Неточные совпадения
— Да, Марко Данилыч, вот уж и восемь годков минуло Дунюшке, — сказала Дарья Сергевна, только что встали они из-за стола, — пора бы теперь ее хорошенько учить. Грамоту знает, часослов прошла, втору кафизму читает, с завтрашнего дня
думаю ее
за письмо посадить… Да этого мало… Надо вам
подумать, кому бы отдать ее в настоящее ученье.
Разговаривая так с Макриной, Марко Данилыч стал подумывать, не отдать ли ему Дуню в скиты обучаться. Тяжело только расстаться с ней на несколько лет… «А впрочем, —
подумал он, — и без того ведь я мало ее, голубушку, видаю… Лето в отъезде, по зимам тоже на долгие сроки из дому отлучаюсь… Станет в обители жить, скиты не
за тридевять земель, в свободное время завсегда могу съездить туда, поживу там недельку-другую, полюбуюсь на мою голубушку да опять в отлучки — опять к ней».
И вот однажды под вечерок, сидя
за чаем, сказал Смолокуров Макрине при Дарье Сергевне, что
думает он Дуню к ним в обученье отдать.
— Сегодня ж изготовлю, — молвила Макрина и, простясь с Марком Данилычем, предовольная пошла в свою горницу. «Ладно дельцо обделалось, —
думала она. — После выучки дом-от нам достанется. А он, золотая киса, домик хороший поставит, приберет на богатую руку, всем разукрасит, души ведь не чает он в дочке… Скажет матушка спасибо, поблагодарит меня
за пользу святой обители».
Думал он, что Смолокуров вспрыгнет до потолка от радости, вышло не то: Марко Данилыч наотрез отказал ему, говоря, что дочь у него еще молода, про женихов ей рано и
думать, да если бы была и постарше, так он бы ее
за дворянина не выдал, а только
за своего брата купца, с хорошим капиталом.
— Мудрено, брат, придумал, — засмеялся приказчик. — Ну, выдам я тебе пачпорт, отпущу, как же деньги-то твои добуду?.. Хозяин-то ведь, чать, расписку тоже спросит с меня. У него, брат, не как у других — без расписок ни единому человеку медной полушки не велит давать, а
за всякий прочет, ежели случится, с меня вычитает… Нет, Сидорка, про то не моги и
думать.
— Нет, уж ты, Василий Фадеич, яви Божеску милость, попечалуйся
за нас, беззаступных, — приставали рабочие. — Мы бы тебя вот как уважили!.. Без гостинца, милый человек, не остался бы!.. Ты не
думай, чтобы мы на шаромыгу!..
Зорко глядя на приятеля,
думает сам про себя Смолокуров: «Врешь, не обманешь, Лизавету
за него ладишь. Насквозь вижу тебя… Недаром вечор она, ровно береста на огне, корчилась, как речь зашла про Меркулова».
Сватались из-за невестиной красоты, из-за хорошего родства, а больше всего из-за денег; таких только отчего-то не виделось, что
думали жениться в надежде найти в Лизавете Зиновьевне добрую жену, хорошую хозяйку и разумную советницу.
«Каждый год, —
думает она, — к именинному пирогу из-за тысячи верст приезжал, а теперь в одном городу, да ровно сгиб-пропал…
А куда девались мо́лодцы, что устроили катанье на славу? Показалось им еще рано, к Никите Егорычу завернули и там
за бутылкой холодненького по душе меж собой разговаривали. Друг другу по мысли пришлись. А когда добрались до постелей, долго не спалось ни тому, ни другому. Один про Дунюшку
думал, другой про Наташу.
Вдруг ровно его осветило. «Митя не в ярманке ли? —
подумал он. — Не сбирался он к Макарью, дел у него в Петербурге по горло, да притом же
за границу собирался ехать и там вплоть до глубокой осени пробыть… Однако ж кто его знает… Может быть, приехал!.. Эх, как бы он у Макарья был».
— А
за то, что человек он в самом деле скрытный. Лишнего слова не молвит, все
подумавши, не то что наш брат, — сказал Дмитрий Петрович.
— Как я рад, как я рад такой приятной встрече, — говорил Никита Федорыч, обнимая и крепко целуя Флора Гаврилова, к немалому изумлению веденеевского приказчика. «Что
за светло воскресенье нашло на него», —
думает Флор Гаврилов. И вспало ему на ум то же самое, что подумалось и капитану, и рабочему с богатырскими плечами, и пассажирам: «Хлебнул, должно быть, ради сырой погоды».
Его все-таки не было видно.
Думая, что сошел он вниз
за кипятком для чая, Никита Федорыч стал у перегородки. Рядом стояло человек десять молодых парней, внимательно слушали он россказни пожилого бывалого человека. Одет он был в полушубок и рассказывал про волжские были и отжитые времена.
Господи,
думаю, хоть бы
за пастушонка какого, хоть бы
за старика-калеку богаделенного выйти!..
«Клонит ветер деревья, —
думает она, глядя на рощицу, что росла
за часовней.
А много было Феклист хлопотал, потому что
думал, ежель побольше да слаще поест казанский наследник, щедрее заплатит ему
за постой.
«Что
за Филагрия такая?» —
думает Самоквасов…
— Вот какие вы ноне стали ветрогоны! Вот
за какими делами по богомольям разъезжаете! Святые места порочите, соблазны по людям разносите! Не чаяла я таких делов от Петра Степаныча, не ожидала… Поди вот тут, каков лукавец! И
подумать ведь нельзя было, что
за ним такие дела водятся… Нехорошо, нехорошо, ой как нехорошо!
Чубалов не прекословил. Сроду не бирал денег взаймы, сроду никому не выдавал векселей, и потому не очень хотелось ему исполнить требование Марка Данилыча, но выгодная покупка тогда непременно ускользнула бы из рук. Согласился он. «Проценты взял Смолокуров
за год вперед, —
подумал Герасим Силыч, — стало быть, и платеж через год… А я, не дожидаясь срока, нынешним же годом у Макарья разочтусь с ним…»
И тут вспал ему на память Чубалов. «Самое распрекрасное дело, —
подумал Марко Данилыч. — Он же мне должен остался по векселю, пущай товаром расплатится — на все возьму, сколько
за ним ни осталось. Можно будет взять у него икон повальяжней да показистее. А у него же в лавке и образа, и книги, и медное литье, и всякая другая нужная вещь».
Так кормятся миршенцы, но у них, как и везде, барыши достаются не рабочему люду, а скупщикам да хозяевам точильных мельниц, да тем еще, что железо сотнями пудов либо пеньку сотнями возов покупают. Работая из-за низкой платы, бедняки век свой живут ровно в кабале, выбиться из нее и
подумать не смеют.
И вот,
подумаешь, судьба-то что делает: не прошло двух годов, как этот самый Зерьян сряду дня по три в ногах у меня валялся, чтобы похлопотал
за него у хана.
«Не проболтался ли Корней? —
подумал Марко Данилыч, и вся кровь бросилась ему в голову. —
За женишка не пришла ли просить?»
— Сама не знаю и домыслиться не могу, что
за сокровенные тайны, — в недоумении разводя руками, отвечала Дарья Сергевна. — А сдается, что тут что-то недоброе. Сбивает она нашу голубушку с пути истинного. В свою, должно быть, великороссийскую церковь хочет ее совратить. Вот чего боюсь, вот чего опасаюсь, Марко Данилыч… Как
подумаю, так сердце даже кровью обольется, так и закипит… Ох, Господи, Господи!.. До каких бед мы дожили.
Но все это признавалось
за пророчество, и жаждущие познания своей судьбы,
подумавши меж собой, оставались уверенными, что они понимают и мычанье, и «кукареку», и бессмысленные речи юрода.
Все
думала, как бы злом
за зло ему заплатить…
Равнодушно прочитала отцовское письмо Дуня. Тому лишь порадовалась, что можно ей дольше гостить в Луповицах. Что
за дело ей до разъездов отца, до Параши, до Аксиньи Захаровны, до всех, даже до Груни. Иные теперь мысли, иные стремленья. Злорадно, однако ж,
подумала она о по́стриге Фленушки…
И всегда-то одну заветную думушку я
думала, как вырастешь, заневестишься и как выйдешь
за человека доброго, хорошего, из честного роду-племени…
Почти все согласились со Смолокуровым. То было у всех на уме, что, ежели складочные деньги попадут к Орошину, охулки на руку он не положит, — возись после с ним, выручай свои кровные денежки. И
за то «слава Богу» скажешь, ежели свои-то из его лап вытянешь, а насчет барышей лучше и не
думай… Марку Данилычу поручить складчину — тоже нельзя, да и никому нельзя. Кто себе враг?.. Никто во грех не поставит зажилить чужую копейку.
Покончив так удачно дела, Смолокуров домой собрался, а оттуда
думал в Луповицы
за дочерью ехать.
Расстались. Воротясь домой и развалясь на подушках, Махмет Бактемирыч
думал о том, как угодит он хану редкостной наливкой,
за десяток бутылок Мокея выкупит, а тысячу рублей себе в карман положит.
— А я было
думал, что Дуня воротилась. Пора бы, кажется. Двенадцату неделю гостит. Самому, видно, придется ехать
за ней.
— Не слышно этого, — отвечала та. — Фатьянскими зовут, а то еще алымовскими. А что потаенные они, так в самом деле потаенные. Ни к себе никого, ни сами ни к кому. Чудныé, право, чудныé. Кажись, как бы человеку не жить нá людях?.. И
думать так не придумать, что
за люди такие… Мудреные!..
— Ничего пока не известно, — отвечал Патап Максимыч. —
Думать надо, по-старому все останется. Видно, попугали матерей, чтобы жили посмирней. А то уж паче меры возлюбили они пространное житие. Вот хоть бы сестрица моя родимая — знать никого не хотела, в ус никому не дула, вот
за это их маленько и шугнули. Еще не так бы надо. Что живут? Только небо коптят.
А как женился и пришлось ему пошабашить и со скитами, и с Рогожским, и с шатущими архиереями,
подумал я тогда: «Слава тебе Господи, выплывает человек на вольную воду, дурости покидает,
за разум берется».
— Благодетель вы наш, — отвечала плачущая и взволнованная Дарья Сергевна. — Нежданный-эт гость лучше жданных двух, а вы к нам не гостить, а с Божьей милостью приехали. Мы до вас было
думали, что Марк-от Данилыч ничего не понимает, а только вы подошли, и
за руку-то вас взял, и радостно таково посмотрел на вас, и слезыньки покатились у него. Понимает, значит, сердечный, разум-от, значит, при нем остался. Челом до земли
за ваше неоставленье!
С того часу как приехал Чапурин, в безначальном до того доме Марка Данилыча все само собой в порядок пришло. По прядильням и на пристани пошел слух, что заправлять делами приехал не то сродник, не то приятель хозяина, что денег у него куры не клюют, а своевольничать не даст никому и
подумать. И все присмирело, каждый
за своим делом, а дело в руках так и горит. Еще никто в глаза не видал Патапа Максимыча, а властная его рука уже чуялась.
«Может быть, — она
думала, — я узнаю от него, что это
за фармазонская вера такая».
А сама, лежа на постели,
думает: «Тятенька зовет… Сейчас же зовет. Пишет: «Ежель не скоро привезет тебя Марья Ивановна, сам приеду
за тобой…» Господи!.. Если в самом деле приедет! Насквозь увидит все, никакая малость не ухоронится от него… И Дарья Сергевна торопит. А как уедешь? Одной нельзя, а Марья Ивановна совсем, кажется, забыла про Фатьянку… А оставаться нельзя. Обман, неправда!.. Как же быть? Научи, Господи, вразуми!..»
«Что
за нелепость, что
за богохульство! —
думает пораженная такими сказаньями Дуня.
— Да, это так, —
подумавши немножко, сказал Николай Александрыч. — А какие ж новые правила вводит Максим? Из твоих писем трудно понять, что это
за правила…
— А что ж?
Думаю, пора и
за стол садиться? — чуть слышно сказал наконец Денисов.
— И
думать о них забыла, — сказала Дуня. — Но зря
за первого встречного замуж не пойдешь.
— По осени аль зимой
думаю я ее и Дарью Сергевну
за Волгу перевезти к себе.
— Надо хорошенько будет попросить Герасима Силыча, — сказал Патап Максимыч. — Он
за всем присмотрит. Да вот еще что
думаю — для чего вам оставаться в здешнем городе, не лучше ль в ином месте устроиться домком? Из близких у вас здесь ведь нет никого. Ни единого человека нет, кого бы можно было пожалеть, с кем бы прощаться было тяжело.
Оторопел Герасим Силыч. «Что еще такое у них обо мне решено?» —
подумал он и повернулся к севшему
за стол Чапурину, выжидая слов его.
— Покойный Марко Данилыч
думал, что ты уж приехала сюда с Марьей Ивановной, и только что воротился с ярманки, посылал меня
за тобой.
Дуня молчала, об отце Прохоре она
думала: «Разве мне, чуждой его церкви, не сделал он величайшего благодеяния? Разве не подвергался он преследованиям? Разве ему самому не угрожали
за это и лишение места, и лишение скудных достатков?»