Неточные совпадения
—
Кто одолеет, — с усмешкой Андрей отвечал, и те злобные
слова последними его
словами были.
— Да чтой-то ты, Анисья Терентьевна?.. Помилуй, ради Христа, с чего ты взяла такие
слова мне говорить? — взволнованным голосом, но решительно сказала ей на то Дарья Сергевна. — Что тебе за дело?
Кто просит твоих советов да поучений?
—
Кто смеет сказать про вас что-нибудь нехорошее?.. — вскликнул Марко Данилыч и, быстро вскочив с дивана, зашагал по горнице крупными шагами. — Головы на плечах не унесет,
кто посмеет сказать нехорошее
слово!
— А ведь не даст он, собака, за простой ни копеечки, не то что нам, а и тем,
кто его послушал, по местам с первого
слова пошел, — заметил один рабочий.
Ровно кольнуло что Марка Данилыча. Слегка нахмурился он, гневно очами сверкнув, но не ответил ни
слова Седову. Простой был человек Смолокуров, тонкостям и вежливостям обучен не был, но, обожая свою Дуню, не мог равнодушно сносить самой безобидной насчет ее шутки. Другой
кто скажи такие
слова, быть бы великому шуму, но Седов капиталом мало чем уступал Смолокурову — тут поневоле смолчишь, особливо ежели не все векселя учтены… Круто поворотясь к Орошину, Марко Данилыч спросил...
— Да
кого я спрашивал? Сусалина спрашивал, Седова, еще кой-кого… Все в одно
слово: никаких, говорят, в нонешнюю ярманку цен не будет.
Сердце сердцу весть подает. И у Лизы новый братец с мыслей не сходит… Каждое
слово его она вспоминает и каждому
слову дивится, думая, отчего это она до сих пор ни от
кого таких разумных
слов не слыхивала…
От
слова до
слова вспоминает она добрые
слова ее: «Если
кто тебе по мысли придется и вздумаешь ты за него замуж идти — не давай тем мыслям в себе укрепляться, стань на молитву и Богу усердней молись».
— Хорошо так вам говорить, Марко Данилыч, — с горячностью молвила Таифа. — А из Москвы-то, из Москвы-то что пишут?.. И здесь, к
кому ни зайдешь, тотчас с первого же
слова про эту окаянную свадьбу расспросы начинаются… И смеются все. «Как это вы, спрашивают, рогожского-то посла сосватали?» Нет, Марко Данилыч, велика наша печаль. Это… это…
С
кем ни свяжется, с первых же
слов норовит обругать, а не то зачнет язвить человека и на смех его поднимать, попрекать и делом, и небылью.
Хотел было Доронин подробнее про тюленя расспросить, но вспомнил
слова Смолокурова. «
Кто его знает, этого Веденеева, — подумал он, — мягко стелет, а пожалуй, жестко будет спать, в самом деле наврет, пожалуй, короба с три. Лучше покамест помолчать».
Ежель
кто потом в ихней вере станет не крепок, либо тайность какую чужому откроет, на портрете лицо потускнеет, и с рукописанья
слова пропадут.
Слова не с
кем молвить, не с
кем ни о чем посоветоваться!..
— Небесная, мой друг, святая, чистая, непорочная… От Бога она идет, ангелами к нам на землю приносится, — восторженно говорила Марья Ивановна. — В той любви высочайшее блаженство, то самое блаженство, каким чистые души в раю наслаждаются. То любовь таинственная, любовь бесстрастная… Ни описать ее, ни рассказать об ней невозможно
словами человеческими… Счастлив тот,
кому она в удел достается.
И пойдет пытливый ум блуждать из стороны в сторону, кидаться из одной крайности в другую, а все-таки не найдет того, чего ищет, все-таки не услышит ни от
кого растворенного любовью живого, разумного
слова…
И с того часа он ровно переродился, стало у него на душе легко и радостно. Тут впервые понял он, что значат
слова любимого ученика Христова: «Бог любы есть». «Вот она где истина-то, — подумал Герасим, — вот она где правая-то вера, а в странстве да в отреченье от людей и от мира навряд ли есть спасенье… Вздор один, ложь. А
кто отец лжи?.. Дьявол. Он это все выдумал ради обольщенья людей… А они сдуру-то верят ему, врагу Божию!..»
Это взорвало Чубалова. Всегда бывало ему обидно, ежели
кто усомнится в знании его насчет древностей, но ежели на подлог намекнут, а он водится-таки у старинщиков, то честный Герасим тотчас, бывало, из себя выйдет. Забыл, что денег хочет просить у Марка Данилыча, и кинул на его грубость резкое
слово...
И хозяин вдруг встревожится, бросится в палатку и почнет там наскоро подальше прибирать, что не всякому можно показывать.
Кто понял речи прибежавшего паренька, тот, ни
слова не молвив, сейчас же из лавки вон. Тут и другие смекнут, что чем-то нездоровым запахло, тоже из лавки вон. Сколько бы
кто ни учился, сколько бы ни знал языков, ежели он не офеня или не раскольник, ни за что не поймет, чем паренек так напугал хозяина. А это он ему по-офенски вскричал: «Начальство в лавку идет бумаги читать».
Когда Марко Данилыч вошел в лавку к Чубалову, она была полнехонька.
Кто книги читал,
кто иконы разглядывал, в трех местах шел живой торг; в одном углу торговал Ермолаич, в другом Иванушка, за прилавком сам Герасим Силыч. В сторонке, в тесную кучку столпясь, стояло человек восемь, по-видимому, из мещан или небогатых купцов. Двое, один седой, другой борода еще не опушилась, горячо спорили от Писания, а другие внимательно прислушивались к их
словам и лишь изредка выступали со своими замечаньями.
И с тех пор и дни и ночи стала Дуня просиживать над мистическими книгами. По совету Марьи Ивановны, она читала их по нескольку раз и вдумывалась в каждое
слово… Показалось ей наконец, будто она понимает любезные книги, и тогда совсем погрузилась в них. Мало
кто от нее с тех пор и речей слыхал. Марко Данилыч, глядя на Дуню, стал крепко задумываться.
Никуда не заходя, ни с
кем ни
слова не молвя, прямо в церковь он и стал у правого крылоса.
Юродивые Бог знает отколь к ним приходили, нередко из самой Москвы какой-то чудной человек приезжал — немой ли он был, наложил ли подвиг молчания на себя, только от него никто
слова не слыхивал — из чужих с
кем ни встретится, только в землю кланяется да мычит себе, а в келейных рядах чтут его за великого человека…
Ни с
кем ни
слова Дуня, а когда отец стал намекать ей, что вот, дескать, жених бы тебе, она напомнила ему про колечко и про те
слова, что сказал он ей, даря его: «Венцом неволить тебя не стану, отдай кольцо волей тому,
кто полюбится…» Ни
слова в ответ не сказал ей Марко Данилыч…
— Все, — ответила Варенька. — Все,
кого до сих пор вы знали, кроме разве одной тетеньки, — сказала Варенька и, не дав Дуне
слова вымолвить, спросила у нее: — Сколько вам лет?
— А в «
слове»
кто теперь ходит?
— Когда корабль соберется, когда властью и велением духа будут собраны люди Божьи во едино место в сионскую горницу, — ответила Варенька, — если будет на то воля Божия, и тебя допустят посмотреть и послушать, хоть ты пока еще и язычница…
Кто знает? Может быть, даже
слово будет к тебе. Редко, а это иногда бывает.
Не часто «ходил в
слове» Кирилло, зато грозно грехи обличал, громом гремел в исступленном восторге, в ужас и трепет всех приводил, в иное же время ни с
кем почти не говаривал, редко
кто слово от него слыхал.
А все-таки не мог он нигде сыскать духовного врача, ни от
кого не мог услыхать разумного
слова.
Пошла после того от одного к другому и каждому судьбу прорекала.
Кого обличала,
кого ублажала,
кому семигранные венцы в раю обещала,
кому о мирской суете вспоминать запрещала. «Милосердные и любовно все покрывающие обетования» — больше говорила она. Подошла к лежавшему еще юроду и такое
слово ему молвила...
—
Кто калякал? — смущаясь от
слов Смолокурова, спрашивал бай.
Три месяца одна-одинешенька выжила она в обширном и пустом смолокуровском доме, и не с
кем ей было
слова перемолвить, не с
кем было размыкать гнетущее горе, некому рассказать про печаль свою.
Почитай, уж полгода, как они в соседство к нам поселились, а ни с
кем из здешних
словом даже не перемолвились.
— Совсем как есть, — ответил Колышкин. — И одевает ее, и самовар приносит, и кофей варит, и постель стелет мужу с Татьяной. Совсем как есть работница. Еще удивительно, как бедная Марья Гавриловна из ума не выступила. Богу, слышь, только молится, а говорить — ни с
кем ни
слова не молвит.
— Вашего хозяина Господь недугом посетил, — сказал Патап Максимыч. — Болезнь хоша не смертна, а делами Марку Данилычу пока нельзя займоваться. Теперь ему всего пуще нужен спокой, потому и позвал он меня, чтобы распорядиться его делами. И только мы с ним увиделись, первым его
словом было, чтобы я вас рассчитал и заплатил бы каждому сполна,
кому что доводится. Вот я и велел Василию Фадеичу составить списочек, сколько
кому из вас денег заплатить следует.
Кому кликну, тот подходи… Пимен Семенов!..
Последних
слов Устюгова не было слышно. Дряхлый сказатель ослаб и впал в беспамятство. Тогда началось радение —
кто подпрыгивает,
кто приплясывает, иные, ровно мертвые, лежат на полу без движения, глаза у них расширились, глядят бессмысленно, изо рту пена клубом. Падучая!
— Праздных
слов здесь не смей говорить, — унимала визжавшую Иларию Матренушка. — Не твоего ума это дело. Слушай тех,
кто тебя поразумней, слушай, матушка, да смиряй себя.
А когда стала она бывать на радениях, каждый раз приходила в восторженное состояние, «ходила в
слове», пророчествовала, но что
кому говорила, не помнила ни во время проречений, ни после.
И звучат в ушах ее
слова евангельские о последних временах: «Тогда аще
кто речет вам: се зде Христос или он-де — не имите веры; восстанут бо лжехристы и лжепророки и дадят знамения велия и чудеса, яко же прельстити…» «Это они!..
Всех чуждается Дуня, бо́льшую часть дня запершись сидит в отведенной ей комнатке, а встретится с
кем, сама речей не заводит, спросят у нее о чем-нибудь — промолвит отрывисто
слова два-три, а в разговоры не вступит. Такая в ней перемена заботила Луповицких, особенно Марью Ивановну.
— Уговаривала ее… Что знаю, как умею, все рассказала ей, — ответила Варенька. — Но без веры она
слова мои принимала. Только раз спросила у меня,
кто может рассеять сомненья ее и утвердить в праведной вере. Я на тетеньку указала.
— Не могу я тятеньку покинуть! Без меня помрет он с тоски… И теперь скучает… Один ведь, никого возле него нет. Не с
кем слова перемолвить… Нет, не могу я жить без него.
Кто усаживает на диван,
кто подкладывает за спину подушку,
кто подставляет под ноги скамеечку, а он, принимая такие знаки внимания как нечто должное высокой своей особе, с высокомерием на всех поглядывает и не говорит ни
слова.
С детства видела одну сухую обрядность, ни от
кого не слыхала живого
слова, никто не мог разрешить ей вопросов, возникавших в юной душе.
Одинокая, без подруг, без знакомых, жила ровно в закупоренном тереме — не с
кем слова сказать, не с
кем поделиться мыслями.
Дух, видимо, явился в ней — радела без устали, пламенно пророчествовала, открывая тайные помышления и прегрешения даже тех,
кого до тех пор не видала и от
кого ни
слова не слыхивала.
— Тоже послушание.
Кто желает знать подробно, пускай тот спросит меня наедине. Не всякому открою, а на соборе не скажу ни
слова. Там ведь бывают и люди малого ведения, для них это было бы соблазном, навело бы на греховные мысли. Теперь не могу много говорить, все еще утомлен доро́гой… Пойду отдохну. Когда собор думаешь собрать? — спросил он, обращаясь к Николаю Александрычу.
«Я покину их, покину и веру ихнюю, отброшу их, — думает она, — но тайну духовного супружества мне хочется узнать… Нежная любовь, невыразимое
словами счастье в здешней жизни и в будущей! Не останусь я с ними, но эту тайну вынесу из корабля и к другому применю ее,
кто полюбит меня сердцем и душою».
Промолчал отец Прохор. Не пускался он с Аграфеной Петровной в откровенности, боясь, чтобы коим грехом его
слова не были перенесены в барский дом. Конечно, Дуня обещалась не оставлять его своей помощью, однако ж лучше держать себя поопасливей — береженого и Бог бережет. А дело, что началось насчет хлыстов, еще
кто его знает чем кончится.
— Вспоминала я про него, — почти вовсе неслышным голосом ответила Дуня крепко обнимавшей ее Аграфене Петровне. — В прошлом году во все время, что, помнишь, с нами в одной гостинице жил, он ни
слова не вымолвил, и я тоже… Ты знаешь. И вдруг уехал к Фленушке. Чего не вытерпела, чего не перенесла я в ту пору… Но и тебе даже ни
слова о том не промолвила, а с
кем же с другим было мне говорить… Растерзалась тогда вся душа моя. — И, рыдая, опустилась в объятья подруги.
После выгонки ненавистного приказчика голоса никто не повышал в работных избах, а ежель и случалось
кому хмельком чересчур зашибиться, сами товарищи не допускали его бушевать, а если
слов не слушался, так пускали в ход палки и кулаки.