Неточные совпадения
— Молчите
вы, девицы! — окликнула дочерей «сама». — А ты
говори, Аграфена, да поскорее.
— И своей фальшивой и привозные. Как-то наезжал ко мне по зиме один такой-то хахаль, предлагал купить по триста рублей тысячу. «У
вас,
говорит, уйдут в степь за настоящие»… Ну, я его, конечно, прогнал. Ступай,
говорю, к степнякам, а мы этим самым товаром не торгуем… Есть, конечно, и из мучников всякие. А только деньги дело наживное: как пришли так и ушли. Чего же это мы с тобой в сухую-то тары-бары разводим? Пьешь чай-то?
— А
вы неладно с городом-то устроились, —
говорил Колобов мучникам, жарившим в шашки у своих лавок. — Ох, неладно!
— Да так… Грешным делом, огонек пыхнет,
вы за водой, да в болоте и завязнете. Верно
говорю… Не беду накликаю, а к примеру.
— Ты у меня
поговори, Галактион!.. Вот сынка бог послал!.. Я о нем же забочусь, а у него пароходы на уме. Вот тебе и пароход!.. Сам виноват, сам довел меня. Ох, согрешил я с
вами: один умнее отца захотел быть и другой туда же… Нет, шабаш! Будет веревки-то из меня вить… Я и тебя, Емельян, женю по пути. За один раз терпеть-то от
вас. Для кого я хлопочу-то, галманы
вы этакие? Вот на старости лет в новое дело впутываюсь, петлю себе на шею надеваю, а
вы…
Появились и другие неизвестные люди. Их привел неизвестно откуда Штофф. Во-первых, вихлястый худой немец с бритою верхней губой, — он
говорил только вопросами: «Что
вы думаете? как
вы сказали?» Штофф отрекомендовал его своим самым старым другом, который попал в Заполье случайно, проездом в Сибирь. Фамилия нового немца была Драке, Федор Федорыч.
—
Вы нас извините, —
говорил Галактион, — не во-время побеспокоили… Ночь, да и остановиться негде.
— Послушайте, батюшка,
вы ведете громадное хозяйство, у
вас накопляется одной ржи до пяти тысяч пудов, я
говорю примерно.
Вам приходится хлопотать с ее продажей, а тут я приеду, и мы покончим без всяких хлопот. Это я
говорю к примеру.
—
Вы теперь так
говорите, а когда отец прогонит,
вы можете заговорить другое.
Да, у
вас сейчас нет денег, но умрет отец, — будемте
говорить откровенно, — у
вас сто тысяч верных.
— Вторую мельницу строить не буду, — твердо ответил Галактион. — Будет с
вас и одной. Да и дело не стоящее. Вон запольские купцы три мельницы-крупчатки строят, потом Шахма затевает, — будете не зерно молоть, а друг друга есть. Верно
говорю… Лет пять еще поработаешь, а потом хоть замок весь на свою крупчатку. Вот сам увидишь.
— Да… Может быть,
вам говорил что-нибудь Карл Карлыч?
—
Вы это так
говорите, доктор, без толку.
— Послушайте, Тарас Семеныч, я знаю, что
вы мне не доверяете, — откровенно
говорил Ечкин. — И даже есть полное основание для этого… Действительно, мы, евреи, пользуемся не совсем лестной репутацией. Что делать? Такая уж судьба! Да… Но все-таки это несправедливо. Ну, согласитесь: когда человек родится, разве он виноват, что родится именно евреем?
— Да
вы первый. Вот возьмите хотя ваше хлебное дело: ведь оно,
говоря откровенно, ушло от
вас.
Вы упустили удобный момент, и какой-нибудь старик Колобов отбил целый хлебный рынок. Теперь другие потянутся за ним, а Заполье будет падать, то есть ваша хлебная торговля. А все отчего? Колобов высмотрел центральное место для рынка и воспользовался этим. Постройте
вы крупчатные мельницы раньше его, и ему бы ничего не поделать… да. Упущен был момент.
— Да
вы это так все
говорите, Борис Яковлич? Конечно, мы люди темные и прожили век, как тараканы за печкой… Темные люди, одним словом.
— Может быть, Тарас Семеныч,
вы сами впоследствии пожалеете о своем отказе, —
говорил он.
— Ну, бабушка, сердце повеселить приехали, —
говорил Штофф. — Ну, что у
вас тут нового?
— Ведь она не
говорит, что
вы ее целовали. Ах, какой
вы скрытный! Ну, уж я
вам, так и быть, сама скажу: очень
вам нравится Харитина. Конечно, родня, немножко совестно.
А потом и
говорит: «Мне это хороший урок, а
вы меня вспомните, Харитина Харитоновна».
— Да
вы поговорите с Ахавом, Тарас Семеныч. Может быть, он
вас выслушает.
—
Вам ближе знать, Илья Фирсыч, — политично заметил Луковников. — Я для вашей же пользы
говорю… Неровен час, все может быть.
— Позвольте, как же
вы так
говорите, Харитон Артемьич? Ведь он
вам все-таки родной сын.
— Послушай, Харитина,
поговорим серьезно… Ведь надо чем-нибудь жить. Есть у
вас что-нибудь про черный день?
— Да
вы меня и в самом деле ударите, —
говорила она, отодвигая свое кресло. — Слава богу, что я не ваша жена.
— Опять ты глуп… Раньше-то ты сам цену ставил на хлеб, а теперь будешь покупать по чужой цене. Понял теперь? Да еще сейчас
вам, мелкотравчатым мельникам, повадку дают, а после-то всех в один узел завяжут… да… А ты сидишь да моргаешь… «Хорошо»,
говоришь. Уж на что лучше… да… Ну, да это пустяки, ежели сурьезно разобрать. Дураков учат и плакать не велят… Похожи есть патреты. Вот как нашего брата выучат!
— Ах, какой ты! Со богатых-то
вы все оберете, а нам уж голенькие остались. Только бы на ноги встать, вот главная причина. У тебя вон пароходы в башке плавают, а мы по сухому бережку с молитвой будем ходить. Только бы мало-мало в люди выбраться, чтобы перед другими не стыдно было. Надоело уж под начальством сидеть, а при своем деле сам большой, сам маленький. Так я
говорю?
— Заехал я к
вам, Галактион Михеич, по этой самой опеке, —
говорил Голяшкин, сладко жмуря глаза. — Хотя
вы и отверглись от нее, а между прочим, и мы не желаем тонуть одни-с. Тонуть, так вместе-с.
— Вы-то как знаете, Галактион Михеич, а я не согласен, что касаемо подсудимой скамьи. Уж
вы меня извините, а я не согласен. Так и Прасковье Ивановне скажу. Конечно,
вы во-время из дела ушли, и
вам все равно… да-с. Что касаемо опять подсудимой скамьи, так от сумы да от тюрьмы не отказывайся. Это
вы правильно. А Прасковья Ивановна
говорит…
— Во-первых,
вы не должны мне
говорить «
вы», будущая посаженая мать, — ответил доктор, крепко притягивая к себе сваху за талию, — они ехали в одних санях, — а во-вторых, я хочу мадеры, чтобы вспрыснуть удачное начало.
— А
вы тут засудили Илью Фирсыча? — болтал писарь, счастливый, что может
поговорить. — Слышали мы еще в Суслоне… да. Жаль, хороший был человек. Тоже вот и про банк ваш наслышались. Что же, в добрый час… По другим городам везде банки заведены. Нельзя отставать от других-то, не те времена.
— Вот
вы о родственниках заговорили… Хороши бывают родственнички! Ну, да не стоит об этом
говорить!
— Деревенщину-то пора бросать, —
говорила она, давая наставления, как устроить по-городски квартиру, как одеваться и как вообще держать себя. — И знакомиться со всеми тоже не следует… Как я буду к
вам в гости ездить, ежели
вы меня будете сажать за один стол с каким-нибудь деревенским попом Макаром или мельником Ермилычем?
— Все это
вы, тятенька, так
говорите для морали, а мы
вам завсегда рады… Уж так рады… Чайку бы вечерком откушать.
— Да будет
вам, петухи галанские… Еще подеретесь.
Поговорили, и довольно.
— Так, так… Ну, а что бы
вы дали, например, за мельницу на Прорыве? Это я к примеру
говорю.
— Я ходил к нему, к хохлу, и
говорил с ним. Как,
говорю,
вам не совестно тому подобными делами заниматься? А он смеется и
говорит: «Подождите, вот мы свою газету откроем и прижимать
вас будем, толстосумов». Это как, по-вашему? А потом он совсем обошел стариков, взял доверенность от Анфусы Гавриловны и хочет в гласные баллотироваться, значит, в думу. Настоящий яд…
Мы это жалеючи
вас говорим, потому как
вы законный муж и должны соблюдать свой антирес.
— Для
вас же
говорю, тятенька, чтобы не вышло чего… Духовную-то нужно представить куда следует, а потом опись имущества и всякое прочее.
—
Вы подождите, Галактион Михеич, —
говорила девушка деловым тоном.
—
Вы меня гоните, Болеслав Брониславич, — ответила Устенька. — То есть я не так выразилась. Одним словом, я не желаю сама уходить из дома, где чувствую себя своей. По-моему, я именно сейчас могу быть полезной для Диди, как никто. Она только со мной одной не раздражается, а это самое главное, как
говорит доктор. Я хочу хоть чем-нибудь отплатить
вам за ваше постоянное внимание ко мне. Ведь я всем обязана
вам.
— Вот
вы говорите о завтраке, доктор. Но если я отдам свой завтрак, то, во-первых, сама останусь голодна, а во-вторых, все равно всех не накормлю.
— Это ваше молодое Заполье, и
вы будете нашей, Устенька, —
говорил он, усаживая ее на диван.
— Нет, зачем же?..
Говоря откровенно… я очень
вам рад.
— Вот уж
вы совсем большие, взрослые девушки, —
говорил он с грустною нотой в голосе. — Я часто думаю о
вас, и мне делается страшно.
— Уж и собирался? Перестань пустые-то слова
говорить… На что
вам меня, старика?
— Да ведь
вы, Павел Степаныч, знали положение дела. Что тут было
говорить? Потом мне казалось, что
вы относитесь ко мне…
— Что же, я ничего не
говорю.
Вам жить с Симоном,
вам и знать, как и что.
— Как же
вы можете
говорить так уверенно? — удивлялся следователь. — Во всяком случае, дело совершенно темное.
— А
вы все еще молодцом, Прасковья Ивановна, —
говорил он немного прилипавшим языком. — А моя Харитина на ободранную кошку скоро будет походить.