Неточные совпадения
Д. Н. Мамина-Сибиряка.)] ворочает!» Она вспомнила, что сегодня среда — постный
день,
а Егор — кержак [Кержаками
на Урале, в заводах, называют старообрядцев, потому что большинство из них выходцы с р. Керженца.
Устюжаниновы повели заводское
дело сильною рукой,
а так как
на Урале в то время рабочих рук было мало, то они охотно принимали беглых раскольников и просто бродяг, тянувших
на Урал из далекой помещичьей «Расеи».
— Кто рано встает, тому бог подает, Иван Семеныч, — отшучивался Груздев, укладывая спавшего
на руках мальчика
на полу в уголку, где кучер разложил дорожные подушки. — Можно один-то
день и не поспать: не много таких
дней насчитаешь.
А я, между прочим, Домнушке наказал самоварчик наставить… Вот оно сон-то как рукой и снимет.
А это кто там спит?
А, конторская крыса Овсянников… Чего-то с дороги поясницу разломило, Иван Семеныч!
Знакомый человек, хлеб-соль водили, — ну, я ему и говорю: «Сидор Карпыч, теперь ты будешь бумаги в правление носить»,
а он мне: «Не хочу!» Я его посадил
на три
дня в темную,
а он свое: «Не хочу!» Что же было мне с ним делать?
—
А кто в гору полезет? — не унимался Самоварник, накренивая новенький картуз
на одно ухо. — Ха-ха!.. Вот оно в чем дело-то, родимые мои… Так, Дорох?
— Вот я, Окулко, раньше всех волю получил… Уж драли-драли, тиранили-тиранили, Палач выбился из сил,
а я все-таки устоял… Вот каков я есть человек, Окулко!.. Разе ищо ошарашить стаканчик за твое здоровье? Больно уж меня избили третьева
дни…
на смерть били.
— выводил чей-то жалобный фальцетик,
а рожок Матюшки подхватывал мотив, и песня поднималась точно
на крыльях. Мочеганка Домнушка присела к окну, подперла рукой щеку и слушала, вся слушала, — очень уж хорошо поют кержаки, хоть и обушники. У мочеган и песен таких нет… Свое бабье одиночество обступило Домнушку, непокрытую головушку, и она растужилась, расплакалась. Нету
дна бабьему горюшку… Домнушка совсем забылась, как чья-то могучая рука обняла ее.
— Было
дело… Ушел Окулко-то,
а казаки впотьмах связали Морока, Терешку Ковальчука, да Марзака, да еще дурачка Терешку. Чистая галуха! [
На фабричном жаргоне «галуха» — умора. (Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.)]
Первый ученик Ecole polytechnique каждый
день должен был спускаться по стремянке с киркой в руках и с блендочкой
на кожаном поясе
на глубину шестидесяти сажен и работать там наравне с другими; он представлял в заводском хозяйстве ценность, как мускульная сила,
а в его знаниях никто не нуждался.
Еще был бы служащий или просто попал куда «
на доходы», как лесообъездчик Макар, тогда другое
дело,
а то учитель — последнее
дело.
—
А наши-то тулянки чего придумали, — трещала участливо Домнушка. — С ног сбились, всё про свой хлеб толкуют. И всё старухи… С заводу хотят уезжать куда-то в орду, где земля дешевая. Право… У самих зубов нет,
а своего хлеба захотели, старые… И хохлушек туда же подманивают,
а доведись до
дела, так
на снохах и поедут. Удумали!.. Воля вышла, вот все и зашевелились: кто куда, — объясняла Домнушка. — Старики-то так и поднялись, особенно в нашем Туляцком конце.
Попадались и другие пешеходы, тоже разодетые по-праздничному. Мужики и бабы кланялись господскому экипажу, —
на заводах рабочие привыкли кланяться каждой фуражке. Все шли
на пристань. Николин
день считался годовым праздником
на Ключевском, и тогда самосадские шли в завод,
а в троицу заводские
на пристань. Впрочем, так «гостились» одни раскольники, связанные родством и многолетнею дружбой,
а мочегане оставались сами по себе.
На звон колокольчиков выбежал Вася, пропадавший по целым
дням на голубятне,
а Матюшка Гущин, как медведь, навьючил
на себя все, что было в экипаже, и потащил в горницы.
— Ты все про других рассказываешь, родимый мой, — приставал Мосей, разглаживая свою бороду корявою, обожженною рукой. —
А нам до себя… Мы тебя своим считаем, самосадским, так, значит, уж ты все обскажи нам, чтобы без сумления. Вот и старички послушают… Там заводы как хотят,
а наша Самосадка допрежь заводов стояла. Прапрадеды жили
на Каменке, когда о заводах и слыхом было не слыхать… Наше
дело совсем особенное. Родимый мой, ты уж для нас-то постарайся, чтобы воля вышла нам правильная…
Сваты даже легонько повздорили и разошлись недовольные друг другом. Особенно недоволен был Тит: тоже послал бог свата, у которого семь пятниц
на неделе. Да и бабы хороши! Те же хохлы наболтали,
а теперь валят
на баб. Во всяком случае,
дело выходит скверное: еще не начали,
а уж разговор пошел по всему заводу.
Днем на работе молодое тело расходилось,
а к вечеру Наташка точно вся немела от своей лошадиной работы.
— Вон добрые люди в орду собираются уезжать,
а ты лежишь, как колода, — корила обезумевшая Мавра единственную работницу. — Хоть бы умереть… Хлеба вон осталась одна-разъединая корочка, как хошь ее
дели на троих-то.
— От голоду, родная, от голоду. Помутилась я разумом
на старости лет… Ты погляди, как Окулко-то поворачивает: тебе бы
на три
дня колотиться над лужком,
а он к вечеру управится.
Все понимали, что в ходоки нужно выбрать обстоятельных стариков,
а не кого-нибудь.
Дело хлопотливое и ответственное, и не всякий
на него пойдет. Раз под вечер, когда семья Горбатых дружно вершила первый зарод, к ним степенно подвалила артелька стариков.
Страда была
на исходе,
а положение заводских
дел оставалось в самом неопределенном виде.
— Собаке собачья и смерть!.. Женатый человек да
на этакое
дело пошел… тьфу!.. Чужой головы не пожалел — свою подставляй…
А ты, беспутная, его же еще и жалеешь, погубителя-то твоего?
— Как будто и
дело говорит и форцу
на себя напустит,
а ежели поглядеть
на нее, так все-таки она баба…
— Знаем, какое у тебя
дело, родимый мой… Совсем хорошее твое
дело, Макарушко, ежели
на всю улицу похваляешься. Про худые-то
дела добрые люди молчат,
а ты вон как пасть разинул…
А где у тебя шапка-то?
— Ну, твое
дело,
а я этого Кирилла живою рукой подмахну. Своего парня ужо пошлю
на рыжке.
— Ихнее
дело, матушка, Анфиса Егоровна, — кротко ответила Таисья, опуская глаза. — Не нам судить ихние скитские
дела… Да и деваться Аграфене некуда,
а там все-таки исправу примет. За свой грех-то муку получать… И сама бы я ее свезла, да никак обернуться нельзя: первое
дело, брательники
на меня накинутся,
а второе — ущитить надо снох ихних. Как даве принялись их полоскать — одна страсть… Не знаю, застану их живыми аль нет. Бабенок-то тоже надо пожалеть…
— Ишь дошлая!..
А все-таки ты дура, Аграфена:
на Талый-то мы приедем к утру,
а там мочегане робят: днем-то и тебя и меня узнают. Говорю: лошадь пристала…
— Цельный
день проспала, Аграфенушка, — объяснил Кирилл. —
А я тебя пожалел будить-то… Больно уж сладко спала. Тоже измаялась, да и
дело твое молодое… Доходил я до Чистого болота: нету нам проезда. Придется повернуть
на Талый… Ну, да ночное
дело, проедем как-нибудь мимо куренных.
За
день лошадь совсем отдохнула, и сани бойко полетели обратно, к могилке о. Спиридона,
а от нее свернули
на дорогу к Талому. Небо обложили низкие зимние облака, и опять начал падать мягкий снежок… Это было
на руку беглецам. Скоро показался и Талый, то есть свежие пеньки, кучи куренных дров-долготья, и где-то в чаще мелькнул огонек. Старец Кирилл молча добыл откуда-то мужицкую ушастую шапку и велел Аграфене надеть ее.
— Ну, они
на Святом озере и есть, Крестовые-то… Три старца
на них спасались: Пахомий-постник, да другой старец Пафнутий-болящий, да третий старец Порфирий-страстотерпец, во узилище от никониан раны и напрасную смерть приявший. Вот к ним
на могилку народ и ходит. Под Петров
день к отцу Спиридону
на могилку идут,
а в успенье —
на Крестовые.
А тут вот, подадимся малым
делом, выступит гора Нудиха,
а в ней пещера схимника Паисия. Тоже угодное место…
Туляки стояли за своего ходока, особенно Деян Поперешный,
а хохлы отмалчивались или глухо роптали. Несколько раз в кабаке
дело доходило до драки,
а ходоки все стояли
на своем. Везде по избам, как говорила Домнушка, точно капусту рубили, — такая шла свара и несогласие.
Но черемуховая палка Тита, вместо нагулянной
на господских харчах жирной спины Домнушки, угодила опять
на Макара.
Дело в том, что до последнего часа Макар ни слова не говорил отцу,
а когда Тит велел бабам мало за малым собирать разный хозяйственный скарб, он пришел в переднюю избу к отцу и заявил при всех...
Раздумавшись дальше, Тит пришел к мысли, что Макар-то, пожалуй, и прав: первое
дело, живет он теперь
на доходах — лесообъездчикам контора жалованье положила,
а потом изба за ним же останется, покосы и всякое прочее…
—
А сама виновата, — подтягивал Антип. — Ежели которая девка себя не соблюдает, так ее
на части живую разрезать… Вот это какое
дело!.. Завсегда девка должна себя соблюдать,
на то и званье у ней такое: девка.
Нюрочке делалось совестно за свое любопытство, и она скрывалась, хотя ее так и тянуло в кухню, к живым людям. Петр Елисеич половину
дня проводил
на фабрике, и Нюрочка ужасно скучала в это время, потому что оставалась в доме одна, с глазу
на глаз все с тою же Катрей. Сидор Карпыч окончательно переселился в сарайную,
а его комнату временно занимала Катря. Веселая хохлушка тоже заметно изменилась, и Нюрочка несколько раз заставала ее в слезах.
В свою очередь Груздев приехал тоже потолковать о своих
делах. По раскольничьей привычке, он откладывал настоящий разговор вплоть до ночи и разговорился только после ужина, когда Нюрочка ушла спать,
а они остались за столом с глазу
на глаз.
—
А кто его любит? Самое поганое
дело… Целовальники, и те все разбежались бы, если бы ихняя воля.
А только
дело верное, поэтому за него и держимся… Ты думаешь, я много
на караване заводском наживу? Иной год и из кармана уплывет,
а кабаками и раскроюсь. Ежели бог пошлет счастки в Мурмосе, тогда и кабаки побоку… Тоже выходит причина, чтобы не оставаться
на Самосадке. Куда ни кинь, везде выходит, что уезжать.
В это время обыкновенно в Туляцком конце «играли свадьбы»,
а нынче только Чеботаревы выдали одну дочь, да и то все
дело свертели
на скорую руку, так что свадьба походила
на пожар.
На фабрике работа шла своим чередом. Попрежнему дымились трубы, попрежнему доменная печь выкидывала по ночам огненные снопы и тучи искр, по-прежнему
на плотине в караулке сидел старый коморник Слепень и отдавал часы. Впрочем, он теперь не звонил в свой колокол
на поденщину или с поденщины,
а за него четыре раза в
день гудел свисток паровой машины.
— Вы ошибаетесь, Лука Назарыч, — горячо вступился Мухин. — Я никого не обвинял,
а только указывал
на желательные перемены… Если уж
дело пошло
на то, чтобы обвинять, то виновато было одно крепостное право.
— Я?
А, право, и сам не знаю… Есть маленькие деньжонки, сколочены про черный
день, так их буду проедать,
а потом найду где-нибудь место
на других заводах. Земля не клином сошлась…
— Ах, какое
дело!.. — повторял время от времени сам Груздев. — Разве так можно с людьми поступать?.. Вот у меня сколько
на службе приказчиков… Ежели человек смышленый и не вороватый, так я им дорожу. Берегу его,
а не то чтобы, например, в шею.
Присутствовавшие за ужином дети совсем не слушали, что говорили большие. За
день они так набегались, что засыпали сидя. У Нюрочки сладко слипались глаза, и Вася должен был ее щипать, чтобы она совсем не уснула. Груздев с гордостью смотрел
на своего молодца-наследника,
а Анфиса Егоровна потихоньку вздыхала, вглядываясь в Нюрочку. «Славная девочка, скромная да очестливая», — думала она матерински. Спать она увела Нюрочку в свою комнату.
Можно себе представить удивление Никитича, когда после двенадцати часов ночи он увидал проходившего мимо его корпуса Петра Елисеича. Он даже протер себе глаза: уж не блазнит ли, грешным
делом? Нет, он, Петр Елисеич… Утром рано он приходил
на фабрику каждый
день,
а ночью не любил ходить, кроме редких случаев, как пожар или другое какое-нибудь несчастие. Петр Елисеич обошел все корпуса, осмотрел все работы и завернул под домну к Никитичу.
— Што ты, Петр Елисеич?.. Не всякое лыко в строку, родимый мой. Взъелся ты
на меня даве, это точно,
а только я-то и ухом не веду… Много нас, хошь кого вышибут из терпения. Вот хозяйка у меня посерживается малым
делом: утром половик выкинула… Нездоровится ей.
— Теперь молодым ход, Петр Елисеич,
а нас, стариков,
на подножный корм погонят всех… Значит, другого не заслужили. Только я так думаю, Петр Елисеич, что и без нас тоже
дело не обойдется. Помудрят малым
делом,
а потом нас же за оба бока и ухватят.
Нюрочка в первую минуту смутилась и посмотрела
на Аглаиду злыми глазами,
а потом бросилась к ней
на шею и громко зарыдала. Когда Аглаида узнала, в чем
дело, она опустила глаза и сказала...
Про черный
день у Петра Елисеича было накоплено тысяч двенадцать, но они давали ему очень немного. Он не умел купить выгодных бумаг,
а чтобы продать свои бумаги и купить новые — пришлось бы потерять очень много
на комиссионных расходах и
на разнице курса. Предложение Груздева пришлось ему по душе. Он доверялся ему вполне. Если что его и смущало, так это груздевские кабаки. Но ведь можно уговориться, чтобы он его деньги пустил в оборот по другим операциям, как та же хлебная торговля.
Это известие взволновало мать Енафу, хотя она и старалась не выдавать себя. В самом
деле, неспроста поволоклась Фаина такую рань… Нужно было и самим торопиться. Впрочем, сборы были недолгие: собрать котомки, взять палки в руки — и все тут. Раньше мать Енафа выходила
на могилку о. Спиридония с своими дочерьми да иноком Кириллом,
а теперь захватила с собой и Аглаиду. Нужно было пройти пешком верст пятьдесят.
До Петрова
дня оставались еще целые сутки,
а на росстани народ уже набирался. Это были все дальние богомольцы, из глухих раскольничьих углов и дальних мест. К о. Спиридонию шли благочестивые люди даже из Екатеринбурга и Златоуста, шли целыми неделями. Ключевляне и самосадчане приходили последними, потому что не боялись опоздать. Это было
на руку матери Енафе: она побаивалась за свою Аглаиду… Не вышло бы чего от ключевлян, когда узнают ее. Пока мать Енафа мало с кем говорила, хотя ее и знали почти все.
Парасковья Ивановна с полуслова знала, в чем
дело, и даже перекрестилась. В самом-то
деле, ведь этак и жизни можно решиться,
а им двоим много ли надо?.. Глядеть жаль
на Ефима Андреича, как он убивается. Участие жены тронуло старика до слез, но он сейчас же повеселел.