Неточные совпадения
— Вчера… — Лбов вдруг прыснул от смеха. — Вчера, уж во всех ротах кончили занятия, я иду на квартиру, часов уже восемь, пожалуй, темно совсем. Смотрю, в одиннадцатой роте сигналы учат. Хором. «На-ве-ди, до гру-ди, по-па-ди!» Я спрашиваю поручика Андрусевича: «Почему это у
вас до сих пор идет такая музыка?» А он
говорит: «Это мы, вроде собак, на луну воем».
— Крепко завинчено! — сказал Веткин с усмешкой — не то иронической, не то поощрительной. — В четвертой роте он вчера,
говорят, кричал: «Что
вы мне устав в нос тычете? Я — для
вас устав, и никаких больше разговоров! Я здесь царь и бог!»
— Э, чепуху
вы говорите, Ромашов, — перебил его Веткин. —
Вы потребуете удовлетворения, а он скажет: «Нет… э-э-э… я, знаете ли, вээбще… э-э… не признаю дуэли. Я противник кровопролития… И кроме того, э-э… у нас есть мировой судья…» Вот и ходите тогда всю жизнь с битой мордой.
«Разве
вы думаете, что настоящий офицер боится поглядеть в лицо смерти?» Старый полковник
говорит участливо: «Послушайте,
вы молоды, мой сын в таком же возрасте, как и
вы.
«Солдаты, —
говорит он твердым голосом, конечно, по-немецки, — прошу
вас о товарищеской услуге: цельтесь в сердце!» Чувствительный лейтенант, едва скрывая слезы, машет белым платком.
Вот,
вы говорите, у нас уютно.
И несчастный подпоручик, фендрик, как
говорит Володя, вроде
вас, да еще вдобавок обиженный, а не обидчик, получает после третьего выстрела страшную рану в живот и к вечеру умирает в мучениях.
— Унзер? — Шурочка подняла голову и, прищурясь, посмотрела вдаль, в темный угол комнаты, стараясь представить себе то, о чем
говорил Ромашов. — Нет, погодите: это что-то зеленое, острое. Ну да, ну да, конечно же — насекомое! Вроде кузнечика, только противнее и злее… Фу, какие мы с
вами глупые, Ромочка.
— Думаю, можно… Ходит все по комнате. — Зегржт на секунду прислушался. — Вот и теперь ходит.
Вы понимаете, я ему ясно
говорил: во избежание недоразумений условимся, чтобы плата…
—
Вы говорили о женской любви — о бездне, о тайне, о радости, — напомнил Ромашов.
— А я
вам говорю — неправда.
И любовь,
говорю я
вам, имеет свои вершины, доступные лишь единицам из миллионов.
Как хорошо все, что
вы говорите! — воскликнул взволнованный Ромашов.
— Да и вообще ваше поведение… — продолжал жестоким тоном Шульгович. — Вот
вы в прошлом году, не успев прослужить и года, просились, например, в отпуск.
Говорили что-то такое о болезни вашей матушки, показывали там письмо какое-то от нее. Что ж, я не смею, понимаете ли — не смею не верить своему офицеру. Раз
вы говорите — матушка, пусть будет матушка. Что ж, всяко бывает. Но знаете — все это как-то одно к одному, и, понимаете…
Я
вам говорю: из этого выйдет одна только пошлость, вот именно вроде тех французских дуэлей, о которых мы читаем в газетах.
— Ну хорошо, будем
говорить начистоту, — со сдержанной яростью заговорил Ромашов. Он все больше бледнел и кусал губы. —
Вы сами этого захотели. Да, это правда: я не люблю
вас.
— Что ж, пойдемте, — равнодушно согласился Ромашов. — Собственно
говоря, это свинство так ежедневно проводить время. А
вы правду
говорите, что если так думать, то уж лучше совсем не служить.
Беспутные прапорщики, вроде Лбова, идя к нему просить взаймы два целковых, так и
говорили: «Иду смотреть зверинец». Это был подход к сердцу и к карману старого холостяка. «Иван Антоныч, нет ли новеньких зверьков? Покажите, пожалуйста. Так
вы все это интересно рассказываете…»
—
Вы слышали: носятся слухи, что полк переведут в другой город, —
говорил Рафальский, точно продолжая только что прерванный разговор.
— Очень рад, очень рад, —
говорил Николаев, идя навстречу Ромашову, — тем лучше. Отчего же
вы утром не приехали к пирогу?
Маленький Михин отвел Ромашова в сторону. — Юрий Алексеич, у меня к
вам просьба, — сказал он. — Очень прошу
вас об одном. Поезжайте, пожалуйста, с моими сестрами, иначе с ними сядет Диц, а мне это чрезвычайно неприятно. Он всегда такие гадости
говорит девочкам, что они просто готовы плакать. Право, я враг всякого насилия, но, ей-богу, когда-нибудь дам ему по морде!..
— Я
вам говорю, что не знаю. Я не знаю. Посмотрите: небо голубое, свет голубой… И у меня самой какое-то чудесное голубое настроение, какая-то голубая радость! Налейте мне еще вина, Ромочка, мой милый мальчик…
— Скажи мне… Прошу тебя. Ты ведь сама
говоришь, что не любишь его… Зачем же
вы вместе?..
— Ромочка, теперь последнее, — сказала Александра Петровна торопливо, но с печалью и тревогой в голосе. — Я не хотела портить
вам вечер и не
говорила. Слушайте,
вы не должны у нас больше бывать.
— Идемте, идемте… Я не знаю, кто это делает, но мужа осаждают анонимными письмами. Он мне не показывал, а только вскользь
говорил об этом. Пишут какую-то грязную площадную гадость про меня и про
вас. Словом, прошу
вас, не ходите к нам.
— Ах, мне это самой больно, мой милый, мой дорогой, мой нежный! Но это необходимо. Итак, слушайте: я боюсь, что он сам будет
говорить с
вами об этом… Умоляю
вас, ради Бога, будьте сдержанны. Обещайте мне это.
Ответьте мне прежде всего: интересует
вас хоть сколько-нибудь то, что о ней
говорят и сплетничают?
— Я попрошу
вас не кричать на меня, — глухо и протяжно произнес Ромашов. —
Говорите приличнее, я не позволю
вам кричать.
— И потом… только
вы, пожалуйста, не сердитесь… — заговорил Николаев смягченно, с оттенком замешательства. — Уж раз мы начали
говорить, то лучше
говорить все до конца… Не правда ли?
— В-вся рота идет, к-как один ч-человек — ать! ать! ать! —
говорил Слива, плавно подымая и опуская протянутую ладонь, — а оно одно, точно на смех — о! о! — як тот козел. — Он суетливо и безобразно ткнул несколько раз указательным пальцем вверх. — Я ему п-прямо сказал б-без церемонии: уходите-ка, п-почтеннейший, в друг-гую роту. А лучше бы
вам и вовсе из п-полка уйти. Какой из
вас к черту офицер? Так, м-междометие какое-то…
— Сами позорите полк! Не смейте ничего
говорить.
Вы — и разные Назанские! Без году неделя!..
— Ничего особенного, просто мне захотелось видеться с
вами, — сказал небрежно Ромашов. — Завтра я дерусь на дуэли с Николаевым. Мне противно идти домой. Да это, впрочем, все равно. До свиданья. Мне, видите ли, просто не с кем было
поговорить… Тяжело на душе.
— Нет, подождите… мы сделаем вот что. — Назанский с трудом переворотился набок и поднялся на локте. — Достаньте там, из шкафчика…
вы знаете… Нет, не надо яблока… Там есть мятные лепешки. Спасибо, родной. Мы вот что сделаем… фу, какая гадость!.. Повезите меня куда-нибудь на воздух — здесь омерзительно, и я здесь боюсь… Постоянно такие страшные галлюцинации. Поедем, покатаемся на лодке и
поговорим. Хотите?
—
Вы не устали?
Говорите еще.
— Я
вас вполне, вполне понимаю, — сказал он. — Когда меня не станет, то и весь мир погибнет? Ведь
вы это
говорите?
Неточные совпадения
Хлестаков. Я не шутя
вам говорю… Я могу от любви свихнуть с ума.
Аммос Федорович. Что
вы! что
вы: Цицерон! Смотрите, что выдумали! Что иной раз увлечешься,
говоря о домашней своре или гончей ищейке…
Аммос Федорович. Что ж
вы полагаете, Антон Антонович, грешками? Грешки грешкам — рознь. Я
говорю всем открыто, что беру взятки, но чем взятки? Борзыми щенками. Это совсем иное дело.
Бобчинский. Возле будки, где продаются пироги. Да, встретившись с Петром Ивановичем, и
говорю ему: «Слышали ли
вы о новости-та, которую получил Антон Антонович из достоверного письма?» А Петр Иванович уж услыхали об этом от ключницы вашей Авдотьи, которая, не знаю, за чем-то была послана к Филиппу Антоновичу Почечуеву.
Городничий (с неудовольствием).А, не до слов теперь! Знаете ли, что тот самый чиновник, которому
вы жаловались, теперь женится на моей дочери? Что? а? что теперь скажете? Теперь я
вас… у!.. обманываете народ… Сделаешь подряд с казною, на сто тысяч надуешь ее, поставивши гнилого сукна, да потом пожертвуешь двадцать аршин, да и давай тебе еще награду за это? Да если б знали, так бы тебе… И брюхо сует вперед: он купец; его не тронь. «Мы,
говорит, и дворянам не уступим». Да дворянин… ах ты, рожа!