Неточные совпадения
В лесистом Верховом Заволжье деревни малые, зато частые, одна
от другой на версту, на две. Земля холодна, неродима, своего хлеба мужику разве до Масленой хватит, и то в урожайный
год! Как ни бейся на надельной полосе, сколько страды над ней ни принимай, круглый
год трудовым хлебом себя не прокормишь. Такова сторона!
В песчаных ложах заволжских речек воды круглый
год вдосталь; есть такие, что зимой не мерзнут:
летом в них вода студеная, рука не терпит, зимой пар
от нее.
Вечер крещенского сочельника ясный был и морозный. За околицей Осиповки молодые бабы и девки сбирали в кринки чистый «крещенский снежок» холсты белить да
от сорока недугов лечить. Поглядывая на ярко блиставшие звезды, молодицы заключали, что новый
год белых ярок породит, а девушки меж себя толковали: «Звезды к гороху горят да к ягодам; вдоволь уродится, то-то загуляем в лесах да в горохах!»
Баня стояла в ряду прочих крестьянских бань за деревней, на берегу Шишинки, для безопасности
от пожару и чтобы
летом, выпарившись в бане, близко было окунуться в холодную воду речки.
— Ради милого и без венца нашей сестре не жаль себя потерять! — сказала Фленушка. — Не тужи… Не удастся свадьба «честью», «уходом» ее справим… Будь спокоен, я за дело берусь, значит, будет верно… Вот подожди, придет
лето: бежим и окрутим тебя с Настасьей… У нее положено, коль не за тебя, ни за кого нейти… И жених приедет во двор, да поворотит оглобли, как несолоно хлебал… Не вешай головы, молодец, наше
от нас не уйдет!
— Только-то? — сказала Фленушка и залилась громким хохотом. — Ну, этих пиров не бойся, молодец. Рукобитью на них не бывать! Пусть их теперь праздничают, — а
лето придет, мы запразднуем: тогда на нашей улице праздник будет… Слушай: брагу для гостей не доварят, я тебя сведу с Настасьей. Как
от самой
от нее услышишь те же речи, что я переносила, поверишь тогда?.. А?..
Крепко было слово, сказанное Настей. Патап Максимыч не уснул
от него после обеда. А этого с ним
лет пять не случалось, с тех самых пор, как, прослышав про сгоревшие на Волге, под Свияжском, барки, долго находился он в неизвестности: не его ли горянщина погорела.
— Ты все шутки шутишь, Фленушка, а мне не до них, — тяжело вздыхая, сказала Настя. — Как подумаю, что будет впереди, сердце так и замрет… Научила ты меня, как с тятенькой говорить… Ну, смиловался,
год не хочет про свадьбу поминать… А через год-от что будет?
Полтора
года Дарья Никитишна пожила с мужем, слова неласкового
от него не слыхала, взгляду косого не видала.
— Так… Так будет, — сказала Никитишна. — Другой
год я в Ключове-то жила, как Аксиньюшка ее родила. А прошлым
летом двадцать
лет сполнилось, как я домом хозяйствую… Да… Сама я тоже подумывала, куманек, что пора бы ее к месту. Не хлеб-соль родительскую ей отрабатывать, а в девках засиживаться ой-ой нескладное дело. Есть ли женишок-от на примете, а то не поискать ли?
Годов тридцать тому назад какой-то кантауровец [Кантаурово — село на реке Линде, за Волгой, верстах в двадцати
от Нижнего Новгорода, один из центров валеночного промысла.
В позапрошлом
году у меня тоже двух девок
от «уходу» хоронили: Авдонинских Лукерью да Матюшину Татьяну Сергевну…
— Исправой греха твоего не загладить… Многие
годы слез покаянья, многие ночи без сна на молитве, строгий пост, умерщвление плоти, отреченье
от мира,
от всех соблазнов, безысходное житье во иноческой келье, черная ряса, тяжелы вериги… Вот чем целить грех твой великий…
Дня через три, по отъезде из скита старухи Чапуриной, к матушке Платониде из Осиповки целый воз подарков привезли. Послан был воз тайком
от хозяина… И не раз в
году являлись такие воза в Комарове возле кельи Платонидиной. Тайна крепко хранилась.
— Сам-от ты ходишь ли по
летам? — спросил Патап Максимыч.
— Придет
лето, птичек Божьих налетит видимо-невидимо;
от зари до зари распевают они на разные гласы, прославляют Царя Небесного…
В Красноярском скиту
от бани никто не отрекался, а сам игумен ждет, бывало, не дождется субботы, чтоб хорошенько пропарить грешную плоть свою. Оттого банька и была у него построена на славу: большая, светлая, просторная, с липовыми полками и лавками, менявшимися чуть не каждый
год.
За известие даем вашему благородию, что мимошедшего септемврия в седьмый день проживавший в нашем убогом братстве более тринадцати
годов схимник Агапит
от сея временныя жизни в вечныя кровы преселися…
Только!.. Вот и все вести, полученные Сергеем Андреичем
от отца с матерью,
от любимой сестры Маринушки. Много воды утекло с той поры, как оторвали его
от родной семьи,
лет пятнадцать и больше не видался он со сродниками, давно привык к одиночеству, но, когда прочитал письмо Серапиона и записочку на свертке, в сердце у него захолонуло, и Божий мир пустым показался… Кровь не вода.
Упрекая вятских попов в самочинии, московский митрополит говорил: «Не вемы како и нарицати вас и
от кого имеете поставление и рукоположение» [Митрополит Геронтий в восьмидесятых
годах XV столетия.].
Когда старый Улангерский скит в последних
годах прошлого столетия сгорел
от молнии, ударившей в пору необычайную, в самый крещенский сочельник, галицкая помещица Акулина Степановна Свечина со своею племянницей Феодосьей Федоровной Сухониной собрала разбежавшихся
от ужаса матушек, привела их на речку Козленец и поставила тут доныне существующий Улангерский скит.
Не сеяли, не жали в Каменном Вражке, а в каждом амбаре закромы круглый
год ломились
от насыпного хлеба.
Этот Иона был одним из замечательнейших людей московского старообрядского собора 1779
года, утвердившего «перемазыванье» приходящих
от великороссийской церкви.
Среди ее, на широкой поляне, возвышалась почерневшая
от долгих
годов часовня с темной, поросшей белесоватым мхом кровлей.
Да вот что, матушка, доложу я тебе: намедни встретилась я с матерью Меропеей
от Игнатьевых, так она говорит, что на Евдокеин день выйдет им срок въезжу держать, а как, дескать, будет собранье, так, говорит, беспременно на вашу обитель очередь наложим: вы, говорит, уж сколько
годов въезжу не держите.
Патап Максимыч очень был доволен ласками Марьи Гавриловны к дочерям его. Льстило его самолюбию, что такая богатая из хорошего рода женщина отличает Настю с Парашей
от других обительских жительниц. Стал он частенько навещать сестру и посылать в скит Аксинью Захаровну. И Марья Гавриловна раза по два в
год езжала в Осиповку навестить доброго Патапа Максимыча. Принимал он ее как самую почетную гостью, благодарил, что «девчонок его» жалует, учит их уму-разуму.
— Какие еще ваши
годы, матушка? — ответила Марья Гавриловна, подавая чашку и ставя перед игуменьей серебряную хлебницу. — Разве вот
от хлопот
от ваших? Это, пожалуй… Оченно вы уж заботны, матушка, всяку малость к сердцу близко принимаете.
— Хлопоты, заботы само по себе, сударыня Марья Гавриловна, — отвечала Манефа. — Конечно, и они не молодят, ину пору
от думы-то и сон бежит, на молитве даже ум двоится, да это бы ничего — с хлопотами да с заботами можно бы при Господней помощи как-нибудь сладить… Да… Смолоду здоровьем я богата была, да молодость-то моя не радостями цвела, горем да печалями меркла. Теперь вот и отзывается. Да и
годы уж немалые — на шестой десяток давно поступила.
Горе, что хотелось ей схоронить
от людей в тиши полумонашеской жизни, переполнило ее душу, истерзанную долгими
годами страданий и еще не совсем исцеленную.
— Про это что и говорить, — отвечал Пантелей. — Парень — золото!.. Всем взял: и умен, и грамотей, и душа добрая… Сам я его полюбил. Вовсе не похож на других парней — худого слова аль пустошних речей
от него не услышишь:
годами молод, разумом стар… Только все же, сама посуди, возможно ль так приближать его? Парень холостой, а у Патапа Максимыча дочери.
— Не шелковы рубахи у меня на уме, Патап Максимыч, — скорбно молвил Алексей. — Тут отец убивается, захворал
от недостатков, матушка кажду ночь плачет, а я шелкову рубаху вдруг вздену! Не так мы, Патап Максимыч, в прежние
годы великий праздник встречали!.. Тоже были люди… А ноне — и гостей угостить не на что и сестрам на улицу не в чем выйти… Не ваши бы милости, разговеться-то нечем бы было.
Но что ж это за искушение, что за бес, взволновавший Манефину кровь? То веселый Яр — его чары… Не заказан ему путь и в кельи монастырские,
от его жаркого разымчивого дыханья не спасут ни черный куколь, ни власяница, ни крепкие монастырские затворы, ни даже старые
годы…
— И не дай вам Господи до такого горя дожить, — сказал Патап Максимыч. — Тут, батюшка, один день десять
лет жизни съест… Нет горчей слез родительских!.. Ах, Настенька… Настенька!.. Улетаешь ты
от нас, покидаешь вольный свет!..
И то дело шестой
год лежит в губернии, и
от него беспокойства нам не было, а теперь, слышим, оно подымается…
— Про Иргиз-от, матушка, давеча мы поминали, — подхватил Василий Борисыч. — А там у отца Силуяна [Силуян — игумен Верхнего Преображенского монастыря в Иргизе, сдавший его единоверцам в 1842
году.] в Верхнем Преображенском завсегда по большим праздникам за трапезой духовные псальмы, бывало, поют. На каждый праздник особые псальмы у него положены. И в Лаврентьеве за трапезой псальмы распевали, в Стародубье и доныне поют… Сам не раз слыхал, певал даже с отцами…
— Изменили времена!.. Не
от Адама
годам счет ведут!
Такие сборища бывают на могиле старца Арсения, пришедшего из Соловков вслед за шедшей по облакам Ша́рпанской иконой Богородицы; на могиле старца Ефрема из рода смоленских дворян Потемкиных; на пепле Варлаама, огнем сожженного; на гробницах многоучительной матушки Голиндухи, матери Маргариты одинцовской, отца Никандрия, пустынника Илии, добрым подвигом подвизавшейся матери Фотинии, прозорливой старицы Феклы; а также на урочище «Смольянах», где лежит двенадцать гранитных необделанных камней над двенадцатью попами, не восхотевшими Никоновых новин прияти [Гробница Арсения находится в лесу, недалеко
от уничтоженного в 1853
году Шáрпанского скита, близ деревни Ларионова.
Много душевным гладом томимых, много спасения жаждущих в пустыню к нему притекало, он же, исправляя [Исповедуя.] их, причащал старым запасом [Запасные дары.], что
от лет патриарха Иосифа был сохранен.
Лет восемьдесят или больше тому еще находили угольки
от сожженной Варлаамовой кельи.
«Уж спасибо ж тебе, Алексеюшка! — думает сам про себя Трифон Лохматый, любуясь всходами на надельной полосе своей. — Разумом и досужеством сумел ты полюбиться богатому тысячнику и по скорости поставил на ноги хозяйство наше разоренное… Благослови тебя Господи благостным благословением!.. Дай тебе Господи
от сынов своих вдвое видеть утешения супротив того, сколь ты утешил меня на старости
лет!»
— На мельницах
от хозяина приказ получу… А там, может, и на все
лето уеду… На Низ, может, сплыву, — отвечал Алексей, привязывая саврасок óбротями к заду тележки.
Дядя Елистрат постучал ложечкой о полоскательную чашку, и, оторвавшись
от середнего стола,
лётом подбежал половой.
В заключение полицеймейстер объявил, что добровольного пожертвования на детский приют с хозяина гостиницы в нынешнем
году не потребуется и не пришлют ему
от губернаторши толстой пачки билетов на концерт в пользу дамского благотворительного общества.
Ровно оттолкнуло
от перил Алексея. Изумленно взглянул он на торговца. Тот был немолодых
лет и степенной наружности, с здоровым румянцем в лице и полуседыми кудрявыми волосами.
Парню двадцать с
годом,
от начальства взыскан, наукам обучен, по малом времени сюда его вышлют.
— Я доподлинно
от самых верных людей узнал, — продолжал Карп Алексеич, — что деньги большой сын приносит из Осиповки… Живет у Чапурина без
году неделя, когда ему такие деньги заработать?.. Тут, надо быть, другое есть.
Сколько
от роду
годов, люди не знали, сама позабыла…
Года полтора молодые-то прожили, сыночка Бог дал, тут у жены родитель-от и помри…
— Что ж рассказать-то? Старость, дряхлость пришла, стало не под силу в пустыне жить. К нам в обитель пришел, пятнадцать зим у нас пребывал. На летнее время, с Пасхи до Покрова, иной
год и до Казанской, в леса удалялся, а где там подвизался, никто не ведал. Безмолвие на себя возложил, в последние десять
лет никто
от него слова не слыхивал. И на правиле стоя в молчании, когда молился, губами даже не шевелил.
Двести
лет прошло
от начала скитов; спросить про Ярилу у окольных людей, спросить про царь-огонь, спросить про купальские костры — никто и не слыхивал.