — вздохнул он, — писать мне не к кому, завещать нечего… ведь я, что называется, «бедна, красна сирота, веселого живота»; плакать, стало быть, некому будет… А есть кое-какие должишки пустячные, рублей на сорок; там в бумажнике записано… счет есть. Ну,
так ежели что, продай вот вещи
да книги,
да жалованья там есть еще за полмесяца, и буду я, значит, квит!
— Э, барышня, что это вы
такое говорите! — снисходительно усмехнулся Подхалютин, — ну, где там страдает! Наша родина вообще страдает только тремя недугами: желудком после масленицы, тифом на Святой, по весне,
да финансовым расстройством, en générale, которое, кажется, нынче перейдет в хроническое. Вот и все наши страдания.
— С какой же стати!
Да и что же за шутки? Разве
такими вещами можно шутить?