Неточные совпадения
Так, в одной жалобе, посланной
им в Петербург на местного губернатора,
он писал без запятых и точек: «в бытность мою в губернском городе на выборах я однажды встретился с
господином начальником губернии и был изруган
им подлецом и мошенником», а в другой раз, в просьбе, поданной в уголовную палату, устроил, конечно с умыслом, в разных местах подчистки некоторых слов в таком порядке, что получил возможность в конце прошения написать следующую оговорку: «а что в сем прошении по почищенному написано, что судившие меня, члены, уголовной, палаты, все, до, одного, взяточники, подлецы, и, дураки, то это все верно и прошу в том не сомневаться…»
Таким я припоминаю вербного купидона.
Он имел для меня свое серьезное значение. С тех пор при каких бы то ни было упованиях на что бы то ни было свыше у меня в крови пробегает трепет и мне представляется вечно
он, вербный купидон, спускающийся ко мне с березовой розгой, и
он меня сек, да-с,
он много и страшно сек меня и… я опасаюсь, как бы еще раз не высек… Нечего,
господа, улыбаться, — я рассказываю вам историю очень серьезную, и вы только благоволите в нее вникнуть.
Но
его Клим отворил мне двери и объявил, что
барина нет дома и что даже неизвестно, когда
он возвратится, потому что
они, говорит, «порют теперь горячку по службе».
Стояло великопостное время; я был тогда, как говорю вам, юноша теплый и умиленный, а притом же потеря матушки была еще насвеже, и я очень часто ходил в одну домовую церковь и молился там и пресладко, и преискренно. Начинаю говеть и уж отгавливаюсь — совсем собираюсь подходить к исповеди, как вдруг, словно из театрального люка, выростает предо мною в темном угле церкви
господин Постельников и просит у меня христианского прощения, если
он чем-нибудь меня обидел.
Я был очень рад, что от
него освободился, пришел домой, пообедал и пресладостно уснул, но вдруг увидел во сне, что Постельников подал меня на блюде в виде поросенка под хреном какому-то веселому
господину, которого назвал при этом Стаськой Пржикрживницким.
Проходили месяцы и годы, а я все, просыпаясь, каждое утро спрашивал себя: действительно ли я проснулся? на самом ли деле я в Германии и имею право не только не ездить сегодня в манеже, но даже вытолкать от себя
господина Постельникова, если б
он вздумал посетить мое убежище?
— Это, — отвечает, — как вам будет угодно; но только
они к себе никакого благородного звания не принимают, и у нас
их,
господина Локоткова, все почитают ни за что.
— Да
барин Локотков, — говорит, — велят матушке, чтоб и
им и людям одинаковые пироги печь, а госпожа Аграфена Ивановна говорят: «я этого понять не могу», и заставляют стряпуху, чтоб людские пироги были хуже.
— Ну-с вот из-за этого из-за самого
они завсегда и ссорятся; Аграфена Ивановна говорят, что пусть пироги хоть из одного теста, да с отличкою: господские чтоб с гладкой коркой, а работничьи на щипок защипнуть; а
барин сердятся и сами придут и перещипывают у загнетки.
Они перещипывают, а Аграфена Ивановна после приказывают стряпухе: «станешь сажать, — говорят, — в печку, так людские шесть пирогов на пол урони, чтобы
они в сору обвалялись»; а
барин за это взыск…
Ввечеру
барин соберут к избе мужиков и заставляют судить себя с барыней; барыня заплачут: «Ребятушки, — изволят говорить, — я, себя не жалевши,
его воспитывала, чтоб
он в полковые пошел да генералом был».
Теперь с пол-года
барин книги сочинять оставили и сами стали пироги печь, только есть
их никак нельзя… невкусно…
— Да насчет
их странности. Писал, что
господин Локотков сам, говорит, ночью к Каракозову по телеграфу летал.
— Нет, уж какое же, сударь, возобновление! Прежде
он в крепостном звании страдал и был постоянно в нужде и в горести и прибегал в несчастии своем к
Господу; а теперь, изволите видеть… нынче мужичок идет в церковь только когда захочет…
— Не читал, — говорит, — да и не желаю.
Господин Вундт очень односторонний мыслитель. Я читал «Тело и душа» Ульрици. Это гораздо лучше. Признавать душу у всех тварей это еще не бог весть какое свободомыслие, да и вовсе не ново. Преосвященный Иннокентий ведь тоже не отвергал души животных. Я слышал, что
он об этом даже писал бывшему киевскому ректору Максимовичу, но что нам еще пока до душ животных, когда мы своей души не понимаем? Согласитесь — это важнее.
Комическая вещь, в самом деле, если и в настоящем случае с народом повторится комедия, которую
господа врачи разыгрывают с больными нищими, назначая
им лафит к столу и катанье пред обедом в покойной коляске!..
— Начали, — говорит, — расспрашивать: «Умирает твой
барин или нет?» Я говорю: «Нет, слава богу, не умирает». — «И на ногах, может быть, ходит?» — «На чем же
им, отвечаю, и ходить, как не на ногах». Доктор меня и поругал: «Не остри, — изволили сказать, — потому что от этого умнее не будешь, а отправляйся к своему
барину и скажи, что я к
нему не пойду, потому что у кого ноги здоровы, тот сам может к лекарю прийти».
Нет, вижу, что с этого
барина, видно, уж взятки гладки, да
он вдобавок и говорить со мною больше не хочет: встал и стоит, как воткнутый гвоздь, а приставать к
нему не безопасно: или в дверь толкнет, или по меньшей мере как-нибудь некрасиво обзовет.
Фортунатов видит раз всех нас, посредников, за обедом: «братцы, говорит, ради самого
Господа Бога выручайте: страсть как из Петербурга за эти проклятые школы нас нажигают!» Поговорили, а мужики школ все-таки не строят; тогда Фортунатов встречает раз меня одного: «Ильюша, братец, говорит (
он большой простяк и всем почти ты говорит), — да развернись хоть ты один! будь хоть ты один порешительней; заставь ты этих шельм, наших мужичонков, школы поскорее построить».
Юркнул малец и возвращается с ответом, что барин-де сказал, что
они никакого Сапожкова не знают.
Целую ночь я однако ж продумал, лежа в постели: что это за люди и что за странный позыв у
них к самой беспричинной и самой беззаветной откровенности? Думал, решал и ничего не решил; а наутро только что сел было за свою записку, как вдруг является совсем незнакомый
господин, среднего роста, белый, белобрысый, с толстыми, бледными, одутловатыми щеками, большими выпуклыми голубыми глазами и розовыми губками сердечком.
— Я
их, этих
господ, знаю: был и со мной такой случай, что
их братия пробовали со мной фамильярничать, да ведь мне в кашу не плюнешь.
Мне денщик
их говорит: «Не ходите, говорит, к нам больше, ваше благородие, а то наши
господа хотят вас бить».
Я
ему дал на водку и прихожу, и спрашиваю: «Правда ли,
господа, будто вы хотите меня бить?» — «Правда», а
их осьмеро, а я один.
— Да… но вы забываете, что ведь между нами с Перловым лежит бездна:
он всех хочет перевешать, а я ведь против смертной казни, и, в случае чего-нибудь, я бы первых таких
господ самих перевешал, — отвечал, отворачиваясь, Готовцев.
Дергальский отставлен и сидит в остроге за возмущение мещан против полицейского десятского, а пристав Васильев выпущен на свободу, питается акридами и медом, поднимался вместе с прокурором на небо по лестнице, которую видел во сне Иаков, и держал там дебаты о беззаконности наказаний, в чем и духи и прокурор пришли к полному соглашению; но как
господину прокурору нужно получать жалованье, которое
ему дается за обвинения, то
он уверен, что о невменяемости с
ним говорили или «легкие», или «шаловливые» духи, которых мнение не авторитетно, и потому
он спокойно продолжает брать казенное жалованье, говорить о возмутительности вечных наказаний за гробом и подводить людей под возможно тяжкую кару на земле.
— Отцы мои небесные! да что же это за наказание такое? — вопросил я, возведя глаза мои к милосердному небу. — Ко мне-то что же за дело? Я-то что же такое сочинил?.. Меня только всю мою жизнь ругают и уже давно доказали и мою отсталость, и неспособность, и даже мою литературную… бесчестность… Да, так, так: нечего конфузиться — именно бесчестность. Гриша, — говорю, — голубчик мой: поищи там на полках хороших газет, где меня ругают, вынеси этим
господам и скажи, что
они не туда попали.
Если что-нибудь будет нужно… пожалуйста: я всегда готов к вашим услугам… что вы смотрите на моего товарища? — не беспокойтесь,
он немец и ничего не понимает ни по-французски, ни по-русски: я
его беру с собою для того только, чтобы не быть одному, потому что, знаете, про наших немножко нехорошая слава прошла из-за одного человека, но, впрочем, и у
них тоже, у
господ немцев-то, этот Пихлер…