Неточные совпадения
— Надо ему приехать, надо, Сергевнушка, — тоже ведь заговенье, — с усмешкой сказала Ольга Панфиловна, лукаво прищурив быстро бегавшие глазки. — До кого
ни доведись, всяк к заговенью к своей хозяюшке торопится. А
ты хоть и не заправская, а тоже хозяйка.
Нет, говорю, сударыня, я
тебе этого не спущу; хоть, говорю, и не видывала я таких милостей, как
ты,
ни от Марка Данилыча,
ни от Сергевнушки, а в глаза при всех
тебе наплюю и, что знаю, все про
тебя, все расскажу, все как на ладонке выложу…
— Какое с дороги? — сказал Смолокуров. — Ехали недолго, шести часов не ехали, не трясло, не било,
ни дождем не мочило…
Ты же все лежала на диванчике — с чего бы, кажись, головке разболеться?.. Не продуло ли разве
тебя, когда наверх
ты выходила?
— А
ты кого
ни на есть из ихних приказчиков в трактир сведи да чайком попой, закуской угости, — приказывал Марко Данилыч. И, вынув из бумажника рублевую, примолвил: — Получай на угощенье!..
— Мудрено, брат, придумал, — засмеялся приказчик. — Ну, выдам я
тебе пачпорт, отпущу, как же деньги-то твои добуду?.. Хозяин-то ведь, чать, расписку тоже спросит с меня. У него, брат, не как у других — без расписок
ни единому человеку медной полушки не велит давать, а за всякий прочет, ежели случится, с меня вычитает… Нет, Сидорка, про то не моги и думать.
— Эх, горе-то какое! — вздохнул Сидорка. — Ну ин вот что: сапоги-то, что я в Казани купил, три целкача дал, вовсе не хожены. Возьми
ты их за пачпорт, а деньги, ну их к бесу — пропадай они совсем, подавись ими кровопийца окаянный, чтоб ему
ни дна,
ни покрышки.
Ты уж сделай милость, Зиновий Алексеич, с сей минуты от нас
ни на пядь…
Посмотреть на него — загляденье: пригож лицом, хорош умом, одевается в сюртуки по-немецкому, по праздникам даже на фраки дерзает, за что старуха бабушка клянет его, проклинает всеми святыми отцами и всеми соборами: «Забываешь-де
ты, непутный, древлее благочестие, ересями прельщаешься, приемлешь противное Богу одеяние нечестивых…» Капиталец у Веденеева был кругленький: дела он вел на широкую руку и
ни разу не давал оплошки; теперь у него на Гребновской караван в пять баржéй стоял…
— Что ж из того?.. — ответил Орошин. — Все-таки рыбно решенье о ту пору будет покончено. Тогда, хочешь не хочешь, продавай по той цене, каку
ты нашему брату установишь… Так-то, сударь, Марко Данилыч!.. Мы теперича все
тобой только и дышим… Какие цены
ни установишь, поневоле тех будем держаться… Вся Гребновская у
тебя теперь под рукой…
— Больно уж много
ты меня возвеличиваешь, — пыхтя с досады, отозвался Марко Данилыч. — Такие речи и за смех можно почесть. Все мы, сколько нас
ни на есть, — мелки лодочки,
ты один изо всех — большущий корабль.
— Всей рыбы не переешь, — решил Орошин. — Осетрины да селянку… Так уж и быть —
тебя ради, Митенька, судак куда
ни шел. Пожуем и судака… А леща, ну его к Богу — костлив больно… Еще коим грехом да подавишься.
— А я к
тебе спозаранок,
ни свет
ни заря, — говорил Смолокуров, здороваясь с Зиновьем Алексеичем.
— Постой, погоди! — спешно перебил Смолокуров. — Денек-другой подожди, не езди к Орошину… Может, я сам
тебе это дельце облажу… Дай только сроку… Только уж наперед
тебе говорю — что тут
ни делай, каких штук
ни выкидывай — а без убытков не обойтись. По рублю по двадцати копеек и думать нечего взять.
— Эк как возлюбил
ты этого Меркулова… Ровно об сыне хлопочешь, — лукаво улыбнувшись, молвил Смолокуров. — Не тужи, Бог даст, сварганим. Одно только, к Орошину
ни под каким видом не езди, иначе все дело изгадишь. Встретишься с ним, и речи про тюленя́ не заводи. И с другим с кем из рыбников свидишься и тем ничего не говори. Прощай, однако ж, закалякался я с
тобой, а мне давно на караван пора.
— Микитушка! — радостно вскликнула Татьяна Андревна. — Родной
ты мой!.. Да как же
ты вырос, голубчик, каким молодцом стал!.. Я ведь
тебя еще махоньким видала, вот этаким, — прибавила она, подняв руку над полом не больше аршина. —
Ни за что бы не узнать!.. Ах
ты, Микитушка, Микитушка!
И остался племянник у дяди до по́лночи, говорил с ним о делах своих и намереньях, разговорился и с сестрицами, хоть
ни той,
ни другой
ни «
ты» сказать,
ни «сестрицей» назвать не осмелился. И хотелось бы и бояться бы, кажется, нечего, да тех слов не может он вымолвить; язык-от ровно за порогом оставил.
А то пилит-пилит, ругается над
тобой, ругается — не видно
ни конца,
ни краю…
— Ничего, дело не плохое, — отвечал Смолокуров. — Тут главное дело — охота. Закажи
ты в любой гостинице стерляжью уху хоть в сорок рублев,
ни приятности,
ни вкуса такого не будет. Главное дело охота… Вот бы теперь, мы сидим здесь на бережку, — продолжал благодушествовать Смолокуров, — сидим в своей компании, и семейства наши при нас — тихо, приятно всем… Чего же еще?
— Конечно, это доподлинно так! Супротив этого сказать нечего, — вполголоса отозвался Доронин. — Только ведь сам
ты знаешь, что в рыбном деле я на синь-порох ничего не разумею. По хлебной части дело подойди, маху не дам и советоваться не стану
ни с кем, своим рассудком оборудую, потому что хлебный торг знаю вдоль и поперек. А по незнаемому делу как зря поступить? Без хозяйского то есть приказу?.. Сам посуди. Чужой ведь он человек-от. Значит, ежели что не так, в ответе перед ним будешь.
— Да
ты не ори, — шепотом молвил Марко Данилыч, озираясь на Веденеева. — Что зря-то кричать? А скажи-ка мне лучше, из рыбников с кем не покалякал ли? Не наплели ли они
тебе чего? Так
ты, друг любезный, не всякого слушай. Из нашего брата тоже много таковых, что ему сказать да не соврать — как-то бы и зазорно. И таких немалое число и в каждом деле, какое
ни доведись, любят они помутить.
Ты с ними, пожалуйста, не растабарывай. Поверь мне, они же после над
тобой будут смеяться.
— Откинь, коль не в угоду, — молвил Зиновий Алексеич, — а рыба сготовлена так, что
ни у
тебя,
ни у меня так вовек не состряпают.
«Слушай, Дуня:
ни мать твою,
ни меня родители венцом не неволили. И я
тебя неволить не стану. Даю
тебе кольцо обручальное, отдай его волей тому, кто полюбится…»
— Все
тебя поминала, — тихим, чуть слышным голосом говорила Дуня. — Сначала боязно было, стыдно,
ни минуты покоя не знала. Что
ни делаю, что
ни вздумаю, а все одно да одно на уме. Тяжело мне было, Грунюшка, так тяжело, что, кажется, смерть бы легче принять. По реке мы катались, с косной. С нами был… Добрый такой… правдивый… И так он глядел на меня и таким голосом говорил со мной, что меня то в жар, то в озноб.
— Телячьи ножки
тебе приказаны, а
ты ни с места!.. Что ж это такое? На что похоже? Что у вас за дикие порядки?
— Никакой записки не подавали, и никто про
тебя не сказывал, — молвил Веденеев. — Воротились мы поздненько, в гостинице уж все почти улеглись, один швейцар не спал, да и тот ворчал за то, что разбудили. А коридорных
ни единого не было. Утром, видно, подадут твою записку.
— Дело торговое, милый
ты мой, — усмехнулся Дмитрий Петрович. — Они ведь не нашего поля ягода. Старого леса ко́черги…
Ни тот,
ни другой даже не поморщились, когда все раскрылось… Шутят только да посмеиваются, когда про тюленя́ речь заведут… По ихнему старому завету, на торгу
ни отца с матерью нет,
ни брата с сестрой, родной сын подвернется — и того объегорь… Исстари уж так повелось. Нам с
тобой их не переделать.
— До кого, батюшка,
ни доведись, до кого
ни доведись, сударик
ты мой!.. — продолжала между тем мать Ираида.
Что бы с
тобой ни случилось, все покрою любовью, все, все…
И больше никогда о том
ни единого слова
ты от меня не услышишь…
— Чего мне жалеть-то себя?.. — с каким-то злорадством, глазами сверкнув, вскликнула Фленушка. — Ради кого?..
Ни для кого… И меня-то жалеть некому, опричь разве матушки… Кому я нужна?.. Ради кого мне беречь себя?.. Лишняя, ненужная на свет я уродилась!.. Что я, что сорная трава в огороде — все едино!.. Полют ее, Петенька… Понимаешь ли? Полют… С корнем вон… Так и меня… Вот что!.. Чуешь ли
ты все это, милый мой?.. Понимаешь ли, какова участь моя горькая?.. Никому я не нужна, никому и не жаль меня…
— Зачем нам, ваше степенство, твой уговор забывать? Много тогда довольны остались вашей милостью. Потому и держим крепко заказ, — бойко ответил ямщик. — Ежели когда лишняя муха летает, и тогда насчет того дела молчок… Это я
тебе только молвил, а другому кому ни-ни,
ни гугу. Будь надежен, в жизни от нас никто не узнает.
— Придумать не могу, чем мы ему не угодили, — обиженным голосом говорила она. — Кажись бы, опричь ласки да привета от нас ничего он не видел, обо всякую пору были ему рады, а он хоть бы плюнул на прощанье… Вот и выходит, что своего спасиба не жалей, а чужого и ждать не смей… Вот
тебе и благодарность за любовь да за ласки… Ну да Господь с ним, вольному воля, ходячему путь, нам не в убыток, что
ни с того
ни с сего отшатился от нас.
Ни сладко,
ни горько,
ни солоно,
ни кисло… А все-таки обидно…
Тогда уж не будет в
тебе ни воли твоей,
ни разума твоего,
ни мыслей твоих, все твое уже попалено и умерло…
И что
ты ни станешь делать — не
ты будешь делать, а Бог, в
тебе живущий…
И не будет тогда над
тобой ни начала,
ни власти,
ни закона, ибо праведному закон не лежит…
Учил
ты меня, родной, уму-разуму, бивал чем
ни попало, а сам приговаривал: вот
тебе, неразумный сын, ежели не образумишься, будешь даром небо коптить, будешь таскаться под оконьем!..
— На-ка
тебе, — молвил Герасим, подавая Абраму рублевку. — Сходи да купи харчей, какие найдутся. Пивца бутылочку прихвати, пивцо-то я маленько употребляю, и
ты со мной стаканчик выпьешь. На всю бумажку бери, сдачи приносить не моги
ни единой копейки. Пряников ребяткам купи, орехов, подсолнухов.
Хотел было Абрам заплатить за квас, но тетка Арина, сколь
ни жадна была, удивленными глазами поглядела, поглядела и такое слово промолвила: «Никак
ты, Силыч, в разуме рехнулся с радости-то?
Первым же бы сладким куском
тебе подавиться, свету бы Божьего
тебе невзвидеть,
ни дна бы
тебе ни покрышки,
ни дыху
ни передышки!..
— Федосьюшке
ни орехов,
ни подсолнухов не дам, — шутливо молвил Герасим. — Не заслужила еще такой милости, зубов не вырастила, а вот на-ка
тебе жемочков, невестушка, сделай ей сосочку, пущай и она дядиных гостинцев отведает. Сама-то что не берешь? Кушай, голубка, полакомись.
— Мошенник, что ли, я какой?
Ты бы еще сказал, что деньги подделываю… Кажись бы, я не заслужил таких попреков. Меня, слава Богу, люди знают, и никто
ни в каком облыжном деле не примечал… А
ты что сказал? А?..
— С ума
ты спятил? — вскрикнул Смолокуров и так вскрикнул, что все, сколько
ни было в лавке народу, обернулись на такого сердитого покупателя. — По двугривенному хочешь за дрянь брать, — нимало тем не смущаясь, продолжал Марко Данилыч. — Окстись, братец!.. Эк что вздумал!..
Ты бы уж лучше сто рублев запросил, еще бы смешней вышло… Шутник
ты, я вижу, братец
ты мой… Да еще шутник-от какой… На редкость!
— Послезавтра беспременно выедем, — гладя дочь по головке, сказал Марко Данилыч. — Да здесь-то с чего на
тебя напала скука такая?
Ни развеселить,
ни потешить
тебя ничем невозможно… Особенных мыслей не держишь ли
ты каких на уме?.. Так скажи лучше мне, откройся… Али не знаешь, каково я люблю
тебя, мою ластушку?
Ни с кем
ни слова Дуня, а когда отец стал намекать ей, что вот, дескать, жених бы
тебе, она напомнила ему про колечко и про те слова, что сказал он ей, даря его: «Венцом неволить
тебя не стану, отдай кольцо волей тому, кто полюбится…»
Ни слова в ответ не сказал ей Марко Данилыч…
Праведницей станешь, и не будет в
тебе греха, не будет над
тобой ни власти,
ни закона, потому что «праведнику закон не лежит».
— Дай Господи такую подвижницу, подай истинный свет и новую силу в слове ее, — сложив руки, набожно сказал Николай Александрыч. — Ежели так, можно будет ее допустить на собрание, и если готова принять «благодать», то можно и «привод» сделать… Только ведь она у отца живет… Помнится мне, говорила
ты, Машенька, что он раскольничает, и совсем плотской язычник, духовного в нем, говорила
ты, нет
ни капельки.
— Не поминай, не поминай погибельного имени!.. — оторопелым от страха голосом она закричала. — Одно ему имя — враг. Нет другого имени. Станешь его именами уста свои сквернить, душу осквернишь — не видать тогда
тебе праведных, не слыхать
ни «новой песни»,
ни «живого слова».
— Разумеется, они не так совершаются, как браки язычников, — ответила Варенька. — Нет
ни предложений,
ни сватовства, никаких обрядов. Нет даже выбора. Сам дух указывает, кому надо соединиться, кому из двух составить одно. Тут тайна великая!.. Знаю я ее, испытала, но теперь больше того, что сказала,
тебе открыть не могу.
— Чего ж
тебе еще, глупенькая? — подхватила Матренушка. — Целуй ручку, благодари барыню-то, да и пойдем, я
тебе местечко укажу. А к дяде и не думай ходить — вот что. Живи с Божьими людьми; в миру нечего
тебе делать. Здесь будет
тебе хорошо, никто над
тобой ни ломаться,
ни надругаться не станет, битья
ни от кого не примешь, брани да попреков не услышишь, будешь слезы лить да не от лиха, а ради души спасенья.
Как только начнется святое дело, я
ни на шаг не отойду от
тебя.