Неточные совпадения
Дом хороший,
люди богобоязные, достаток есть…
Велик перед Богом грех родного
человека из
дома выгнать, — молвил Патап Максимыч.
— Ах ты, непутный, непутный! — качая головой, укорял шурина Патап Максимыч. — Гляди-ка, рожу-то тебе как отделали!.. Ступай, проспись… Из
дому не гоню с уговором: брось ты, пустой
человек, это проклятое винище, будь ты хорошим
человеком.
— Пустил ли бы я вас в чужие
люди, как бы не беда наша, не последнее
дому разоренье?
— Плату положил бы я хорошую, ничем бы ты от меня обижен не остался, — продолжал Патап Максимыч. —
Дома ли у отца стал токарничать, в
людях ли, столько тебе не получить, сколько я положу. Я бы тебе все заведенье сдал: и токарни, и красильни, и запасы все, и товар, — а как на Низ случится самому сплыть аль куда в другое место, я б и
дом на тебя с Пантелеем покидал. Как при покойнике Савельиче было, так бы и при тебе. Ты с отцом-то толком поговори.
— Ты послушай, молодец, — сказала Фленушка, всходя с ним по лестнице в верхнее жилье
дома. — Так у добрых
людей разве водится?
И благословение Божие почило на добром
человеке и на всем
доме его: в семь лет, что прожила Груня под покровом его, седмерицею достаток его увеличился, из зажиточного крестьянина стал он первым богачом по всему Заволжью.
Понимал Патап Максимыч, что за бесценное сокровище в
дому у него подрастает. Разумом острая, сердцем добрая, ко всему жалостливая, нрава тихого, кроткого, росла и красой полнилась Груня. Не было
человека, кто бы, раз-другой увидавши девочку, не полюбил ее. Дочери Патапа Максимыча души в ней не чаяли, хоть и немногим была постарше их Груня, однако они во всем ее слушались. Ни у той, ни у другой никаких тайн от Груни не бывало. Но не судьба им была вместе с Груней вырасти.
— В годы взял. В приказчики. На место Савельича к заведенью и к
дому приставил, — отвечал Патап Максимыч. — Без такого
человека мне невозможно: перво дело, за работой глаз нужен, мне одному не углядеть; опять же по делам
дом покидаю на месяц и на два, и больше: надо на кого заведенье оставить. Для того и взял молодого Лохматого.
— Но Савельич был
человек старый, опять же сколько годов в
дому выжил, а этого парня всего полторы недели как знать-то зачали.
— И я не признал бы тебя, Патап Максимыч, коли б не в
дому у тебя встретился, — сказал незнакомый гость. — Постарели мы, брат, оба с тобой, ишь и тебя сединой, что инеем, подернуло… Здравствуйте, матушка Аксинья Захаровна!.. Не узнали?.. Да и я бы не узнал… Как последний раз виделись, цвела ты, как маков цвет, а теперь, гляди-ка, какая стала!.. Да… Время идет да идет, а годы
человека не красят… Не узнаете?..
Сидел Стуколов, склонив голову, и, глядя в землю, глубоко вздыхал при таких ответах. Сознавал, что, воротясь после долгих странствий на родину, стал он в ней чужанином. Не то что
людей, домов-то прежних не было; город, откуда родом был, два раза дотла выгорал и два раза вновь обстраивался. Ни родных, ни друзей не нашел на старом пепелище — всех прибрал Господь. И тут-то спознал Яким Прохорыч всю правду старого русского присловья: «Не временем годы долги — долги годы отлучкой с родной стороны».
В именины-то, знаешь, у них столы народу ставили, ста два
человек кормились: день-от был ясный да теплый, столы-то супротив
дома по улице стояли.
Взглянула Маша на молодого
человека, и сердце у нее упало. Сроду не видала она таких красавцев. Да и где было видеть их, сидя
дома чуть не взаперти?
Макар Тихоныч непомерно был рад дорогим гостям. К свадьбе все уже было готово, и по приезде в Москву отцы решили повенчать Евграфа с Машей через неделю. Уряжали свадьбу пышную. Хоть Макар Тихоныч и далеко не миллионер был, как думал сначала Гаврила Маркелыч, однако ж на половину миллиона все-таки было у него в
домах, в фабриках и капиталах —
человек, значит, в Москве не из последних, а сын один… Стало быть, надо такую свадьбу справить, чтобы долго о ней потом толковали.
До того из
дому вам уехать нельзя: и
люди осудят, и перед Богом грешно…
— И в миру смирение хвалы достойно, — говорила Манефа, опустив глаза и больше прежнего понизив голос. — Сказано: «Смирением мир стоит: кичение губит, смирение же пользует… Смирение есть Богу угождение, уму просвещение, душе спасение,
дому благословение,
людям утешение…»
— Правда твоя, правда, Пантелеюшка, — охая, подтвердила Таифа. — Молодым девицам с чужими мужчинами в одном
доме жить не годится… Да и не только жить, видаться-то почасту и то опасливое дело, потому
человек не камень, а молодая кровь горяча… Поднеси свечу к сену, нешто не загорится?.. Так и это… Долго ль тут до греха? Недаром
люди говорят: «Береги девку, что стеклянну посуду, грехом расшибешь — ввек не починишь».
— Не твоего ума дело, — отрезал Патап Максимыч. — У меня про Якимку слова никто не моги сказать… Помину чтоб про него не было… Ни
дома меж себя, ни в
людях никто заикаться не смей…
На Пасхе усопших не поминают. Таков народный обычай, так и церковный устав положил… В великий праздник Воскресенья нет речи о смерти, нет помина о тлении. «Смерти празднуем умерщвление!..» — поют и в церквах и в раскольничьих моленных, а на обительских трапезах и по
домам благочестивых
людей читаются восторженные слова Златоуста и гремят победные клики апостола Павла: «Где ти, смерте жало? где ти, аде победа?..» Нет смерти, нет и мертвых — все живы в воскресшем Христе.
— Да что я за баламутница в самом деле? — резко ответила Фленушка. — Что в своей обители иной раз посмеюсь, иной раз песню мирскую спою?.. Так это, матушка,
дома делается, при своих, не у чужих
людей на глазах… Вспомнить бы тебе про себя, как в самой-то тебе молодая кровь еще бродила.
Попал в
дом тысячника, увидел, как
люди в чести да в холе живут, узнал, как богачи деньгами ворочают…
— Да вечор Сергей Андреич к себе наказывал побывать… Колышкин Сергей Андреич, — отвечал Алексей. — Домом-то не опознался ли я, ваше благородие? — прибавил он, униженно кланяясь. — А постучался, вот те Христос, безо всякого умыслу, единственно по своей крестьянской простоте…
Люди мы, значит, небывалые, городских порядков не знаем…
— Вот намедни вы спрашивали меня, Андрей Иваныч, про «старую веру». Хоть я сам старовером родился, да из отцовского
дома еще малым ребенком взят. Оттого и не знаю ничего, ничего почти и не помню. Есть охота, так вот Алексея Трифоныча спросите,
человек он книжный, коренной старовер, к тому ж из-за Волги, из тех самых лесов Керженских, где теперь старая вера вот уж двести лет крепче, чем по другим местам, держится.
Полезного
человека прочь от себя, а на место его принимает в
дом самопервейшую по здешним местам бестию!..
— Смотри, чтоб не вышло по-моему, — усмехнувшись, продолжал Сергей Андреич. — Не то как же это рассудить? Сам в
человеке души не чает, дорожит им, хлопочет ровно о сыне, а от себя на сторону пускает… Вот, дескать, я его на годок из дому-то спущу, сплетен бы каких насчет девки не вышло, а там и оженю… право, не так ли?.. Да ты сам просился от него?
И жжет и рвет у Алексея сердце. Злоба его разбирает, не на Карпушку, на сестру. Не жаль ему сестры, самого себя жаль… «Бог даст, в
люди выду, — думает он, — вздумаю жену из хорошего
дома брать, а тут скажут — сестра у него гулящая!.. Срам, позор!.. Сбыть бы куда ее, запереть бы в четырех стенах!..»
Успокоив, сколь могла, матушку и укрыв ее на постели одеялом, пошла было гневная Устинья в Парашину светлицу, но, проходя сенями, взглянула в окошко и увидела, что на бревнах в огороде сидит Василий Борисыч… Закипело ретивое… Себя не помня, мигом слетела она с крутой лестницы и, забыв, что скитской девице не след середь бела дня, да еще в мирском
доме, видеться один на один с молодым
человеком, стрелой промчалась двором и вихрем налетела на Василья Борисыча.
— Дело-то óпасно, — немного подумав, молвил Василий Борисыч. — Батюшка родитель был у меня тоже
человек торговый, дела большие вел. Был расчетлив и бережлив, опытен и сметлив… А подошел черный день, смешались прибыль с убылью, и пошли беда за бедой. В два года в доме-то стало хоть шаром покати… А мне куда перед ним? Что я супротив его знаю?.. Нет, Патап Максимыч, не с руки мне торговое дело.
— «Нищие всегда имате с собою», рек Господь, — продолжала игуменья, обливая брата сдержанным, но строгим взглядом. — Чем их на Горах-то искать, вокруг бы себя оглянулся… Посмотрел бы, по ближности нет ли кого взыскать милостями… Недалёко ходить, найдутся
люди, что постом и молитвой низведут на тебя и на весь
дом твой Божие благословение, умолят о вечном спасении души твоей и всех присных твоих.
— Хоть мы с тобой век бранимся, а угол тебе у брата всегда готов, — сказал Патап Максимыч. — Бери заднюю, и моленная в твоей, значит, будет власти, поколь особого
дома на задах тебе не поставлю. Егозу свою привози, Фленушку-то… Еще кого знаешь,
человек с пяток прихвати. Авось сыты будете.
— Да ведь сказал же я тебе, что без того
дома нельзя купить, чтоб самой тебе в гражданской палате в книге не расписаться, — сказал Алексей. — А если до венца с
людьми видеться не хочешь, как же это сделать-то?
Дня через два после того к
дому Сергея Андреича Колышкина подъехала извозчичья коляска, запряженная парой добрых коней. В ней сидел высокий молодой
человек в новеньком с иголочки пальто и в круглой шелковой шляпе. Если б коляска заехала в деревню Поромову да остановилась перед избой Трифона Лохматого, не узнать бы ему родного детища.
На правом холму собор Воздвиженья честного креста, а рядом Благовещенский, а на левом холму Успенский собор, а меж соборов все
дома — у бояр каменны палаты, иных чинов у
людей деревянны хоромы из кондового негниющего леса…
И тогда в озере, ровно в зерцале, узришь весь невидимый град: церкви, монастыри и градские стены, княжеские палаты и боярские хоромы с высокими теремами и
дома разных чинов
людей…
— Раненько бы еще, матушка, помышлять о том, — сухо отозвался Марко Данилыч. — Не перестарок, погодит… Я ж
человек одинокий… Конечно, Дарья Сергеевна за всеми порядками пó
дому смотрит, однако же Дуня у меня настоящая хозяйка… В
люди, на сторону, ни за что ее не отдам, да и сама не захочет покинуть меня, старого… Так ли, Дунюшка?
— А как же? Отец в отлучке, мать в отлучке, тетка в отлучке, сама невеста не в своем
дому, и призора нет за ней никакого, — говорил отец Родион. — Отменно хорошо дельце оборудовали, ей-Богу, отменно… А на всякий случай, ради отбоя погони, люди-то будут ли у вас?
— Я буду хлопотать, а ты сиди
дома, точи веретёна, — перебил Колышкин. — И хозяйке моей не кажись — вишь какой ты расстроенный! Не надо таким в
люди казаться… То дело, Бог даст, обойдется и ввек не помянется, а увидят тебя этаким, толки зачнутся да пересуды, наплетут и невесть чего — и, что ни придумают, ввек того не забудут… Сиди же
дома, крестный… Слышишь?…
Какими-то судьбами Феклист Митрич проведал, что за
человек дом у него нанимал. То главное проведал он, что ему чуть не миллион наследства достался и что этакой-то богач где-то у них в захолустье уходом невесту берет. «Что́ за притча такая, — думал Феклист. — Такому
человеку да воровски жениться! Какой отец дочери своей за него не отдаст? Я бы с радостью любую тотчас!» Как
человек ловкий, бывалый, догадливый, смекнул он: «Из скитов, стало быть, жену себе выхватил».