Неточные совпадения
При них записка Андреевой руки: «Сии ананасы тамо родятся, где дров в изобилии; а у
меня лесу
не занимать, потому и сей дряни довольно».
— Матерью Дуне буду
я, — сказала она. — Бога создателя ставлю тебе во свидетели, что, сколько смогу, заменю ей тебя… Но замуж никогда
не посягну — земной жених до дня воскресенья в пучине морской почивает, небесный царит над вселенной… Третьего нет и
не будет.
— Его
не оставь ты советом своим… попеченьем… заботой… Глядеть бы
мне на вас да радоваться… Дунюшку, Дунюшку ты
не покинь!
«
Мне, — говаривал он, — ничего
не надо, ей бы только, голубушке, побольше припасти, чтоб
не ведала нужды,
не знавала недостатков».
Но от него один свахам ответ бывал: «Бог вас спасет, что из людей
меня не выкинули, а беспокоились вы, матушки, попусту.
Невесты
не хаю, а думаю так: нашел бы
я в ней жену добрую и разумную, да
не сыскал бы родной матери Дунюшке.
До гробовой доски
не возьму
я дочке мачехи!..»
—
Не клади-ка ты, сударыня, в накладку-ту
мне, сахар-от нонче ведь дорог.
Вышла
я сегодня на базар, пришла раным-ранешенько, возá еще
не развязывали, хотелось подешевле купить кой-чего на Масленицу…
—
Я ведь, Сергевнушка, спро́ста молвила, — облокотясь на угол стола и подгорюнясь, заговорила она унылым голосом. — От
меня, мать моя, слава Богу, сплеток никаких
не выходит… Смерть
не люблю пустяков говорить… так только молвила, тебя жалеючи, сироту беззаступную, знать бы тебе людские речи да иной раз, сударыня моя, маленько и остеречься.
Не стерпела
я, Сергевнушка, выругала ее, так выругала, что надолго ей памятно будет.
Нет, говорю, сударыня,
я тебе этого
не спущу; хоть, говорю, и
не видывала
я таких милостей, как ты, ни от Марка Данилыча, ни от Сергевнушки, а в глаза при всех тебе наплюю и, что знаю, все про тебя, все расскажу, все как на ладонке выложу…
Закалякалась
я с тобой, Сергевнушка, а у
меня квашня поставлена, творить надо — хлебы-то
не перекисли бы…
А это вот скажу: после таких сплеток
я бы такую смотницу
не то что в дом, к дому-то близко бы
не подпустила, собак на нее, на смотницу, с цепи велела спустить, поганой бы метлой со двора сбила ее, чтоб почувствовала она, подлая, что значит на честных девиц сплетки плести…
— На первый раз будет с тебя, моя грамотница. Сам-от учить
я не горазд, да
мне же и некогда… Самому хотелось только почин положить, учить тебя станет тетя Дарья Сергевна. Слушайся ее да учись хорошенько — гостинца привезу.
— А
я на базар ходила, моя сударыня, да и думаю, давно
не видала
я болезную мою Дарью Сергевну, сем-ка забреду к ней, сем-ка погляжу на нее да узнаю, как вы все живете-можете…
А до базару заходила
я к Шигиным, забегала на единую минуточку — мальчонка-то ихний азбуку прошел, за часослов сажать пора, да вот друга неделя ни каши
не несет, ни платá, ни полтины.
И посмотрела же
я на ихне житье-бытье: беднота-то какая, нищета-то, печь
не топлена, мерзнут в избе-то; а шабры говорят — по троим-де суткам
не пьют,
не едят.
Отроковице, по Василию Великому, «
не дерзкой быти на смех», а она у вас только и дела, что гогочет, «стыдением украшатися» надобно, а она язык
мне высунула, «долу зрение имети» подобает, а она, ровно коза, лупит глаза во все стороны…
Не люди, а
я тебе говорю, — вспыхнула Анисья Терентьевна.
—
Я, матушка, слава тебе Господи,
не одну сотню ребят переобучила.
Насчет чего другого — так, а уж насчет учьбы́ со
мной, сударыня,
не спорь.
— Всей бы душой рада
я, Марко Данилыч, да сама
не на столь обучена, чтоб хорошенько Дунюшку всему обучить… Подумали бы вы об этом, — сказала Дарья Сергевна.
— Пошло нынче это заведенье по купечеству у старообрядцев даже, только
я на то
не согласен…
Видал
я много таких,
не хочу, чтоб Дуня моя хоть капельку на них походила.
— Ну нет, Марко Данилыч, за это
я взяться
не могу, сама мало обучена, — возразила Дарья Сергевна. — Конечно, что знаю, все передам Дунюшке, только этого будет ей мало… Она же девочка острая, разумная,
не по годам понятливая — через год либо через полтора сама будет знать все, что знаю
я, — тогда-то что ж у нас будет?
— Зачем певицу? Брать так уж пяток либо полдюжину. Надо, чтоб и пение, и служба вся были как следует, по чину, по уставу, — сказал Смолокуров. — Дунюшки ради хоть целый скит приволоку́, денег
не пожалею… Хорошо бы старца какого ни на есть, да где его сыщешь? Шатаются, шут их возьми, волочатся из деревни в деревню — шатуны, так шатуны и есть… Нечего делать, и со старочкой, Бог даст, попразднуем… Только вот беда, знакомства-то у
меня большого нет на Керженце. Послать-то
не знаю к кому.
—
Не раньше, — согласился Смолокуров. — И в самом деле к Лещовым на Ветлугу разве писать. Никите Петровичу точно все Керженски обители знакомы, для
меня он сладит дело, сегодня же погоню к нему нарочного.
«И то еще
я замечал, — говорил он, — что пенсионная, выйдя замуж, рано ли поздно, хахаля заведет себе, а
не то и двух, а котора у мастерицы была в обученье, дура-то дурой окажется, да к тому же и злобы много накопит в себе…» А Макрина тотчáс ему на те речи: «С мужьями у таких жен, сколько
я их ни видывала, ладов
не бывает: взбалмошны, непокорливы, что ни день, то в дому содом да драна грамота, и таким женам много от супружеских кулаков достается…» Наговорившись с Марком Данилычем о таких женах и девицах, Макрина ровно обрывала свои россказни, заводила речь о стороннем, а дня через два опять, бывало, поведет прежние речи…
Разговаривая так с Макриной, Марко Данилыч стал подумывать,
не отдать ли ему Дуню в скиты обучаться. Тяжело только расстаться с ней на несколько лет… «А впрочем, — подумал он, — и без того ведь
я мало ее, голубушку, видаю… Лето в отъезде, по зимам тоже на долгие сроки из дому отлучаюсь… Станет в обители жить, скиты
не за тридевять земель, в свободное время завсегда могу съездить туда, поживу там недельку-другую, полюбуюсь на мою голубушку да опять в отлучки — опять к ней».
— Чего тут раздумывать? — нетерпеливо вскликнул Марко Данилыч. — Сама же ты, матушка,
не раз говорила, что у вас девичья учьбá идет по-хорошему… А у
меня только и заботы, чтобы Дуня, как вырастет, была б
не хуже людей… Нет, уж ты, матушка, речами у
меня не отлынивай, а лучше посоветуй со
мной.
— Ничего
не могу
я тут вам советовать, Марко Данилыч, никакого без матушки Манефы ответа дать
не могу, — смиренно, покорным голосом отвечала Макрина.
— Ну вот этого
я уж и
не знаю, как сделать… И придумать
не могу, кого отпустить с ней. Черных работниц хоть две, хоть три предоставлю, а чтоб в горницах при Дунюшке жить — нет у
меня таковой на примете.
— Разве вам
не известно, что живу
я у вас
не ради хозяйства, а для Дунюшки?..
А насчет вашего хозяйства покойница
мне ничего
не говорила, и
я слова ей в том
не давала…
При Дунюшке до ее возраста останусь, где б она ни жила, — конечно, ежели это вашей родительской воле будет угодно, — а отвезете ее, в дому у вас
я на один день
не останусь.
— А
не просила разве она вас, умираючи, чтоб и
меня не оставили вы своим советом да заботами?.. Попомните-ка?
Не говорила разве того вам покойница?
— Говорила, — потупляя глаза и слегка вспыхнув, ответила Дарья Сергевна. — Но ведь вы и того, думаю
я,
не забыли, после каких уговоров, после какого от
меня отказа про то она говорила?
—
Не говорите… — с горячностью сказала Дарья Сергевна. — Может, и теперь уж
не знай чего на
меня ни плетут!.. А тогда что будет? Пожалейте хоть маленько и
меня, Марко Данилыч.
Последнее мое вам слово: будет Дунюшка жить в обители, и
я с ней буду, исполню завет Оленушкин,
не захотите, чтоб
я была при ней, дня в дому у вас
не останусь…
— Эх, Дарья Сергевна, Дарья Сергевна! — горько он вымолвил. — Бог с вами!..
Не того
я ждал,
не то думал… Ну, да уж если так — ваша воля… Дуню в таком разе уж вы
не оставьте.
— Так и
я не поеду, — ответила девочка.
— Решил
я. Стану просить мать Манефу, приняла бы к себе Дуню… А вы уж ее
не оставьте, Дарья Сергевна, поживите с ней, покамест будет она в обученье. Она ж и привыкла к вам… Обидно даже немножко — любит она вас чуть ли
не крепче, чем родного отца.
— Да уж лето-то пущай ее погуляет, пущай поживет со
мной… Ради ее и на Низ
не поеду — побуду останное время с Дунюшкой, нагляжусь на нее, голубушку, — сказал Смолокуров.
— Так
я и отпишу к матушке, — молвила Макрина. — Приготовилась бы принять дорогую гостейку. Только вот что
меня сокрушает, Марко Данилыч. Жить-то у нас где будет ваша Дунюшка? Келий-то таких нет. Сказывала
я вам намедни, что в игуменьиной стае тесновато будет ей, а в других кельях еще теснее, да и
не понравится вам —
не больно приборно… А она, голубушка, вон к каким хоромам приобыкла… Больно уж ей у нас после такого приволья
не покажется.
— Сегодня ж изготовлю, — молвила Макрина и, простясь с Марком Данилычем, предовольная пошла в свою горницу. «Ладно дельцо обделалось, — думала она. — После выучки дом-от нам достанется. А он, золотая киса, домик хороший поставит, приберет на богатую руку, всем разукрасит, души ведь
не чает он в дочке… Скажет матушка спасибо, поблагодарит
меня за пользу святой обители».
— Этого, матушка, нельзя, — возразил Смолокуров. — Ведь у вас ни говядинки, ни курочки
не полагается, а на рыбе на одной Дунюшку держать
я не стану. Она ведь мирская, иночества ей на себя
не вздевать — зачем же отвыкать ей от мясного? В положенные дни пущай ее мясное кушает на здоровье… Как это у вас? Дозволяется?
Для выучки, коли
я в угоду вам буду, так
я, а
не то и, опричь
меня, другие старицы найдутся…
— Это все добро, все хорошо, все по-Божьему, — молвил Марко Данилыч. — Насчет родителя-то больше твердите, чтоб во всем почитала его. Она у
меня девочка смышленая, притом же мягкосердая — вся в мать покойницу… Обучите ее, воспитайте мою голубоньку — сторицею воздам, ничего
не пожалею. Доброту-то ее, доброту сохраните, в мать бы была… Ох,
не знала ты, мать Макрина, моей Оленушки!.. Ангел Божий была во плоти!.. Дунюшка-то вся в нее, сохраните же ее, соблюдите!.. По гроб жизни благодарен останусь…
Нет уж,
я лучше все широкой рукой справлю, — чего и
не надо, пусть будет надобно…