Неточные совпадения
Вы мне опять скажете, что человек не может
быть так дурен, а я
вам скажу, что ежели
вы верили возможности существования всех трагических и романтических злодеев, отчего же
вы не веруете в действительность Печорина?
Я ехал на перекладных из Тифлиса. Вся поклажа моей тележки состояла из одного небольшого чемодана, который до половины
был набит путевыми записками о Грузии. Большая часть из них, к счастию для
вас, потеряна, а чемодан с остальными вещами, к счастию для меня, остался цел.
— А
вы долго
были в Чечне?
Вам будет немножко скучно… ну, да мы с
вами будем жить по-приятельски.
Славный
был малый, смею
вас уверить; только немножко странен.
И точно, она
была хороша: высокая, тоненькая, глаза черные, как у горной серны, так и заглядывали к
вам в душу.
Мне послышалось, что он заплакал: а надо
вам сказать, что Азамат
был преупрямый мальчишка, и ничем, бывало, у него слез не выбьешь, даже когда он
был и помоложе.
— Дьявол, а не женщина! — отвечал он, — только я
вам даю мое честное слово, что она
будет моя…
Не слыша ответа, Печорин сделал несколько шагов к двери; он дрожал — и сказать ли
вам? я думаю, он в состоянии
был исполнить в самом деле то, о чем говорил шутя.
«Я говорил
вам, — воскликнул он, — что нынче
будет погода; надо торопиться, а то, пожалуй, она застанет нас на Крестовой.
Но, может
быть,
вы хотите знать окончание истории Бэлы?
Вы уже видите гнездо злого духа между неприступными утесами, — не тут-то
было: название Чертовой долины происходит от слова «черта», а не «черт», ибо здесь когда-то
была граница Грузии.
Надо
вам сказать, что у меня нет семейства: об отце и матери я лет двенадцать уж не имею известия, а запастись женой не догадался раньше, — так теперь уж, знаете, и не к лицу; я и рад
был, что нашел кого баловать.
— Помилуйте, — говорил я, — ведь вот сейчас тут
был за речкою Казбич, и мы по нем стреляли; ну, долго ли
вам на него наткнуться? Эти горцы народ мстительный:
вы думаете, что он не догадывается, что
вы частию помогли Азамату? А я бьюсь об заклад, что нынче он узнал Бэлу. Я знаю, что год тому назад она ему больно нравилась — он мне сам говорил, — и если б надеялся собрать порядочный калым, то, верно, бы посватался…
К утру бред прошел; с час она лежала неподвижная, бледная и в такой слабости, что едва можно
было заметить, что она дышит; потом ей стало лучше, и она начала говорить, только как
вы думаете, о чем?..
Половину следующего дня она
была тиха, молчалива и послушна, как ни мучил ее наш лекарь припарками и микстурой. «Помилуйте, — говорил я ему, — ведь
вы сами сказали, что она умрет непременно, так зачем тут все ваши препараты?» — «Все-таки лучше, Максим Максимыч, — отвечал он, — чтоб совесть
была покойна». Хороша совесть!
В Коби мы расстались с Максимом Максимычем; я поехал на почтовых, а он, по причине тяжелой поклажи, не мог за мной следовать. Мы не надеялись никогда более встретиться, однако встретились, и, если хотите, я расскажу: это целая история… Сознайтесь, однако ж, что Максим Максимыч человек, достойный уважения?.. Если
вы сознаетесь в этом, то я вполне
буду вознагражден за свой, может
быть, слишком длинный рассказ.
Расставшись с Максимом Максимычем, я живо проскакал Терекское и Дарьяльское ущелья, завтракал в Казбеке, чай
пил в Ларсе, а к ужину
поспел в Владыкавказ. Избавлю
вас от описания гор, от возгласов, которые ничего не выражают, от картин, которые ничего не изображают, особенно для тех, которые там не
были, и от статистических замечаний, которые решительно никто читать не станет.
А
вы, может
быть, не знаете, что такое «оказия»?
— А ведь
вы правы: все лучше
выпить чайку, — да я все ждал… Уж человек его давно к нему пошел, да, видно, что-нибудь задержало.
Все эти замечания пришли мне на ум, может
быть, только потому, что я знал некоторые подробности его жизни, и, может
быть, на другого вид его произвел бы совершенно различное впечатление; но так как
вы о нем не услышите ни от кого, кроме меня, то поневоле должны довольствоваться этим изображением.
— Если
вы захотите еще немного подождать, — сказал я, — то
будете иметь удовольствие увидаться с старым приятелем…
— А помните наше житье-бытье в крепости? Славная страна для охоты!.. Ведь
вы были страстный охотник стрелять… А Бэла?..
— Мы славно пообедаем, — говорил он, — у меня
есть два фазана; а кахетинское здесь прекрасное… разумеется, не то, что в Грузии, однако лучшего сорта… Мы поговорим…
вы мне расскажете про свое житье в Петербурге… А?
— Постой, постой! — закричал вдруг Максим Максимыч, ухватясь за дверцы коляски, — совсем
было забыл… У меня остались ваши бумаги, Григорий Александрович… я их таскаю с собой… думал найти
вас в Грузии, а вот где Бог дал свидеться… Что мне с ними делать?..
— Да ведь
вы же
были у него?
Грушницкого страсть
была декламировать: он закидывал
вас словами, как скоро разговор выходил из круга обыкновенных понятий; спорить с ним я никогда не мог.
Только что
вы остановитесь, он начинает длинную тираду, по-видимому имеющую какую-то связь с тем, что
вы сказали, но которая в самом деле
есть только продолжение его собственной речи.
— Я богаче
вас, — сказал я, — у меня, кроме этого,
есть еще убеждение — именно то, что я в один прегадкий вечер имел несчастие родиться.
— Княгиня сказала, что ваше лицо ей знакомо. Я ей заметил, что, верно, она
вас встречала в Петербурге, где-нибудь в свете… я сказал ваше имя… Оно
было ей известно. Кажется, ваша история там наделала много шума… Княгиня стала рассказывать о ваших похождениях, прибавляя, вероятно, к светским сплетням свои замечания… Дочка слушала с любопытством. В ее воображении
вы сделались героем романа в новом вкусе… Я не противоречил княгине, хотя знал, что она говорит вздор.
— А
вы были в Москве, доктор?
— Напротив;
был один адъютант, один натянутый гвардеец и какая-то дама из новоприезжих, родственница княгини по мужу, очень хорошенькая, но очень, кажется, больная… Не встретили ль
вы ее у колодца? — она среднего роста, блондинка, с правильными чертами, цвет лица чахоточный, а на правой щеке черная родинка: ее лицо меня поразило своей выразительностию.
— Что он
вам рассказывал? — спросила она у одного из молодых людей, возвратившихся к ней из вежливости, — верно, очень занимательную историю — свои подвиги в сражениях?.. — Она сказала это довольно громко и, вероятно, с намерением кольнуть меня. «А-га! — подумал я, —
вы не на шутку сердитесь, милая княжна; погодите, то ли еще
будет!»
— Да я вовсе не имею претензии ей нравиться: я просто хочу познакомиться с приятным домом, и
было бы очень смешно, если б я имел какие-нибудь надежды… Вот
вы, например, другое дело! —
вы, победители петербургские: только посмотрите, так женщины тают… А знаешь ли, Печорин, что княжна о тебе говорила?
— Не радуйся, однако. Я как-то вступил с нею в разговор у колодца, случайно; третье слово ее
было: «Кто этот господин, у которого такой неприятный тяжелый взгляд? он
был с
вами, тогда…» Она покраснела и не хотела назвать дня, вспомнив свою милую выходку. «
Вам не нужно сказывать дня, — отвечал я ей, — он вечно
будет мне памятен…» Мой друг, Печорин! я тебя не поздравляю; ты у нее на дурном замечании… А, право, жаль! потому что Мери очень мила!..
— Что для меня Россия? — отвечал ее кавалер, — страна, где тысячи людей, потому что они богаче меня,
будут смотреть на меня с презрением, тогда как здесь — здесь эта толстая шинель не помешала моему знакомству с
вами…
—
Вам это
будет довольно трудно…
— Оттого, что
вы у нас не бываете, а эти балы, вероятно, не часто
будут повторяться.
— Что
вам угодно? — произнесла она дрожащим голосом, бросая кругом умоляющий взгляд. Увы! ее мать
была далеко, и возле никого из знакомых ей кавалеров не
было; один адъютант, кажется, все это видел, да спрятался за толпой, чтоб не
быть замешану в историю.
— Конечно! А
вам смешно? Я б желала, чтоб
вы были на его месте…
— Мне это тем более лестно, — сказала она, — что
вы меня вовсе не слушали; но
вы, может
быть, не любите музыки?..
Но я
вас отгадал, милая княжна, берегитесь!
Вы хотите мне отплатить тою же монетою, кольнуть мое самолюбие, —
вам не удастся! и если
вы мне объявите войну, то я
буду беспощаден.
В продолжение вечера я несколько раз нарочно старался вмешаться в их разговор, но она довольно сухо встречала мои замечания, и я с притворной досадой наконец удалился. Княжна торжествовала; Грушницкий тоже. Торжествуйте, друзья мои, торопитесь…
вам недолго торжествовать!.. Как
быть? у меня
есть предчувствие… Знакомясь с женщиной, я всегда безошибочно отгадывал,
будет она меня любить или нет…
— Оттого, что солдатская шинель к
вам очень идет, и признайтесь, что армейский пехотный мундир, сшитый здесь, на водах, не придаст
вам ничего интересного… Видите ли,
вы до сих пор
были исключением, а теперь подойдете под общее правило.
—
Вы опасный человек! — сказала она мне, — я бы лучше желала попасться в лесу под нож убийцы, чем
вам на язычок… Я
вас прошу не шутя: когда
вам вздумается обо мне говорить дурно, возьмите лучше нож и зарежьте меня, — я думаю, это
вам не
будет очень трудно.
—
Вы будете завтра приятно удивлены, — сказал я ей.
— А признайтесь, — сказал я княжне, — что хотя он всегда
был очень смешон, но еще недавно он
вам казался интересен… в серой шинели?..
— Я этого не говорю… но
вы знаете,
есть случаи… — прибавил он, хитро улыбаясь, — в которых благородный человек обязан жениться, и
есть маменьки, которые по крайней мере не предупреждают этих случаев…
Итак, я
вам советую, как приятель,
быть осторожнее.
Мы
были уж на средине, в самой быстрине, когда она вдруг на седле покачнулась. «Мне дурно!» — проговорила она слабым голосом… Я быстро наклонился к ней, обвил рукою ее гибкую талию. «Смотрите наверх, — шепнул я ей, — это ничего, только не бойтесь; я с
вами».