Неточные совпадения
Вдова Висленева вела
жизнь аккуратную и расчетливую, и с тяжкою нуждой не зналась, а отсюда в губернских кружках утвердилось мнение, что доходы ее отнюдь не ограничиваются домом да пенсией, а что у нее, кроме того, конечно,
есть еще и капитал, который она тщательно скрывает, приберегая его на приданое Ларисе.
Старые дамы глядели на дело с другой стороны и, презирая вдаль, предсказывали утвердительно одно, что Саша раньше времени берет Иосафа Платоновича под башмак и отныне
будет держать целую
жизнь под башмаком.
Что же касается до самого художника, то он
был отчислен от канцелярии генерала и отдан в другую команду, в чьи-то суровые руки; несчастный не вынес тяжкой
жизни, зачах и умер.
Рассказ этот
будет короток, потому что и вся
жизнь Ларисы еще впереди.
В
жизни его
было только одно лишение: Горданов не знал родных ласк и не видал, как цветут его родные липы, но он об этом и не заботился: он с отроческой своей поры
был всегда занят самыми серьезными мыслями, при которых нежные чувства не получали места.
Висленев в эту пору своей несчастной
жизни был рангом повыше описанных бедных литературных париев и на десять степеней их несчастнее.
Ему уже нечего
будет сокрушаться и говорить: „здравствуй, беспомощная старость, догорай, бесполезная
жизнь!“ Но нечего бояться этого и мне, — нет, мой план гениален; мой расчет верен, и
будь только за что зацепиться и на чем расправить крылья, я не этою мещанскою обстановкой стану себя тешить, — я стану считать рубли не сотнями тысяч, а миллионами… миллионами… и я пойду, вознесусь, попру… и…»
Жизнь его
была теперь настоящая «нощь жития», от которой он пробуждался только во сне, когда ему мерещился и далекий старый Висленевский сад, в далеком губернском городке, и светлый флигель, и сестра, красавица Лара, и русая головка свежей миловидной Alexandrine.
— А половину они
будут ждать, и ты должен
будешь платить всего тысячу двести рублей в год жене на содержание ее с четырьмя детьми (что, должно сознаться, вовсе не дорого), и только соблюсти все формы по застрахованию своей
жизни, полис на которое
будет служить обеспечением второй половины долга, но премию
будет за тебя платить твоя жена. Вот и все их условия.
Но о всем этом не время
было думать. В Петербурге Горданова ждала ужасная весть: все блага
жизни, для которых он жертвовал всем на свете, все эти блага, которых он уже касался руками, отпрыгнули и умчались в пространство, так что их не
было и следа, и гнаться за ними
было напрасно. Квартира № 8 сгорела. Пока отбивали железную дверь кладовой, в ней нашли уже один пепел. Погибло все, и, главное, залогов погибло вдесятеро более, чем на сумму, в которой они
были заложены.
— Да; вся ваша
жизнь, проходившая здесь, на наших глазах,
была какое-то штудированье себя. Скажите, что до всего этого молодой девушке? Что же вы делали для того, чтоб обратить к себе ее сердце? Ничего!
Это
была тоже очень тяжкая минута в
жизни Иосафа Платоновича, минута, которую он тщетно старался облегчить всяким лебезеньем и вызовом пополнить все, если хоть капля из ценностей, хранящихся в портфеле, пропала.
Нрав и образ
жизни Водопьянова
были до крайней степени причудливы: к нему очень шли слова поэта...
— Ну, прочь мораль! Я не моральна! Скажите-ка нам что-нибудь о переходе душ. Мне очень нравится ваша теория внесения в
жизнь готовых способностей, и я ее часто припоминаю: мне часто кажется, что во мне шевелится что-то чужое, но только вовсе не лестное, — добавила она с улыбкой к гостям. — Не
была ли я, Светозар Владенович, Аспазией или Фриной, во мне прегадкие инстинкты.
— Студент Спиридонов, по множеству пороков,
был неспособен к семейной
жизни, а между тем он
был женат, и женат по собственному побуждению и против своей воли, и с этих пор…
Жизнь этой девушки
была обыкновенная
жизнь в доме мелкого чиновника, пробивающегося в Москве на девятнадцать рублей месячного жалованья и рублей пять-шесть каких-нибудь срывков с просителей.
Что б мы
были без вина?
Жизнь печалями полна;
Все грозит бедой и злом,
Но если
есть стакан с вином…
— Je vous fais mon compliment. [поздравляю вас (франц.).] Вы, Светозар Владенович, неподражаемы! Вообразите себе, — добавила она, обратясь к Подозерову: — целый битый час рассказывал какую-то историю или бред, и только для того, чтобы в конце концов сказать «ничего». Очаровательный Светозар Владенович, я
пью за ваше здоровье и за вечную
жизнь вашего Дворянина. Но боже! что такое значит? чего вы вдруг так побледнели, Андрей Иванович?
— Огня!
Жизни! Господа, в ком
есть огонь: я гореть хочу! — говорила, стоя на одном месте, Бодростина.
— То-то еще хорошо ли это, я… этого, по правде вам сказать, и сам достоверно не знаю. Я, как настоящий нигилист, сам свои убеждения тоже, знаете… невысоко ставлю. Черт их знает: кажется, что-нибудь так, а… ведь все оно может
быть и иначе… Я, разумеется, в
жизнь за гробом не верю и в Бога не верю… но…
Пока я жива, пускай говорят и думают обо мне что хотят, но память моя… она должна
быть чиста от тех пятен, которые кладут на нее и которых я не хочу и не могу снять при
жизни.
«Призвав Всемогущего Бога, которому верую и суда которого несомненно ожидаю, я, Александра Синтянина, рожденная Гриневич, пожелала и решилась собственноручно написать нижеследующую мою исповедь. Делаю это с тою целию, чтобы бумага эта
была вскрыта, когда не
будет на свете меня и других лиц, которых я должна коснуться в этих строках: пусть эти строки мои представят мои дела в истинном их свете, а не в том, в каком их толковали все знавшие меня при
жизни.
В нем
была бездна легкомысленности, которую он считал в себе за отвагу; много задора, принимавшегося им за энергию; масса суетности, которая казалась ему пренебрежением к благам
жизни, и при всем этом полное пренебрежение к спокойствию и счастию ближних.
Я назначала мою
жизнь на то, чтобы беречь его от его печальных увлечений; я знала, что во мне
есть своя доля твердости и терпения, с которыми можно взяться преодолеть шероховатости довольно дурной натуры.
Мне все это представлялось очень смутно: я Петербурга никогда не видала, о
жизни петербургской знала только понаслышке да из книг, но я знала, что если
есть такие женщины, которыми бредил Висленев, то именно в среде их только и может
быть отыскана та или те, которые могли бы слиться с ним во что-нибудь гармоническое.
Вся
жизнь моя явилась предо мной как бы в одной чаше, которую я должна
была или бережно донести и
выпить на положенном месте, или расплескать по сорному пути.
Он рисовал мне картину бедствий и отчаяния семейств тех, кого губил Висленев, и эта картина во всем ее ужасе огненными чертами напечатлелась в душе моей; сердце мое преисполнилось сжимающей жалостью, какой я никогда ни к кому не ощущала до этой минуты, жалостью, пред которою я сама и собственная
жизнь моя не стоили в моих глазах никакого внимания, и жажда дела, жажда спасения этих людей заклокотала в душе моей с такою силой, что я целые сутки не могла иметь никаких других дум, кроме одной: спасти людей ради их самих, ради тех, кому они дороги, и ради его, совесть которого когда-нибудь
будет пробуждена к тяжелому ответу.
Я отдавала все, что
было у меня, всю
жизнь мою, с обетом не нарушить слова и верною дойти до гроба; но я требовала многого, и я теперь еще не знаю, почему я без всяких опытных советов требовала тогда именно того самого, что
было нужно.
Я повторяю, что там
была не я: в моей груди кипела сотня
жизней и билось сто сердец, вокруг меня кишел какой-то рой чего-то странного, меня учили говорить, меня сажали, поднимали, шептали в уши мне какие-то слова, и в этом чудном хаосе
была, однако, стройность, благодаря которой я все уладила.
Принесла ли я этим пользу и поступила ли осмотрительно и честно, пусть об этом судит Бог и те люди, которым
жизнь моя
будет известна во всей ее истине, как я ее нынче исповедую, помышляя день смертный и день страшного суда, на котором обнажатся все совести и обнаружатся все помышления.
И еще я же сама должна этому помогать… но ведь я тоже человек, в моей душе тоже
есть ревность,
есть эти страшные порывы к
жизни.
Бодростин
был поставлен своими друзьями как шашка на кон, да притом и вместе с самою Бодростиной: княгиня Казимира вносила совсем новый элемент в
жизнь.
Во все это время Андрей Иванович не возвращался к сознательной
жизни человека: он
был чужд всяких забот и желаний и жил лишь специальною жизнию больного.
— Да, вот и не знаешь, что это делается! Вот вы и все так, подобные барыни:
жизни в вас в каждой в одной за десятерых,
жизнь борется, бьется, а вы ее в тисках жмете… — заговорил
было Горданов, желая прервать поток болезненных мечтаний Бодростиной, но она его сама перебила.
—
Есть роли в
жизни, для выполнения которых ум не требуется.
Да;
есть однако же между ними нечто общее,
есть даже много общего: как преподаваемые встарь уроки «бабушек» проходили без проникновения в
жизнь, так прошли по верхам и позднейшие уроки новых внушителей.
У Катерины Астафьевны, несмотря на ее чувствительные нервы, от природы
было железное здоровье, а
жизнь еще крепче закалила ее.
Но при всем своем прямодушии, незлобии и доброте, не находившей унижения ни в какой услуге ближнему, Катерина Астафьевна
была, однако, очень горда. Не любя жеманства и всякой сентиментальности, она не переносила невежества, нахальства, заносчивости и фанфаронства, и боже сохрани, чтобы кто-нибудь попытался третировать ее ниже того, как она сама себя ставила: она отделывала за такие вещи так, что человек этого потом во всю
жизнь не позабывал.
Супружеская
жизнь Форовых могла служить явным опровержением пословицы, выписанной над этою главой: у них никогда не
было разлада; они не только никогда друг с другом не ссорились, но даже не умели и дуться друг на друга.
Много начитанный, поэтический и глубоко проникавший в самую
суть вещей Евангел проводил свою
жизнь с доброю дурочкой и сделал из нее Паиньку, от которой его, однако, потягивало в поля, помечтать среди ночных звуков...
Жизнь ее
была так полна, что она никуда не хотела заглядывать из этого мирка, где пред нею стояли драгоценные сосуды ее веры, надежды и любви.
— Нет
будет,
будет, если ты не загрубелая тварь, которой не касается человеческое горе,
будет, когда ты увидишь, что у этой пары за
жизнь пойдет, и вспомнишь, что во всем этом твой вклад
есть. Да, твой, твой, — нечего головой мотать, потому что если бы не ты, она либо братцевым ходом пошла, и тогда нам не
было бы до нее дела; либо она
была бы простая добрая мать и жена, и создала бы и себе, и людям счастие, а теперь она что такое?
Ему, может
быть, следовало бы известить об этом Бодростина, но долговременная
жизнь на ножах отуманила его прозорливость и отучила его от всякой искренности.
Он припомнил все, что он вынес, — конечно не во всю свою
жизнь, — нет; это
было бы слишком много, да и напрасно, потому что все претерпенное им в Петербурге, до бегства по оброку в провинцию, он уже давно позабыл и, вероятно, даже считал несуществовавшим, как позабыл и считал никогда не существовавшим происшествие с гордановским портфелем, до сих пор ничем не оконченное и как будто позабытое самим Гордановым; и зеленое платье… странное зеленое платье, которое бросило в окно выпавший из рук его нож…
Умная и начитанная Глафира часто с ним беседовала и полюбила его ум, взгляды и правила, а потом, увидав, что и самая
жизнь его строго гармонирует с этими правилами, полюбила и его самого… по контрасту, но он не мог или не хотел
быть ее любовником.
«Надо доделывать, — опять шептало ей ее соображение, — ну, пусть так; ну, пусть надо: допустим даже, что все это удастся и благополучно сойдет с рук; ну, что же тогда далее? Чем жить?.. Умом? Господи, но ведь не в акушерки же мне поступать! Умом можно жить, живучи полною
жизнью и сердцем… Стало
быть, надо жить сердцем?»
Воодушевившейся, расчетливой Бодростиной и в ум не приходило в эту минуту, что поучение ее о простоте, нападающей на мудрецов, может
быть ни для кого не имеет столько подходящего значения, как для нее самой, с которой не спускает очей своего мщения униженный и оскорбленный и в
жизни никогда не прощавший ни одной своей обиды генерал Синтянин.
— Нет, за что же-с? За что же? — жалостно вопиял он к Грегуару, — ну, скажите, бога ради, ну кто же в свою
жизнь был богу не грешен, царю не виноват? Ну, она очень хорошенькая женщинка, даже милая женщинка, с талантами, с лоском, ну, я бывал, но помилуйте, чтобы подвести меня под такую глупую штуку, как покража ребенка… Ну, зачем мне
было его сбывать?
Таким образом в этот великий день
было совершено два освобождения: получили право новой
жизни Висленев и Бодростин, и оба они
были обязаны этим Глафире, акции которой, давно возвышенные на светской бирже, стали теперь далеко выше пари и на базаре домашней суеты. Оба они
были до умиления тронуты; у старика на глазах даже сверкали слезы, а Висленев почти плакал, а через час, взойдя в кабинет Бодростина, фамильярно хлопнул его по плечу и шепнул...
Воспроизводя
жизнь общества, отстраненного порядком вещей от всякого участия в вопросах, выходящих из рам домашнего строя и совершения карьер, романисты указанной поры, действуя под тяжким цензурным давлением, вынуждены
были избрать одно из оставшихся для них направлений: или достижение занимательности произведений посредством фальшивых эффектов в сочинении, или же замену эффектов фабулы высокими достоинствами выполнения, экспрессией лиц, тончайшею разработкой самых мелких душевных движений и микроскопическою наблюдательностью в области физиологии чувства.