Неточные совпадения
— Чтобы, любезный папахен, вы не сговорились с любезным братцем попугать меня, — возразила девушка, лукаво улыбаясь. — Это вам не удастся.
Может быть, приличнее мне, женщине, бояться. Вульф это часто твердит и дает мне в насмешку имена мужественной, бесстрашной; но он позволит мне в этом случае вести с ним войну, чтобы не
быть в разладе с моею природой. Рабе останется тем,
чем была еще дитею.
Возьмите в соображение,
что блаженныя памяти король, наш милостивейший господин, приказал сделать эту экзекуцию через несколько времени, то
есть тогда, когда успели его величеству протолковать несообразности адреса,
чего не
мог он при слушании его понять.
Я ничего не понимал, но мне
было приятно, очень приятно его слушать; не зная языка,
мог я, однако ж, с помощью слуха сказать ему,
что он читал: песни ли ангелов, у престола Всевышнего поющих ему хвалу чистого сердца, или безумный ропот беснующихся на творца своего, бунтующий ад или красные, райские дни.
Все слушали цейгмейстера с особенным вниманием. За речью его последовала минута молчания, как после жаркой перестрелки настает в утомленных рядах мгновенная тишина. Каждый из собеседников имел особенную причину молчать, или потому,
что красноречие высоких чувств, какого бы роду ни
были они, налагает дань и на самую неприязнь, или потому,
что никто из противников военного оратора не
мог откровенно изъяснить свои чувства. Вульфу, после краткого отдыха, предоставлена
была честь первого выстрела.
—
Может быть, придет время,
что вы станете учиться русскому языку;
может быть, лифляндцы…
Может быть, я это говорю потому,
что мне это натвердил и крепко внушил мой благодетель.
— Не припомните ли, — спросил он ее, — двух странников, похожих на нас? Один
был помоложе меня, другой такой же слепец, как и товарищ мой.
Может статься,
что вы их видели лет восемь назад?
Вольдемар
был неразговорчив, и, когда примечал,
что с ним хотят сблизиться откровенностью и ласками,
что любопытство искало слабой стороны, куда
могло бы проникнуть до тайны его жизни, он облекал себя двойною броней угрюмости и лаконизма.
Вольдемар и не ожидал его ответа: от имени обоих благодарил он пастора, обещал воспользоваться великодушными его предложениями только для того, чтобы посетить его и побывать в Мариенбурге на короткий срок; присовокупил,
что странническая жизнь,
может быть унизительная в глазах света, не менее того сделалась их потребностью,
что оседлость, вероятно, покажется им ограничением их свободы, всегда для человека тягостным, и
что поэтический, причудливый характер друга его, которому
было тесно и душно в доме родительском, не потерпит на себе и легких цепей единообразной жизни богадельни.
Глику никогда не нравилась странническая жизнь, под каким бы видом она ни
была; несмотря на это и на отказ новых знакомцев, не охладела в нем надежда пристроить их со временем около себя, продлив их пребывание в Мариенбурге всем,
что могло принесть им утешение и спокойствие, заставить их полюбить семейную жизнь и таким образом сделать ручными этих гордых зверей северных лесов.
Дорогой Вульф и музыкант сделались откровеннее друг к другу до того,
что последний, объяснив ему причины его сурового молчания при людях посторонних и,
может быть, ненадежных, показал ему какую-то бумагу за подписанием генерала Шлиппенбаха.
Между тем знавшие хорошо русского государя знали так же верно,
что хотя он всякой прекрасной женщине старался
быть приятным, но еще ни одна из них не
могла прибрать ключа к его кабинету.
Вести, получаемые от Андрея Денисова о внутренних делах России и даже тамошнего двора,
могли быть верны, во-первых, потому,
что хитрые миссионеры-старообрядцы, шатаясь беспрестанно из края в край, из одного скита в другой, не упускали на местах разведывать обо всем,
что им нужно
было знать, и, во-вторых, потому,
что ересиарх их, давно известный честолюбивой царевне Софии Алексеевне, вел с нею тайную переписку [Смотри «Полное историческое известие о древних стригольниках и новых раскольниках», изданное протоиереем Андреем Иоанновым, 1799, стр. 115.].
Действительно, известно
было,
что он терпеть не
мог мать Густава за горькие истины, некогда ею сказанные, и процесс, затеянный ею по случаю оспоривания последнего отцовского завещания.
Наконец они стали помнить только обязательство, которое,
может быть, потому не забывали,
что баронесса напоминала о долге каждому из них под разными видами.
Немудрено,
что миг свидания
мог расшевелить огонь, тлеющий под пеплом времени, и произвесть пожар, который трудно
было бы затушить.
Вследствие
чего писал он решительно к дяде,
что прежде года не
может быть на своей родине.
Тот, кто платил ему деньги,
мог навьючить его всякою нечистотою, неучтиво погонять его и даже заставить караулить мух,
будучи уверен,
что он все исполнит и снесет с подобострастием, лишь бы платили ему деньги и приговаривали притом частицу фон.
—
Чего не
могу простить этому пригожему офицеру, — произнесла шепотом сентиментальная дева, — так это холодность, с которою он явился к своей невесте! Ни коленопреклонений, ни страстных вздохов! От него так и несет его холодным восемнадцатым столетием. Предчувствую,
что их любовь не
будет вечная.
Возвращаясь в Оверлак, Густав сбился с дороги, о которой расспросил не хуже колонновожатого, и проплутал до рассвета, как человек, одержимый куриною слепотой. Так же и в замке
было что-то не по-прежнему. Домоправительница, сметливая в делах сердечных, смекнула, по какой причине Луиза необыкновенно нежно поцеловала ее, отходя в свою спальню. В минуты истинной любви всех любишь. Даже горничная заметила,
что барышня до зари не
могла заснуть и провозилась в постели.
Из этого письма опытный наблюдатель нравов
мог видеть,
что и в начале XVIII столетия маменьки умели давать дочкам искусные наставления, как завлекать в свои сети богатых женишков, хотя в тогдашнее время наука эта не
была еще доведена до такого утончения, в каком видим ее ныне.
— Густав!
что вы со мною сделали?.. —
могла она только произнесть, покачав головой, закрыла глаза руками и, не в состоянии перенести удара, поразившего ее так неожиданно, упала без чувств на дерновую скамейку. В исступлении он схватил ее руку: рука
была холодна как лед; на лице ее не видно
было следа жизни.
Письмо приняли; но как всем жителям Гельмета приказано
было молчать насчет семейных дел баронессы, то посланный
мог узнать только,
что фрейлейн нездорова.
— Понимаю:
будет гневаться, думаете вы,
что я посещаю вашу квартиру и,
может быть, выношу сор из ее палат?
— Не беспокойтесь! Я не дворовая собака, которую она вольна держать на привязи: служу свободно, пока меня кормят и ласкают; не так — при первом толчке ногой
могу показать и хвост, то
есть хочу сказать,
что я не крепостной слуга баронессин. К тому ж, нанимаясь к ней в кучера и коновалы, я условился с ее милостью, чтобы мне позволено
было заниматься практикою в окружности Гельмета. Надеюсь, вы мне дадите хлебец и по другим эскадронам. В плате ж за труды…
Густав подумал: «О
чем может просить меня кучер баронессы,
что б не
было согласно с моими обязанностями, с моими собственными желаниями?» — подумал, посоветовался с сердцем и сказал...
Пройдя мимо их келий, ступайте целиком к старому вязу,
что стоит с тремя соснами, на дороге из Гуммельсгофа: тут
есть камушек вместо скамьи;
можете на нем отдохнуть и дожидаться меня.
Проклиная эту помеху, он осторожно дополз до можжевеловых кустов, шагах в двадцати от того места, откуда
был слышен разговор, спрятался за кустами так,
что не
мог быть примечен с этой стороны, но сам имел возможность высмотреть все,
что в ней происходило.
Он прибавлял,
что скоро наступит день рождения последней,
что ко дню этому делаются большие приготовления в замке и
что со всех концов Лифляндии должны съехаться в него сотни гостей: баронов, военных, профессоров, судей, купцов и студентов; а
может быть, и тысячи их соберутся, прибавлял он с коварною усмешкой.
Мало,
что всякий бедный
мог вкушать от его трапезы: он
был еще оделяем деньгами.
— Оставим эту заблудшуюся овцу. В лагере нет дома для сумасшедших; так надобно отпустить его туда, где больные одинакою с ним болезнию собрались ватагой.
Что делать? Заблуждение их
есть одна из пестрот рода человеческого. Предоставим времени сгладить ее. Ум и сердце начинают
быть пытливы сообразно веку, в который мы живем: наступит,
может быть, и то время, когда они присядутся на возвышенных истинах.
Знаем только,
что она в два года умела приноровиться к русским обычаям и выучиться несколько русскому языку, на котором говорила пополам с чухонским и немецким, приправляя эту смесь солью любимых поговорок народа, между которым хотя она и не родилась, но нашла пропитание, ласки и,
может быть, утешения.
Князь Вадбольский.
Что ж? у него болит сердце,
может быть, к радостной вести о походе. (
Поет.) Тpapa-pa! В литавры забьют и в трубы затрубят. Гаркнут: на коней! и с нашего Сени хандра, как с гуся вода.
Здесь
мог я разглядеть,
что это
был мужчина высокого роста, в коротком плаще из оленьей кожи, в высокой шапке, на лыжах, с шестом в руке.
Но
что может быть скрыто от вас и
что я должен вам сказать: дух солдат соскучился жить по деревням и в станах; он утомился покоем.
Вам известно,
что он никогда не полагал этой чести на одни весы с жизнию,
что он потерею первой
мог купить не только вторую, но и в придачу богатства, чины, благосклонность монарха властолюбивого, и ни одной минуты не
был в нерешимости выбора.
Огоньки же, видимые в некоторых местах, говорил он, не должны никого тревожить, потому
что они разложены крестьянскими детьми, стерегущими в ночном свои стада; а хотя б между ними
были и старшие, то известно, прибавлял Вольдемар,
что латыш не тронется с места, пока не пойдешь к нему под нос и не расшевелишь его силою; без того целое войско
может пройти мимо него, не обратив на себя его внимания.
Князь Вадбольский. Чтоб конь его хоть раз в жизнь свою спотыкнулся на ровном месте! Пропустить из-под ног зайца, а
может быть, красного зверя — в самой вещи досадно. Только
что хвостиком мигнул! Да не век же горевать, друзья! Если чудак любит русские песни, так мы eго опять заловим на эту приманку; если он любит нас, так сам пожалует; а недруг хоть вечно сиди в своей берлоге!
У подъемного моста, где
были и ворота в замок, на берегу Метты, кто-то легонько кряхтел и покашливал по временам, от страха ли, или,
может, то
был сторож, желая дать знать своему господину,
что он неусыпно исполняет обязанности свои.
— Как же вы, любезный друг, знаете,
что… она… но вы надо мною шутите?
Может быть, старые долги?
— Ты затеваешь здесь бесовские пляски, а того не знаешь,
что послезавтра,
может статься, тебе негде
будет приклонить головушку,
что послезавтра рада-радешенька
будешь отвесть душу ломтем черствого хлеба.
(Можно вперед угадать,
что гонец нигде не отыскал Шлиппенбаха; да это и не
могло огорчить баронессу, потому
что еще
было время, как сказал Денисов через монаха, а генерал обещался
быть у ней завтра на празднике.)
— Не удивляюсь,
что мое присутствие пугает вас, фрейлейн Зегевольд! Какое другое чувство
может возбудить виновник бедствий этого семейства, еще больший преступник перед вами! Я должен убегать вас, я изгнанник отовсюду, где вы только являетесь и приносите с собою счастие. Но прежде, нежели навсегда от вас удалюсь, умоляю вас об одной милости: простите меня… Одно слово ваше
будет моим услаждением в час смертных мук или умножит их.
Расставшись с семейством скотника, Луиза оставила в его хижине благодетельные следы своего посещения. Не видав Густава, она сделала бы то же из великодушия, из сожаления к несчастным; теперь благотворила,
может быть, по влечению другого чувства;
может быть, присоединилась к этому и мысль,
что дары ее смешаются вместе с дарами Густава, как сливались в эти минуты их сердца. Спутник ее, смотря на радость добрых людей и слушая рассказы о благородных поступках Густава,
был восхищен до седьмого неба.
— Вижу, — сказал Адам с глубоким вздохом, — и понимаю,
что средства, тобою избранные,
могли быть верными в другом человеке, более гибком, более умеющем скрывать себя. Но для тебя, с твоею пороховою душой, — одной минуты довольно, чтобы погубить тебя! Ты не
можешь выдержать угнетения; ты не способен унижаться, обманывать: а твоя должность этого требует. Страшусь за тебя: не ты — благородный, пылкий нрав твой изменит твоей тайне.
Не наговорились друг с другом, не наслушались один другого слепой старец и муж, первый уже на пороге гроба, второй не много отставший от него, предчувствуя,
может быть,
что один из них сам должен
будет скоро сделаться воспоминанием, а другому придется оплакивать в нем новую утрату.
Беседа наших друзей
была прервана вестью рыжего мальчика,
что карета, управляемая дядею его, уже показалась вдали. Адам и гуслист, подхватив слепца под руки, направили поспешно путь к замку. В цветнике, за кустами сиреневыми, под самыми окнами Луизиной спальни, поставлены
были музыканты так,
что никто не
мог их видеть, да и проведены
были они туда никем не замеченные.
Она
могла разобрать,
что играли на двух инструментах и
пели два мужские голоса, один нежнее другого, песню в честь ее.
Буду делать,
что могу, и между тем, для безопасности собственной персоны, не худо иметь в готовности оседланного коня и добрую пару пистолетов».
Лукавый Никласзон поспешил, однако ж, разрушить эту беседу, отозвав баронессу в ближнюю комнату и объяснив ей со всепокорнейшею преданностью,
что она, дальнейшим сближением с пришлецом и,
может быть, обманщиком, растеряет плоды вчерашнего посещения раскольников, которых изведанное усердие ныне так легковерно меняет на сомнительные виды.