Неточные совпадения
Будучи сам
человеком очень честным, отец мой страдал излишнею доверчивостью и терпеть не мог никакой подозрительности; это благородное свойство его души послужило ему немножко во вред: занятых сумм недостало, и матушка нашлась вынужденною взять еще несколько тысяч под вексель
на покупку инструментов для полковой музыки.
На первый раз самое ужаснее в этом несчастии
была его неожиданность.
Люди, которые всякий случай находят безразлично удобным для острот и насмешек, говорили, что «полковник Праотцев зарезан
на славу живой ниткой», но этот скверный каламбур имеет очень точный смысл.
Приводя себе
на память впечатление, какое производила моя мать
на людей, которые ее видели в первый раз, я всегда припоминаю мнение Сократа, что «познание
есть только воспоминание того, что мы некогда знали».
— К Иванам Ивановичам Елкиным, которых по дороге
было чрезвычайно много и которые все оказывались добрыми приятелями Кирилла, мы уже более не заходили — потому ли, что многим из нас пришлось дорогою порядочно переболеть после петербургских оргий, или потому, что
на нас очень хорошо действовала природа и новость места и
людей, которых мы «изучали» с отменною охотою и внимательностию.
Однако, несмотря
на то, что все эти
люди были пьяны, чуть только они взошли и Кирилл кивнул им головою
на Пенькновского — они перестали шуметь и потребовали для него непокупного вина.
Мы приехали в городок Борзну,
на который теперь более тоже не лежит главный путь к Киеву. Эта Борзна — до жалости ничтожный и маленький городок, при первом взгляде
на который становится понятен крайний предел того, до чего может
быть мелка жизнь и глубока отчаянная скука. Не тоска — чувство тяжелое, но живое, сочное и неподвижное, имеющее свои фазы и переходы, — а сухая скука, раздражающая
человека и побуждающая его делать то, чего бы он ни за что не хотел сделать.
Усадив меня сбоку от себя за стол, к корзинке с булками и стакану чая, она сообщила мне, что, уладив мое поступление
на службу (к чему я
был обязан при моем исключении из корпуса), она обратилась к сведущим
людям, с помощию которых так же тихо и благонадежно устроила для меня возможность заниматься науками.
Maman высказала, что,
будучи сыном русского
человека, я должен взрасти и воспитаться в преданиях и симпатиях русского края, а потом она указала вторую причину выбора Киева; эта причина заключалась в том, что здесь
есть университет, который она назвала источником света, проливающим свои лучи
на все, что становится в возможной к нему близости.
— Ты
будешь спать вот там, — сказала матушка, указав мне
на небольшую комнату влево от гостиной, где мы
пили чай, — а вот здесь направо — точно такая же моя комната. Тут все наше помещение, каким мы можем располагать, и нам большего не нужно, — миллионы
людей, гораздо более нас имеющие права
на большие удобства, лишены и таких. Это очень жалко, но пособить этому не в наших силах, а притом же это, верно, так нужно и так угодно богу.
Ничего, не пренебрегай и этим; все, что
человек себе усвоил, ему
на что-нибудь пригодится, особенно же тебе практика в письме может
быть очень полезна.
Мы вышли под руку, как пара совершенно равных друг другу
людей. Мой рост уже совершенно позволил мне вести ее под руку: я
был кавалер, она моя дама, — и, вспоминая теперь всю прошедшую жизнь мою, я уверен, что рука моя,
на которую впоследствии опиралось немало дам, никогда уже не вела женщины столь возвышенной и прекрасной, несмотря
на тогдашние тридцать шесть лет, которые имела моя превосходная мать.
Я жестоко ошибся насчет старика Альтанского, которого узнал с первого
на него взгляда. Этот
человек никого не обижал и не мог ни для кого
быть причиною ни малейших несчастий.
Кто мог
быть этот
человек, которому не ставят
на письме никакого титула, а просто пишут одно его короткое имя: «Филипп Кольберг», тогда как всякому
человеку прибавляется хоть «благородие» или хоть «милостивое государство»?
Я получил неодолимую и притом чуждую всяких сомнений веру, что
человек, носящий это имя, должен
быть какой-то превосходнейший
человек, которому нет никого подобного
на свете.
— Да; ты должен идти один, — отвечала матушка и рассказала мне, что когда я утром ходил к Альтанским, мой двоюродный дядя, этот важный статский генерал,
был у нее и передал свое желание немедленно со мною познакомиться. — А знакомиться с ним, — добавила maman, — тебе гораздо лучше один
на один, чем бы ты выглядывал, как цыпленок, из-под крыла матери. Притом же тебе надо привыкать к обхождению с
людьми и уметь самому ставить себя
на настоящую ногу; а это приобретается только навыком и практикой.
Практичность матушки сделалась предметом таких горячих похвал, что я, слушая их, получил самое невыгодное понятие о собственной практичности говоривших и ошибся: я тогда еще не читал сказаний летописца, что «
суть бо кияне льстиви даже до сего дне», и принимал слышанные мною слова за чистую монету. Я думал, что эти бедные маленькие
люди лишены всякой практичности и с завистью смотрят
на матушку, а это
было далеко не так; но об этом после.
— Нечего про то говорить: заслуживаешь ли ты или не заслуживаешь; когда
люди любят друг друга, тогда нет места никаким счетам; но речь о том, что всему же
на свете должна
быть мера и свой конец.
Христя еще стояла
на пороге и все смотрела ему вслед. Мне казалось, что она тихо и неутешно плакала, и я все хотел к ней подойти, и не решался; а в это время невдалеке за углом послышались голоса какой-то большой шумной компании, и
на улице показалось несколько молодых
людей, в числе которых я с первого же раза узнал Пенькновского. Он
был очень весел — и, заметив в калитке женское платье Христи, кинулся к ней с словами...
— Да я вам и говорю:
люди на длинных ножках всегда несколько кволы. Коротконожки гораздо прочнее, но уж этого не переделаешь: кто
на каких ножках заведен и пущен, тот
на таких и ходит. Впрочем,
будьте покойны: все хорошо, а я спешу заехать к Льву Яковлевичу.
Я это замечал и очень сожалел мою бедную maman, у которой
была какая-то несчастная привилегия, при всех правах
на всеобщую любовь, внушать
людям всевозможные возвышенные чувства, кроме одной любви.
Много ли, мало ли времени прошло с тех пор, как я
был свидетелем разлуки Христи с Сержем, но у нас в доме никогда не говорили об этом
человеке, и я ни разу не слыхал, чтобы сама Христя произносила его имя. Прошел год и половина другого, как вдруг я однажды неожиданно услыхал в канцелярии, что племянник моего генерала женится
на одной очень богатой девушке из довольно знатной фамилии.
— Да, — отвечала
на этот знак Христя, — я его люблю — очень, очень люблю; а он скверный
человек, нехороший, чепурной, ему деньги нужны, он за деньги и женится, но со мною бы никогда не
был счастлив, потому что я простая, бедная… Да, да, да… он только не знал, как от меня отвязаться… Что же, я ему помогла!
Частые визиты женатого Сержа к Христе, по-видимому, не смущали старика и даже, может
быть, совсем не останавливали
на себе его внимания, как некогда не останавливало внимания исчезновение этого молодого
человека.
Как началось их знакомство и дружество — я не знаю; но когда мы стали обращать
на это внимание, то дела уже стояли так, что Пенькновский
был в их доме своим
человеком, и притом
человеком самым необходимым.
Это ведь то же, что монашество: оставь,
человек, отца своего и матерь, и бери этот крест служения, да иди
на жертву — а то ничего не
будет или
будет вот такой богомаз, как я, или самодовольный маляришка, который что ни сделает — всем доволен.
Меня это даже испугало: мне показалось, что нечто подобное должен чувствовать
человек, когда он начинает терять рассудок, и между тем я не мог искать
на все это ответа у моего Лаптева, потому что я не мог бы рассказать ему моего состояния, — и я с прозорливостью провидца сознавал, что он меня не поймет и ничего мне не в силах
будет ответить.
Он остался
на берегу Днепра, а я уехал к Кольбергу. С тех пор я уже не видал старика, он умер — не от грусти, не от печали одиночества, а просто от смерти, и прислал мне в наследие своих классиков; а я… я вступил в новую жизнь — в новую колею ошибок, которые запишу когда-нибудь; конечно, уже не в эту тетрадь, заключающую дни моего детства и юношества, проведенные между
людьми, которым да
будет мирный сон и вечная память.
Неточные совпадения
Да объяви всем, чтоб знали: что вот, дискать, какую честь бог послал городничему, — что выдает дочь свою не то чтобы за какого-нибудь простого
человека, а за такого, что и
на свете еще не
было, что может все сделать, все, все, все!
Городничий. И не рад, что
напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и не
быть правде? Подгулявши,
человек все несет наружу: что
на сердце, то и
на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право, чем больше думаешь… черт его знает, не знаешь, что и делается в голове; просто как будто или стоишь
на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Осип. Да, хорошее. Вот уж
на что я, крепостной
человек, но и то смотрит, чтобы и мне
было хорошо. Ей-богу! Бывало, заедем куда-нибудь: «Что, Осип, хорошо тебя угостили?» — «Плохо, ваше высокоблагородие!» — «Э, — говорит, — это, Осип, нехороший хозяин. Ты, говорит, напомни мне, как приеду». — «А, — думаю себе (махнув рукою), — бог с ним! я
человек простой».
Городничий. Полно вам, право, трещотки какие! Здесь нужная вещь: дело идет о жизни
человека… (К Осипу.)Ну что, друг, право, мне ты очень нравишься. В дороге не мешает, знаешь, чайку
выпить лишний стаканчик, — оно теперь холодновато. Так вот тебе пара целковиков
на чай.
Пей даром сколько вздумаешь — //
На славу угостим!..» // Таким речам неслыханным // Смеялись
люди трезвые, // А пьяные да умные // Чуть не плевали в бороду // Ретивым крикунам.