Неточные совпадения
— Я ужасно люблю со вкусом сделанные дамские наряды! — заговорил он с сестрой. — В этом, как ты
хочешь, сказывается вся
женщина; и в этом, должно правду сказать, наш век сделал большие шаги вперед. Еще я помню, когда каждая наша барышня и барыня в своих манерах и в туалете старались как можно более походить на une dame de comptoir, [продавщицу (франц.).] а теперь наши
женщины поражают вкусом; это значит вкус получает гражданство в России.
— Зачем воровка, она до сих пор честная
женщина: отец ее был взяточник и, награбивши сто тысяч,
хотел все отдать сыну, а Алине назначил в приданое пять тысяч.
— Да дело это нельзя делать шах-мат: дворянинишку с ветра взять неудобно; брак у нас предоставляет мужу известные права, которые
хотя и не то, что права мужа во Франции, Англии или в Америке, но и во всяком случае все-таки еще довольно широки и могут стеснять
женщину, если ее муж не дурак.
Для того же, чтобы благородному и благодушному субъекту не было особенной тяжести подчиниться этой необходимости, было положено дать ему в виде реванша утешение, что Алина Дмитриевна принуждает его к женитьбе на себе единственно вследствие современного коварства новейших людей, которые, прозрев заветы бывших новых людей, или «молодого поколения», не
хотят вырвать
женщину, нуждающуюся в замужестве для освобождения себя от давления семейного деспотизма.
Будь это во Франции, или в Англии, это было бы иное дело: там замужняя
женщина вся твоя; она принадлежит мужу с телом, с душой и, что всего важнее, с состоянием, а наши законы, ты знаешь, тянут в этом случае на бабью сторону: у нас что твое, то ее, потому что ты, как муж, обязан содержать семью, а что ее, то не твое, не
хочет делиться, так и не поделится, и ничего с нее не возьмешь.
Нет, — добавила она, — нет; я простая, мирная
женщина; дома немножко деспотка: я не
хочу удивлять, но только уж если ты, милый друг мой, если ты выбрал меня, потому что я тебе нужна, потому что тебе не благо одному без меня, так (Александра Ивановна, улыбаясь, показала к своим ногам), так ты вот пожалуй сюда; вот здесь ищи поэзию и силы, у меня, а не где-нибудь и не в чем-нибудь другом, и тогда у нас будет поэзия без поэта и героизм без Александра Македонского.
Красивая и
хотя уже не очень молодая, но победоносная
женщина эта говорила с Висленевым таким сладким языком, от которого этот бедняк, тершийся в петербургском вертепе сорока разбойников, давно отвык и словно обрел потерянный рай.
Александр Спиридонов, Испанский Дворянин, он уважает
женщину,
хотя у него двадцать тысяч пороков.
— Тс! Не сметь! Ни слова! Кто сказал, что я
хочу забыть? Спиридонов, Испанский Дворянин… он ничем не дорожит, кроме чести, но его честь… тс!.. Он женится, да… Кто смеет обижать
женщину? Мы все хуже
женщин, да… непременно хуже… А пришел я к вам вот зачем: я вам, кажется, там что-то сказал?
— Вы по какому же праву меня ревнуете? — спросила она вдруг, нахмурясь и остановясь с Иосафом в одной из пустых комнат. — Чего вы на меня смотрите? Не
хотите ли отказываться от этого? Можете, но это будет очень глупо? вы пришли, чтобы помешать мне видеться с Гордановым. Да?.. Но вот вам сказ: кто
хочет быть любимым
женщиной, тот прежде всего должен этого заслужить. А потом… вторая истина заключается в том, что всякая истинная любовь скромна!
Я, незаметная и неизвестная
женщина, попала под колесо обстоятельств, накативших на мое отечество в начале шестидесятых годов, которым принадлежит моя первая молодость. Без всякого призвания к политике, я принуждена была сыграть роль в событиях политического характера, о чем, кроме меня, знает только еще один человек, но этот человек никогда об этом не скажет. Я же не
хочу умереть, не раскрыв моей повести, потому что человеку, как бы он ни был мал и незаметен, дорога чистота его репутации.
— Ничего больше, как то, что я не
хочу служить с тем, кто способен обижать
женщину, и прошу вас сделать распоряжение об увольнении меня в отставку. А если вам угодно со мною стреляться, так я готов с моим удовольствием.
Не сознаваясь, разумеется, в этой последней мысли, Кишенский становился пред Глафирой на некоторую нравственную высоту, и чувствуя, что ему не совсем ловко стоять пред этою умною
женщиной в такой неестественной для него позиции, оправдывался, что «
хотя ему и не к лицу проповедовать мораль, но что есть на свете вещи, которые все извиняют».
Как я ни предлагал ей секретно устроить ребенка, как это делается и как и мне доводилось в старину делывать с
женщинами старого закала, но она ни за что не
хотела.
— Я не знаю, во сколько вы
хотите ценить честь
женщины моего положения, но я меньше не возьму; притом это уголовное дело.
— Ну, вот видите ли: я веду серьезный разговор, а вы называете мои слова то дерзостями, то комплиментами, тогда как я не говорю ни того, ни другого, а просто проповедую вам великую вселенскую правду, которая заключается в том, что когда красивая
женщина не
хочет сделать своей красоты источником привязанности избранного человека, а расплывается в неведомо каких соображениях, то она не любит ни этого человека, ни самое себя, то есть она, попросту говоря, дура.
— Да, ты постоянно резок; даже уж очень резок, — вмешался Евангел и пояснил мягко, что
хотя замеченный Форовым раздел действительно как будто существует, но в этом виновата не природа, для которой нет оснований обделять прекрасное тело добрыми свойствами, а виноваты в том люди, потому что они красавицам больше прощают, больше льстятся и тем кружат им головы и портят сердца, делают их своенравными, заносчивыми, и тогда уж плохо тем, кому придется с такою
женщиной жить.
— Да, — уронила Лариса, — мне надоели уж все эти причитыванья. Я может быть и гадкая, и скверная, но не могу же я подделываться под образец Александры Ивановны. Это для меня недостижимо. Я простая
женщина и
хочу простого с собою обращения.
Хотя Синтянина всегда многого ожидала от разносторонних способностей этой
женщины, но тем не менее она была поражена отчетливостью произведенной Глафирой над собою работы по выполнению роли и должна была сознаться, что при всех своих волнениях залюбовалась ею.
— Если бы… Я вам скажу откровенно: я не могу думать, чтоб это сталось, потому что я… стара и трусиха; но если бы со мною случилось такое несчастие, то, смею вас уверить, я не
захотела бы искать спасения в повороте назад. Это проводится в иных романах, но и там это в честных людях производит отвращение и от героинь, и от автора, и в жизни… не дай бог мне видеть
женщины, которую, как Катя Шорова говорила: «повозят, повозят, назад привезут».
Я уважаю тебя, ты хорошая, добрая, честная
женщина; я нередко сама
хочу тебя видеть, но когда мы свидимся… в меня просто вселяется дьявол, и… прости меня, сделай милость, я не
хотела бы сказать тебе то, что сейчас должно быть скажу: я ненавижу тебя за все и особенно за твою заботу обо мне.
А
хотя бы и не так, то была она
женщина, — сосуд скудельный и слабый, и за то ей простится все, а побуждение ее было, конечно, благородное: освободить того, кого она счастливым сделать была обязана, да не сумела.
— Вот так и я: я теперь развалина, а она молода, — ей, бедной, жить надо, а жить
женщине трудно и тяжело, так я
хотел ей свой пенсион передать. Этому меня Евангелова попадья один раз научила, и я нахожу, что это очень практично.