Неточные совпадения
— Здравствуйте, барышня, — отвечал седой Никитушка. —
Что это
вы сами-то таскаете?
— Да как же, матушка! Раз,
что жар, а другое дело, последняя станция до губерни-то. Близко, близко, а ведь сорок верст еще. Спознишься выехать, будет ни два ни полтора. Завтра, вон, люди говорят, Петров день; добрые люди к вечерням пойдут; Агнии Николаевне и сустреть
вас некогда будет.
—
Вы же сами, тетечка, только
что сказали,
что институт не знакомит с жизнью.
—
Вы так отзываетесь о маме,
что я не знаю…
— Да как же!
Вы оправдываете, как сейчас сказали, в иных случаях деспотизм; а четверть часа тому назад заметили,
что муж моей сестры не умеет держать ее в руках.
— Извините, тетя,
что я скажу
вам?
— Кто ж это
вам сказал,
что здесь ничего не делают? Не угодно ли присмотреться самой-то тебе поближе. Может быть, здесь еще более работают,
чем где-нибудь. У нас каждая почти одним своим трудом живет.
—
Вы сейчас обвиняли ее брата в том,
что он осуждает людей за глаза, а теперь обвиняете его в том,
что он говорит правду в глаза. Как же говорить ее нужно?
—
Чем так
вам мила стала? Голуби
вы мои! Раздевайтесь-ка, да на постельку.
— Да
что ж за беда. Я и сама напьюсь с
вами.
— Как
вам сказать? — отвечала Феоктиста с самым простодушным выражением на своем добром, хорошеньком личике. — Бывает, враг смущает человека, все по слабости по нашей. Тут ведь не то, чтоб как со злости говорится
что или делается.
— Дурно
вам было дома,
что ль?
—
Что вы,
что вы это, — закрасневшись, лепетала сестра Феоктиста и протянула руку к только
что снятой шапке; но Лиза схватила ее за руки и, любуясь монахиней, несколько раз крепко ее поцеловала. Женни тоже не отказалась от этого удовольствия и, перегнув к себе стройный стан Феоктисты, обе девушки с восторгом целовали ее своими свежими устами.
—
Что это
вы? — опять пролепетала монахиня.
— Спаси Господи и помилуй;
что это
вам вздумалось! Искушение с
вами, с мирскими, право.
— Нет, спаси, Господи, и помилуй! А все вот за эту… за красоту-то,
что вы говорите. Не то, так то выдумают.
Верстовой столб представляется великаном и совсем как будто идет, как будто вот-вот нагонит; надбрежная ракита смотрит горою, и запоздалая овца, торопливо перебегающая по разошедшимся половицам моста, так хорошо и так звонко стучит своими копытками,
что никак не хочется верить, будто есть люди, равнодушные к красотам природы, люди, способные то же самое чувствовать, сидя вечером на каменном порожке инвалидного дома,
что чувствуешь только, припоминая эти милые, теплые ночи, когда и сонная река, покрывающаяся туманной дымкой, <и> колеблющаяся возле ваших ног луговая травка, и коростель, дерущий свое горло на противоположном косогоре, говорят
вам: «Мы все одно, мы все природа, будем тихи теперь, теперь такая пора тихая».
— А ваши еще страннее и еще вреднее. Дуйте, дуйте ей, сударыня, в уши-то,
что она несчастная, ну и в самом деле увидите несчастную. Москва ведь от грошовой свечи сгорела.
Вы вот сегодня все выболтали уж, так и беретесь снова за старую песню.
— Выпалить — ну
что же! Где я приказывал выпалить? — Я приказал салют сделать, как с моста съедут, а
вы…
—
Вы сами, monsieur Помада, знаете,
что за Леночку нельзя платить столько, сколько я платила за Теодора.
— Нет, на
что выпускать? Да вот позвольте
вам, сударыня, презентовать на новоселье.
— Без церемонии, господа, — прошу
вас поближе к самовару и к хозяйке, а то я боюсь,
что она со мною, стариком, заскучает.
Даже на подпись-то цензурную не раз глянешь, думаешь: «Господи! уж не так ли махнули,
чего доброго?» — А
вам это все ничего, даже мало кажется.
Точно, — я сам знаю,
что в Европе существует гласность, и понимаю,
что она должна существовать, даже… между нами говоря… (смотритель оглянулся на обе стороны и добавил, понизив голос) я сам несколько раз «Колокол» читал, и не без удовольствия, скажу
вам, читал; но у нас-то, на родной-то земле, как же это, думаю?
— А теперь вон еще новая школа заходит, и, попомните мое слово,
что скоро она скажет и
вам, Алексей Павлович, и
вам, Николай Степанович, да даже,
чего доброго, и доктору,
что все
вы люди отсталые, для дела не годитесь.
— Да вот
вам,
что значит школа-то, и не годитесь, и пронесут имя ваше яко зло, несмотря на то,
что директор нынче все настаивает, чтоб я почаще навертывался на ваши уроки. И будет это скоро, гораздо прежде,
чем вы до моих лет доживете. В наше-то время отца моего учили,
что от трудов праведных не наживешь палат каменных, и мне то же твердили, да и мой сын видел, как я не мог отказываться от головки купеческого сахарцу; а нынче все это двинулось, пошло, и школа будет сменять школу. Так, Николай Степанович?
— А мы здесь только
что злословили
вас, доктор, — проговорил Зарницын, протягивая врачу свою руку.
— Да
чем же
вам более заниматься на гулянках, как не злословием, — отвечал доктор, пожимая мимоходом поданные ему руки. — Прошу
вас, Петр Лукич, представить меня вашей дочери.
— А мы уж думали,
что вы, по обыкновению, не сдержите слова, — заметил Гловацкий.
— Уж и по обыкновению! Эх, Петр Лукич! Уж вот на кого Бог-то, на того и добрые люди. Я, Евгения Петровна, позвольте, уж буду искать сегодня исключительно вашего внимания, уповая,
что свойственная человечеству злоба еще не успела достичь вашего сердца и
вы, конечно, не найдете самоуслаждения допиливать меня,
чем занимается весь этот прекрасный город с своим уездом и даже с своим уездным смотрителем, сосредоточивающим в своем лице половину всех добрых свойств, отпущенных нам на всю нашу местность.
Исправнику лошадиную кладь закатил и сказал,
что если он завтра не поедет, то я еду к другому телу; бабу записал умершею от апоплексического удара, а фельдшеру дал записочку к городничему, чтобы тот с ним позанялся; эскадронному командиру сказал: «убирайтесь, ваше благородие, к черту, я ваших мошенничеств прикрывать не намерен», и написал,
что следовало; волка посоветовал исправнику казнить по полевому военному положению, а от Ольги Александровны, взволнованной каретою немца Ицки Готлибовича Абрамзона, ушел к
вам чай пить.
Все
вас это спутает, потому
что все,
что ни выйдет из наших уст, или злосмрадное дыхание антихристово, или же хитросплетенные лукавства, уловляющие свободный разум.
— Без водки, —
чего ж было не договаривать! Я точно, Евгения Петровна, люблю закусывать и счел бы позором скрыть от
вас этот маленький порок из обширной коллекции моих пороков.
— Нет, милая, не могу, и не говори лучше. — А
вы что читаете в училище? — спросила она Вязмитинова.
— Право, я не умею
вам отвечать на это, но думаю,
что в известной мере возможно. Впрочем, вот у нас доктор знаток естественных наук.
— Помада! Он того мнения,
что я все на свете знаю и все могу сделать.
Вы ему не верьте, когда дело касается меня, — я его сердечная слабость. Позвольте мне лучше осведомиться, в каком он положении?
— А как же! Он сюда за мною должен заехать: ведь искусанные волком не ждут, а завтра к обеду назад и сейчас ехать с исправником. Вот
вам и жизнь, и естественные, и всякие другие науки, — добавил он, глядя на Лизу. —
Что и знал-то когда-нибудь, и то все успел семь раз позабыть.
— А
вы, доктор, говорили,
что лучший человек здесь мой папа, — проговорила, немножко краснея, Женни.
Если любите натуру, в изучении которой не можем
вам ничем помочь ни я, ни мои просвещенные друзья, сообществом которых мы здесь имеем удовольствие наслаждаться, то вот рассмотрите-ка,
что такое под черепом у Юстина Помады.
Говорю
вам, это будет преинтересное занятие для вашей любознательности, далеко интереснейшее,
чем то, о котором возвещает мне приближение вот этого проклятого колокольчика, которого, кажется, никто даже, кроме меня, и не слышит.
—
Вы! Нет, уж
вы не беспокойтесь: я вашу лошадь давно отослал домой и написал,
что вы у нас, — сказал, останавливая Лизу, Гловацкий.
—
Что вы наделали, Петр Лукич! Теперь забранят меня.
— Она ведь пять лет думать будет, прежде
чем скажет, — шутливо перебила Лиза, — а я вот
вам сразу отвечу,
что каждый из них лучше,
чем все те, которые в эти дни приезжали к нам и с которыми меня знакомили.
—
Что ж там у
вас? — с беспокойным участием спросила Женни.
— Нет, в том-то и дело,
что я с
вами — то совсем осмотрелась, у
вас мне так нравится, а дома все как-то так странно — и суетливо будто и мертво. Вообще странно.
— А
вы же
чем занимались все это время?
—
Что вы, в самом деле, все на меня? — вспыльчиво сказала долго сдерживавшаяся Лиза.