Неточные совпадения
— Это мы увидим. Я вам не стану нахваливать мой план,
как цыган лошадь: мой верный план в этом не нуждается, и я не к
тому иду теперь. Кроме
того, что вы о нем знаете из этих слов, я
до времени не открою вам ничего и уже, разумеется, не попрошу у вас под мои соображения ни денег, ни кредита, ни поручительства.
— Я и не прошу вашего доверия: я не беру ни одного гроша
до тех пор, пока вы сами скажете, что дело сделано основательно и честно. Говорите только о цене,
какая ваша последняя цена?
Как он должен был это устроивать, про
то ничего не говорилось: предполагалось, что это сделается как-то так, что
до этого никому нет дела.
Вид его был страшно печален и жалок; жалок
до такой степени, что он опять шевельнул если не сердце Горданова, который сердцем никогда никого не пожалел,
то его нервы, так
как от этого рода сожаления не свободны и злые люди: вид беспомощного страдания и им тяжел и неприятен.
— Я не могу этого не достигнуть, Висленев! Я тебе говорю, что план мой это нечто совсем гениальное, — он прост,
как я не знаю что, и между
тем он никому
до сих пор еще не пришел в голову и, вероятно, никому не придет; но во всяком случае: на грех мастера нет, и потому надо спешить.
Он доказывал Кишенскому, что поступки его с Висленевым превосходят всякую меру человеческой подлости; что терпение жертвы их, очевидно, перепилено, что это нерасчетливо и глупо доводить человека
до отчаяния, потому что человек без надежды на спасение готов на все, и что Висленев теперь именно в таком состоянии, что он из мести и отчаяния может пойти и сам обвинить себя неведомо в
каких преступлениях, лишь бы предать себя в руки правосудия, отомстя
тем и Кишенскому, и жене.
До побежденных женщинам нет дела! Видите,
какая я предательница для женщин; я вам напоминаю
то, о чем должна бы стараться заставить вас позабыть, потому что Байрон этими словами, действительно, говорит ужасную правду, и дает советы против женщин...
Ноги и руки его были просто ужасны по своим громадным размерам, и притом руки всегда были красны,
как окунутые в свекольный рассол, а ноги
до того костисты, что суставы словно были покрыты наростами, выпиравшими под кожей сапога наружу.
— Да; это смешно, в
каком младенчестве еще естественные науки. Я предлагал премию
тому, кто скажет, почему петух в полночь поет; никто
до сих пор не взял ее. Поэтому я верю, что немой мог заговорить. В природе все возможно!
Какой это человек был по правилам и по характеру, вы скоро увидите, а имел он в
ту пору состояние большое, а на плечах лет под пятьдесят, и был так дурен, так дурен собою, что и рассказать нельзя: маленький, толстый, голова
как пивной котел, седой с рыжиною, глаза
как у кролика, и рябь от оспы
до того, что даже ни усы, ни бакенбарды у него совсем не росли, а так только щетинка между желтых рябин кое-где торчала; простые женщины-крестьянки и
те его ужасались…
— Я думала или, лучше скажу, я была даже уверена, что мы с вами более уже не увидимся в нашем доме, и это мне было очень тяжело, но вы, конечно, и тогда были бы
как нельзя более правы. Да! обидели человека, наврали на него с три короба и еще ему же реприманды едут делать. Я была возмущена за вас
до глубины души, и зато из
той же глубины вызываю искреннюю вам признательность, что вы ко мне приехали.
И Глафире представилось ликование,
какое будет в известных ей чопорных кружках, которые, несмотря на ее официальное положение, оставались для нее
до сих пор закрытым небом, и она уснула, улыбаясь
тому,
как она вступит в это небо возвратившейся заблуждавшеюся овцой, и
как потом… дойдет по этому же небу
до своих земных целей.
Мой отец был возмущен этим
до глубины души, и в
то время
как Иосаф Висленев, в качестве политического арестанта, пользовался в городе почти общим сочувствием, у нас в доме его строго осуждали, и я признавала эти осуждения правильными.
Он рисовал мне картину бедствий и отчаяния семейств
тех, кого губил Висленев, и эта картина во всем ее ужасе огненными чертами напечатлелась в душе моей; сердце мое преисполнилось сжимающей жалостью,
какой я никогда ни к кому не ощущала
до этой минуты, жалостью, пред которою я сама и собственная жизнь моя не стоили в моих глазах никакого внимания, и жажда дела, жажда спасения этих людей заклокотала в душе моей с такою силой, что я целые сутки не могла иметь никаких других дум, кроме одной: спасти людей ради их самих, ради
тех, кому они дороги, и ради его, совесть которого когда-нибудь будет пробуждена к тяжелому ответу.
— Мой Форов! Форов! — неистово закричала Катерина Астафьевна, между
тем как Синтянина опять пустила лошадь вскачь, а Филетер Иванович вырвал у своего извозчика вожжи и осадил коня, задрав ему голову
до самой дуги.
Вспомянутый нами майор Форов еще
до сего времени не возвращался домой с
тех пор,
как мы видели его едущим на дрожках с избитым им квартальным надзирателем.
Не отходя с
той поры от постели умирающего, Лариса ничего не знала о своем брате, людям же было известно лишь только
то, что Иосаф Платонович вышел куда-то вскоре за бросившеюся из дому барышней и не возвращался домой
до вечера, а потом пришел, уложил сам свои саквояжи, и
как уехал, так уже и не возвращался.
Предстоящие минуты очень интересовали его: он ждал от Глафиры «презренного металла» и… удостоверения, в
какой мере сердце ее занято привязанностью к другому человеку:
до того ли это дошло, что он, Горданов, ей уже совсем противен
до судорог, или… она его еще может переносить, и он может надеяться быть ее мужем и обладателем
как бодростинского состояния, так и красоты Ларисы.
С каждою шпилькой, которую девушка, убирая голову Бодростиной, затыкала в ее непокорные волнистые волосы, Глафира пускала ей самый тонкий и болезненно острый укол в сердце, и слушавший всю эту игру Горданов не успел и уследить,
как дело дошло
до того, что голос девушки начал дрожать на низких нотах: она рассказывала,
как она любила и что из
той любви вышло…
— А ты таки достоялся здесь предо мной
до того, чтобы проговориться,
как ты думаешь с ней обойтись. Понимаю, и пусть это послужит тебе объяснением, почему я тебе не доверяюсь; пусть это послужит тебе и уроком,
как глупо стараться заявлять свой ум. Но иди, тебя зовут.
— Да нет-с ее, жестокости, нет, ибо Катерина Астафьевна остается столь же доброю после накормления курицей Драдедама,
как была
до сего случая и во время сего случая. Вот вам — есть факт жестокости и несправедливости, а он вовсе не значит
того, чем кажется. Теперь возражайте!
— Ваша роль, — добавила она, поднимаясь с дивана и становясь пред Висленевым, — ваша роль, пока мы здесь и пока наши отношения не могут быть иными
как они есть, вполне зависит от вас. Назвать вас
тем, чем вы названы, я была вынуждена условиями моего и вашего положения, и от вас зависит все это даже и здесь сделать или очень для вас тяжелым,
как это было
до сей минуты, или же… эта фиктивная разница может вовсе исчезнуть.
Как вы хотите?
Простой план известь мужа и овладеть его состоянием был известен, кроме ее самой, одному Горданову, но Горданов недаром додумывался в Москве
до того, что это не весь план, а не более
как только намек на
то, чего желает и к чему стремится Глафира.
На этом она останавливалась с сладостнейшими мечтами; она впадала в самую пасторальную сентиментальность, доходя даже
до того, что воображала его каким-то ребенком, а себя — его пестуньей, строила планы,
как бы она лелеяла его покой, окружа его довольством, любовию, вниманием.
С сестрой они были в открытом разладе с
тех пор,
как она, воспламененная идеями до-дарвинской эпохи петербургской культуры, принесла Горданову свою молодую и беззаветную любовь.
Затем во все
то время,
как сестра его портила, поправляла, и опять портила, и снова поправляла свое общественное положение, он поднимался по службе, схоронил мать и отца, благословивших его у своего гроба; женился на состоятельной девушке из хорошей семьи и, метя в сладких мечтах со временем в министры, шел верною дорогой новейших карьеристов,
то есть заседал в двадцати комитетах, отличался искусством слагать фразы и блистал проповедью прогресса и гуманности, доводящею
до сонной одури.
Должен признать, что вы правы, но так
как мы здесь все друзья и ведем разговор не для
того, чтобы спорить и пререкаться, а для
того, чтобы
до чего-нибудь договориться,
то я вам, если угодно, выскажу, что у меня на душе.
А
до тех пор…
до тех пор надо лавировать и делать посильные уступки Ропшину, ограждаясь лишь от уступок самых крайних, которые возмущали ее
как женщину.
Лара ничего про это не знала, хотя учредившийся порядок не был тайной не только для бодростинского дома, но также и для Подозерова,
до которого, мимо его воли, дошли слухи о записках,
какие шлет Горданову Жозеф. Андрей Иванович написал жене коротенькое приглашение повидаться. Лара показала его Глафире, и
та удивилась.
Графиня и баронесса обедали у Бодростиной, и потому у Синтяниной была отнята всякая надежда пересидеть их, и она должна была прямо просить Глафиру Васильевну о минуте разговора наедине, в чем
та ей, разумеется, не отказала. Они взошли в маленький, полутемный будуар, и Синтянина прямо сказала, что она находится в величайшей тревоге по случаю дошедших
до нее известий о Ларисе и во что бы
то ни стало хочет добиться, где эта бедняжка и в
каком положении?
В известии этом,
как видим, не было ничего необыкновенного, но оно смутило Александру Ивановну, частию по безотчетному предчувствию, а еще более по
тому особенному впечатлению,
какое письмо этого «некоего Ворошилова» произвело на генерала, оживив и наэлектризовав его
до того, что он, несмотря на свои немощи, во что бы
то ни стало, непременно хотел ехать встречать своего друга в город.
— Ух, Кавели, Кавели, давние люди, что нам
до них, братцы, божий работнички: их бог рассудил, а насчет неба загадка есть: что стоит, мол, поле полеванское и много на нем скота гореванского, а стережет его один пастух,
как ягодка. И идет он, божьи людцы,
тот пастушок, лесом не хрустнет, и идет он плесом не всплеснет и в сухой траве не зацепится, и в рыхлом снежку не увязнет, а кто да досуж разумом,
тот мне сейчас этого пастушка отгадает.
«
До последнего конца своего (читал генерал) она не возроптала и не укорила Провидение даже за
то, что не могла осенить себя крестным знамением правой руки, но должна была делать это левою, чем и доказала, что у иных людей, против всякого поверья, и с левой стороны черта нет, а у иных он и десницею орудует,
как у любезного духовного сына моего Павла Николаевича, который пред смертью и с Богом пококетничал.
Но подивитесь же,
какая с самим с ним произошла глупость: по погребении Катерины Астафьевны, он, не зная
как с собой справиться и все-таки супротив самой натуры своей строптствуя, испил
до дна тяжелую чашу испытания и, бродя там и сям, очутился ночью на кладбище, влекомый, разумеется, существующею силой самой любви к несуществующему уже субъекту, и здесь он соблаговолил присесть и, надо думать не противу своей воли, просидел целую ночь, припадая и плача (по его словам от
того будто, что немножко лишнее на нутро принял), но
как бы там ни было, творя сей седален на хвалитех, он получил там сильную простуду и в результате оной перекосило его самого,
как и его покойницу Катерину Астафьевну, но только с сообразным отличием, так что его отец Кондратий щелкнул не с правой стороны на левую, а с левой на правую, дабы он, буде вздумает, мог бы еще правою рукой перекреститься, а левою ногой сатану отбрыкнуть.