Неточные совпадения
— Я ведь, Сергевнушка, спро́ста молвила, — облокотясь на угол стола и подгорюнясь, заговорила она унылым голосом. —
От меня, мать моя, слава Богу, сплеток никаких не
выходит… Смерть не люблю пустяков говорить… так только молвила, тебя жалеючи, сироту беззаступную, знать бы тебе людские речи да иной раз, сударыня моя, маленько и остеречься.
Называла по именам дома богатых раскольников, где
от того либо другого рода воспитания
вышли дочери такие, что не приведи Господи: одни Бога забыли, стали пристрастны к нововводным обычаям, грубы и непочтительны к родителям, покинули стыд и совесть, ударились в такие дела, что нелеть и глаголати… другие, что у мастериц обучались, все, сколько ни знала их Макрина, одна другой глупее
вышли, все как есть дуры дурами — ни встать, ни сесть не умеют, а чтоб с хорошими людьми беседу вести, про то и думать нечего.
«И то еще я замечал, — говорил он, — что пенсионная,
выйдя замуж, рано ли поздно, хахаля заведет себе, а не то и двух, а котора у мастерицы была в обученье, дура-то дурой окажется, да к тому же и злобы много накопит в себе…» А Макрина тотчáс ему на те речи: «С мужьями у таких жен, сколько я их ни видывала, ладов не бывает: взбалмошны, непокорливы, что ни день, то в дому содом да драна грамота, и таким женам много
от супружеских кулаков достается…» Наговорившись с Марком Данилычем о таких женах и девицах, Макрина ровно обрывала свои россказни, заводила речь о стороннем, а дня через два опять, бывало, поведет прежние речи…
Думал он, что Смолокуров вспрыгнет до потолка
от радости,
вышло не то: Марко Данилыч наотрез отказал ему, говоря, что дочь у него еще молода, про женихов ей рано и думать, да если бы была и постарше, так он бы ее за дворянина не выдал, а только за своего брата купца, с хорошим капиталом.
— Прохватило, должно быть, на пароходе, — вполголоса говорил встревоженный Марко Данилыч Дарье Сергевне, когда Дуня пошла раздеваться. — Сиверко было, как она наверх-от
выходила.
— Самый буянственный человек, — на все стороны оглядываясь, говорил Василий Фадеев. —
От него вся беда
вышла… Он, осмелюсь доложить вашей милости, Марко Данилыч, на все художества завсегда первым заводчиком был. Чуть что не по нем, тотчас всю артель взбудоражит. Вот и теперь — только что отплыли вы, еще в виду косная-то ваша была, Сидорка, не говоря ни слова, котомку на плечи да на берег. За ним все слепые валом так и повалили.
— Я не про то, слушайте, какой смех-от из этого
вышел, — перебил Самоквасов. — Матушку Таифу знаете?
Выпили хорошо, закусили того лучше. Потом расселись в кружок на большом ковре. Сняв с козлов висевший над огнем котелок, ловец поставил его возле. Татьяна Андревна разлила уху по тарелкам. Уха была на вид не казиста; сварив бель, ловец не процедил навара, оттого и
вышла мутна, зато так вкусна, что даже Марко Данилыч, все время с усмешкой пренебреженья глядевший на убогую ловлю, причмокнул
от удовольствия и молвил...
Когда в Царицыне Меркулов писал письма, он,
от бессонной ночи и душевного волненья, написавши адрес Веденеева: «На Гребновскую пристань», бессознательно поставил его и на письме к Зиновью Алексеичу. Из этого путаница
вышла. Хорошо еще, что Веденеев был у Макарья, а то бы письмо к Доронину так и завалялось в почтовой конторе.
По правде сказать, несмотря на все усердие чистивших номер чуть ли не двое суток сряду, не
вышли из него ни смрад, ни вонь
от живших перед тем астраханских армян и других восточных человеков.
Выходя от Дорониных, вынимал он часы, хотел посмотреть, но не смотрел и назад в карман положил — тоже чтобы не знать, который час…
От того
от самого фармазонам и нельзя из ихней веры
выйти…
— Придумать не могу, чем мы ему не угодили, — обиженным голосом говорила она. — Кажись бы, опричь ласки да привета
от нас ничего он не видел, обо всякую пору были ему рады, а он хоть бы плюнул на прощанье… Вот и
выходит, что своего спасиба не жалей, а чужого и ждать не смей… Вот тебе и благодарность за любовь да за ласки… Ну да Господь с ним, вольному воля, ходячему путь, нам не в убыток, что ни с того ни с сего отшатился
от нас. Ни сладко, ни горько, ни солоно, ни кисло… А все-таки обидно…
— Мой-от родитель вашего батюшки крестьянином был, потом на волю откупился, а там и в купцы
вышел… Ах вы, матушка наша Марья Ивановна!.. Вот привел Господь встретиться!.. Мы вашим батюшкой завсегда довольны были… Барин милосердый был, жили мы за ним что у Христа за пазухой.
— Где же вам помнить, матушка, — весело, радушно и почтительно говорил Марко Данилыч. — Вас и на свете тогда еще не было… Сам-от я невеличек еще был, как на волю-то мы
выходили, а вот уж какой старый стал… Дарья Сергевна, да что же это вы, сударыня, сложа руки стоите?.. Что дорогую гостью не потчуете? Чайку бы, что ли, собрали!
Не то на деле
вышло: черствое сердце сурового отреченника
от людей и
от мира дрогнуло при виде братней нищеты и болезненно заныло жалостью. В напыщенной духовною гордыней душе промелькнуло: «Не напрасно ли я пятнадцать годов провел в странстве? Не лучше ли бы провести эти годы на пользу ближних, не бегая мира, не проклиная сует его?..» И жалким сумасбродством вдруг показалась ему созерцательная жизнь отшельника… С детства ни разу не плакивал Герасим, теперь слезы просочились из глаз.
Братнина нищета и голод детей сломили в Чубалове самообольщенье духовной гордостью. Проклял он это исчадие ада, из ненавистника людей, из отреченника
от мира преобразился в существо разумное — стал человеком… Много
вышло из того доброго для других, а всего больше для самого Герасима Силыча.
На другой день стал он хлопотать, чтобы все братнино семейство освободить
от рекрутства. Для этого стоило им из казенной волости выписаться и
выйти в купцы.
Герасим, хоть для того же, чтоб избавить всю братнину семью
от рекрутчины,
выходил в купцы, но сбирать денег ему не довелось, своих было достаточно.
— С ума ты спятил? — вскрикнул Смолокуров и так вскрикнул, что все, сколько ни было в лавке народу, обернулись на такого сердитого покупателя. — По двугривенному хочешь за дрянь брать, — нимало тем не смущаясь, продолжал Марко Данилыч. — Окстись, братец!.. Эк что вздумал!.. Ты бы уж лучше сто рублев запросил, еще бы смешней
вышло… Шутник ты, я вижу, братец ты мой… Да еще шутник-от какой… На редкость!
— Дело доброе, — несколько спокойнее молвила Марья Ивановна. — И вперед не невольте: хочет —
выходи замуж, не хочет, пускай ее в девицах остается. Сейчас вы
от Писания сказали, и я вам тоже скажу
от Писания: «Вдаяй браку, деву доброе творит, а не вдаяй лучше творит». Что на это скажете?
И когда генерал завел в Луповицах «дом Божий», Фуркасов
вышел в отставку и поселился на родине в деревне Коршуновой, что была
от Луповиц с поля нá поле.
— Обряд-от? Да ведь обряд не вера. Что человеку одежа, то вере обряд, — сказал Патап Максимыч. — Кто к какому обряду сызмальства обык, того и держись. Так, по моему рассужденью,
выходит.
Не день и не два по разным местам разъезжали конторщик Пахом да дворецкий Сидорушка, сзывая «верных-праведных» на собор в Луповицы. За иными приходилось ехать верст за восемьдесят, даже за сто. Не успеть бы двоим всех объехать, и вот вызвались им на подмогу Кислов Степан Алексеич, Строинский Дмитрий Осипыч да еще матрос Фуркасов. Напрашивался в объезд и дьякон Мемнон, но ему не доверили, опасаясь, не
вышло бы
от того каких неприятностей.
— А говорил ли мне кто про гору Городину? А говорил ли кто про Арарат? — обиженно молвила Дуня. — Я приведена,
от прежнего отреклась —
от веры,
от отца,
от дома… И, ослепленная, я думала, что все знаю, все постигла, все поняла… А
выходит, ничего не знаю. Что ж это?.. Завлекли?.. Обмануть хотели?
Прошло с четверть часа, лекарь
вышел от больного и сказал Дуне...
— Будьте спокойны, что могу, то сделаю, — сказал Патап Максимыч. — А теперь вот о чем хочу спросить я вас:
от слова не сделается, а все-таки… сами вы видели Марка Данилыча… Вон и лекарь говорит и по всем замечаниям
выходит, что не жилец он на свете. Надо бы вам хорошенько подумать, как делами распорядиться.
— Ожениться бы тебе, Петр Степаныч. С хорошей женой и сам бы ты был хороший человек, — сказал Патап Максимыч. — Годков-то уж тебе не мало, из подростков
вышел, — право, не пора ли?
От дяди отделился, имеешь теперь свой капитал, рожна, что ли, тебе еще? Аль в скиты тянет с белицами да с молоденькими старицами валандаться?
Перелезли и
вышли на проселок одаль
от деревни.
От нее
от одной такое
вышло мне положение.
Настала Святая неделя, и в последние ее дни Патап Максимыч получил письмо
от Махмета Субханкулова. Тут
вышла остановка в поездке на Низ. Дуня и сама не решалась ехать так далеко и мужа не отпускала без себя на пароход — хотелось ей прежде повидаться с незнакомым еще ей дядей.
Лежа в соседней каюте, Патап Максимыч
от слова до слова слышал слова Алексея. «Вот, — думает он, — хотя после и дрянным человеком
вышел, а все-таки старого добра не забыл. А небойсь, словом даже не помянул, как я к его Марье Гавриловне приходил самую малую отсрочку просить по данному векселю. А добро помнит. Хоть и совсем человек испортился, а все-таки помнит».
Подходили они к пароходному трапу, и ни одного человека кругом их не было. Патап Максимыч поднял увесистый кулак сокрушить бы супротивника, а из головы Алексея не
выходили и прежде смущавшие его слова внутреннего голоса: «
От сего человека погибель твоя».
Вскоре
от высшего начальства из Петербурга
вышло такое решение о скитах: им дозволено было оставаться по-прежнему только на полгода, после этого времени они все непременно должны быть совершенно порушены; тем из скитских матерей, что приписаны были к обителям по последней ревизии, дозволено было оставаться на их местах, но со значительным уменьшением их строений.