Неточные совпадения
— Я-то и хотел поговорить с
тобой, Родион Потапыч, — заговорил Кишкин искательным тоном. — Дело, видишь, в чем.
Я ведь тогда на казенных ширфовках был, так одно местечко заприметил: Пронькина вышка называется. Хорошие знаки оказывались…
Вот бы заявку там хлопотнуть!
— Не
ты, так другие пойдут…
Я тебе же добра желал, Родион Потапыч. А что касается Балчуговских промыслов, так они о нас с
тобой плакать не будут…
Ты вот говоришь, что
я ничего не понимаю, а
я, может, побольше твоего-то смыслю в этом деле. Балчуговская-то дача рядом прошла с Кедровской — ну, назаявляют приисков на самой грани да и будут скупать ваше балчуговское золото, а запишут в свои книги. Тут не разбери-бери…
Вот это какое дело!
— Скоро вода тронется, Андрон Евстратыч, так не больно страшно, — ответил Матюшка. — Сказывают, Кедровская дача на волю выходит…
Вот делай заявку, а
я местечко
тебе укажу.
— Да
я… как гвоздь в стену заколотил:
вот я какой человек. А что касаемо казенных работ, Андрон Евстратыч, так будь без сумления: хоша к самому министру веди — все как на ладонке покажем. Уж это верно… У
меня двух слов не бывает. И других сговорю. Кажется, глупый народ, всего боится и своей пользы не понимает, а
я всех подобью: и Луженого, и Лучка, и Турку. Ах, какое
ты слово сказал…
Вот наш-то змей Родивон узнает, то-то на стену полезет.
— Бог не без милости, Яша, — утешал Кишкин. — Уж такое их девичье положенье: сколь девку ни корми, а все чужая…
Вот что, други, надо
мне с вами переговорить по тайности: большое есть дело.
Я тоже до Тайболы, а оттуда домой и к
тебе, Тарас, по пути заверну.
— А
ты выдела требуй, Яша, — советовал Мыльников. — Слава богу, своим умом пора жить…
Я бы так давно наплевал: сам большой — сам маленький, и знать ничего не хочу.
Вот каков Тарас Мыльников!
— Он за баб примется, — говорил Мыльников, удушливо хихикая. — И достанется бабам… ах как достанется! А
ты, Яша, ко
мне ночевать, к Тарасу Мыльникову. Никто пальцем не смеет тронуть…
Вот это какое дело, Яша!
— А
вот это самое… Будет
тебе надо
мной измываться. Вполне даже достаточно… Пора
мне и своим умом жить… Выдели
меня, и конец тому делу. Купи
мне избу, лошадь, коровенку, ну обзаведение, а там
я сам…
—
Вот что, дедушка, снимай шубу да пойдем чай пить, — заговорил Карачунский. —
Мне тоже необходимо с
тобой поговорить.
— Да уж четвертые сутки…
Вот я и хотел попросить
тебя, Степан Романыч, яви
ты божецкую милость, вороти девку… Парня ежели не хотел отодрать, ну, бог с
тобой, а девку вороти. Служил
я на промыслах верой и правдой шестьдесят лет, заслужил же хоть что-нибудь? Цепному псу и то косточку бросают…
— У
тебя все причина… А
вот я не погордилась и сама к
тебе приехала. Угощай гостью…
—
Вот что
я тебе скажу, Родион Потапыч, — заговорила старуха серьезно, —
я к
тебе за делом…
Ты это что надумал-то? Не похвалю твою Феню, а тебя-то вдвое. Девичья-то совесть известная: до порога, а
ты с чего проклинать вздумал?.. Ну пожурил, постращал, отвел душу — и довольно…
— Да
ты слушай, умная голова, когда говорят…
Ты не для того отец, чтобы проклинать свою кровь. Сам виноват, что раньше замуж не выдавал.
Вот Марью-то заморил в девках по своей гордости. Верно
тебе говорю.
Ты меня послушай, ежели своего ума не хватило. Проклясть-то не мудрено, а ведь
ты помрешь, а Феня останется. Ей-то еще жить да жить… Сам, говорю, виноват!.. Ну, что молчишь?..
— Золото хотят искать… Эх, бить-то их некому, баушка!.. А
я вот что
тебе скажу, Лукерья: погоди малость,
я оболокусь да провожу
тебя до Краюхина увала. Мутит
меня дома-то, а на вольном воздухе, может, обойдусь…
—
Вот ты, Лукерья, про каторгу раздумалась, — перебил ее Родион Потапыч, — а
я вот про нынешние порядки соображаю… Этак как раскинешь умом-то, так ровно даже ничего и не понимаешь. В ум не возьмешь, что и к чему следует. Каторга была так каторга, солдатчина была так солдатчина, — одним словом, казенное время… А теперь-то что?.. Не то что других там судить, а у себя в дому, как гнилой зуб во рту… Дальше-то что будет?..
—
Я сама себя осудила, Родион Потапыч, и горше это было
мне каторги.
Вот сыночка
тебе родила, и его совестно. Не корил
ты меня худым словом, любил, а
я все думала, как бы мы с
тобой век свековали, ежели бы не моя злосчастная судьба.
— Ах
ты, курицын сын!.. Да
я, может, весь Балчуговский завод куплю и выворочу его совершенно наоборот…
Вот я каков есть человек…
—
Вот что, Акинфий Назарыч, золото-то
ты свое уж оставь, — обрезала баушка Лукерья. — Захотел Феню повидать? Так и говори… Прямое дерево ветру не боится.
Я ее сейчас позову.
—
Вот тебе и пес… Такой уж уродился. Раньше-то
я за вами ходил, а теперь уж вы за
мной походите. И походите, даже очень походите… А пока что думаю заявочку в Кедровской даче сделать.
— А
я тебе вот что скажу, Никита Яковлевич, — ответила старуха, — жить живи себе на здоровье, а только боюсь
я…
—
Я вот покажу
тебе Матюшку, оборотню! — пригрозил Кишкин. — Лупи во все лопатки…
— А
ты видел, как
я его скупаю?
Вот то-то и есть… Все кричат про
меня, что скупаю чужое золото, а никто не видал. Значит, кто поумнее, так тот и промолчал бы.
— Что дальше-то — обезножел
я,
вот тебе и дальше… Побродил по студеной вешней воде, ну и обезножел, как другая опоенная лошадь.
— Чего она натерпелась-то? Живет да радуется. Румяная такая стала да веселая. Ужо
вот как замуж выскочит… У них на Фотьянке-то народу теперь нетолченая труба… Как-то целовальник Ермошка наезжал, увидел Феню и говорит: «Ужо
вот моя-то Дарья подохнет, так
я к
тебе сватов зашлю…»
—
Вот затощал
ты, Яшенька, это-то
я вижу… Ох и прокляненное ваше золото, ежели разобрать. А где Мыльников-то?
— Знаю
я, о чем вы шепчетесь! — выкрикивала Анна. — Трое ребятишек на руках: куды
я с ними деваюсь?
Ты вот своих-то бросил дедушке на шею, да еще Прокопия смущаешь…
— Ступай, ступай! — напирал Ганька. —
Я вот покажу
тебе словечко… Не велено пущать.
— Кожин
меня за воротами ждет, Степан Романыч… Очертел он окончательно и дурак дураком.
Я с ним теперь отваживаюсь вторые сутки… А Фене
я сродственник: моя-то жена родная — ейная сестра, значит, Татьяна. Ну, значит,
я и пришел объявиться, потому как дело это особенное. Дома ревут у Фени, Кожин грозится зарезать
тебя, а
я с емя со всеми отваживаюсь…
Вот какое дельце, Степан Романыч. Силушки моей не стало…
— Воду на твоей Оксе возить —
вот это в самый раз, — ворчала старуха. — В два-то дня она у
меня всю посуду перебила… Да
ты, Тарас, никак с ночевкой приехал? Ну нет, брат,
ты эту моду оставь… Вон Петр Васильич поедом съел
меня за твою-то Оксю. «Ее, — говорит, — корми, да еще родня-шаромыжники навяжутся…» Так напрямки и отрезал.
— Ах, боже мой…
Вот так роденьку Бог дал!.. — удивлялся Мыльников, распоясываясь. —
Я сломя голову к
тебе из Балчугов гоню, а она
меня вон каким шампанским встретила…
—
Вот что
я тебе скажу, Родион Потапыч: и чего нам ссориться? Слава богу, всем матушки-земли хватит, а
я из своих двадцати пяти сажен не выйду и вглубь дальше десятой сажени не пойду. Одним словом, по положению, как все другие прочие народы… Спроси, говорю, Степан-то Романыча!.. Благодетель он…
— Эй, Родион Потапыч, не плюй в колодец! — кричал вслед ему Мыльников. — Как бы самому же напиться не пришлось… Всяко бывает.
Я вот тебе такое золото обыщу, что не поздоровится. А
ты, Окся, что пнем стала? Чему обрадовалась-то?
— Пять катеринок… Так он, друг-то, не дал?.. А
вот я дам… Что раньше у
меня не попросил? Нет, раньше-то
я и сам бы
тебе не дал, а сейчас бери, потому как мои деньги сейчас счастливые… Примета такая есть.
—
Вот тебе, новому золотопромышленнику, старому нищему! — ругался Петр Васильич, давая Мыльникову последнего пинка. — Давайте
я его удавлю, пса…
— По закону бабам совсем не полагается в подземные работы лазать.
Я вот тебя еще в тюрьму посажу.
— А такая!..
Вот погляди
ты на
меня сейчас и скажи: «Дурак
ты, Петр Васильич, да еще какой дурак-то… ах какой дурак!.. Недаром кривой ерахтой все зовут… Дурак, дурак!..» Так ведь?.. а?.. Ведь
мне одно словечко было молвить Ястребову-то, так болото-то и мое… а?.. Ну не дурак ли
я после того? Убить
меня мало, кривого подлеца…
— Тебя-то? Бочка меду да ложка дегтю —
вот как
я тебя понимаю. Кабы не твое лакомство, цены бы
тебе не было… Всякая повадка в
тебе настоящая, и в слове тверд даже на редкость.
— Все кричат: богатство! — жаловался Кишкин. — А только
вот я не вижу его до сих пор… Нечем долг заплатить баушке Лукерье. Тут
тебе паровая машина, тут вскрышка, тут бутара, тут плотина… За все деньги подай, а деньги из одного кармана.
— Нет, брат, с золотом шабаш!.. Достаточно… Да потом
я тебе скажу, Акинфий Назарыч: дураки мы… да. Золото у нас под рылом, а мы его по лесу разыскиваем…
Вот давай ударим ширп у
тебя в огороде, вон там, где гряды с капустой. Ей-богу… Кругом золото у вас, как
я погляжу.
— Жаль
мне вас, Матвей, что вы задарма по промыслам бродите… Ей-богу!.. А дело-то под носом…
Мне все одно, а
я так, жалеючи, говорю. У Кишкина пустует Сиротка-то:
вот бы ее взять? Верно
тебе говорю…
— Не отдаст он
тебе, жила собачья.
Вот попомни мое слово… Как он
меня срамил-то восетта, мамынька: «
Ты, — грит, — с уздой-то за чужим золотом не ходи…» Ведь это что же такое? Ястребов вон сидит в остроге, так и
меня в пристяжки к нему запречь можно эк-то.
— Медведь тоже с кобылой шутил, так одна грива осталась… Большому черту большая и яма, а
вот ты Кишкину подражаешь для какой такой модели?.. Пусть только приедет, так
я ему ноги повыдергаю. А денег он
тебе не отдаст…
— Чего ощерился, как свинья на мерзлую кочку? — предупредил его Петр Васильич с глухой злобой. —
Я самый и есть…
Ты ведь за тридцать верст прибежал, чтобы рассказать, как
меня в волости драли. Ну драли!
Вот и гляди:
я самый…
Ты ведь за этим пришел?
— Да
я тебя-то жалеючи, Петр Васильич! — заговорил Мыльников, набираясь храбрости. — Какое такое полное право волостные старики имеют, напримерно, драть
тебя?.. Да
я их
вот как распатроню… Прямо губернатору бумагу подать, а то в правительственный Синод. Найдем дорогу, не беспокойся…
— Ах, Родион Потапыч! — обрадовался Кишкин. — А я-то и не узнал
тебя. Давненько не видались… Когда в последний-то раз мы с
тобой встретились? Ах да,
вот здесь же у следователя. Еще
ты меня страмил…