Неточные совпадения
Издревле
та сторона была крыта лесами дремучими, сидели в них мордва, черемиса, булгары, буртасы и другие язы́ки чужеродные; лет за пятьсот и поболе
того русские люди
стали селиться в
той стороне. Константин Васильевич, великий князь Суздальский, в половине XIV века перенес свой стол из Суздаля в Нижний Новгород, назвал из чужих княжений русских людей и расселил их по Волге, по Оке и по Кудьме. Так летопись говорит, а народные преданья вот что сказывают...
С
той, видно, поры французы медведями нас и
стали звать.
Кто Поташову
становился поперек дороги: деревни, дома, лошади, собаки, жены, дочери добром не хотел уступить,
того и в домну сажали.
Пуще прежнего
стала она лебезить перед Смолокуровым, больше прежнего ласкать Дунюшку, и при каждом свиданье удавалось ей вылестить у «Марка богатого»
то мучки,
то крупки,
то рыбки,
то дровушек на бедность.
Рада была Дуня подаркам, с самодовольством называла она себя «отроковицей» — значит,
стала теперь большая — и нежно ластилась
то к отцу,
то к Дарье Сергевне.
— А в позапрошлом году, помните, как на Троицу по «Общей минеи»
стала было службу справлять да из Пятидесятницы простое воскресенье сделала?.. Грехи только с ней! — улыбаясь, сказала Дарья Сергевна. — К
тому ж и
то надо взять, Марко Данилыч, не нашего ведь она согласу…
— А вы уж не больно строго, — сказал на
то Марко Данилыч. — Что
станешь делать при таком оскудении священства? Не
то что попа, читалок-то нашего согласу по здешней стороне ни единой нет. Поневоле за Терентьиху примешься… На Кéрженец разве не спосылать ли?.. В скиты?..
И были, и небылицы по целым вечерам
стала она рассказывать Марку Данилычу про девиц, обучавшихся в московских пансионах, и про
тех, что дома у мастериц обучались.
Называла по именам дома богатых раскольников, где от
того либо другого рода воспитания вышли дочери такие, что не приведи Господи: одни Бога забыли,
стали пристрастны к нововводным обычаям, грубы и непочтительны к родителям, покинули стыд и совесть, ударились в такие дела, что нелеть и глаголати… другие, что у мастериц обучались, все, сколько ни знала их Макрина, одна другой глупее вышли, все как есть дуры дурами — ни встать, ни сесть не умеют, а чтоб с хорошими людьми беседу вести, про
то и думать нечего.
Разговаривая так с Макриной, Марко Данилыч
стал подумывать, не отдать ли ему Дуню в скиты обучаться. Тяжело только расстаться с ней на несколько лет… «А впрочем, — подумал он, — и без
того ведь я мало ее, голубушку, видаю… Лето в отъезде, по зимам тоже на долгие сроки из дому отлучаюсь…
Станет в обители жить, скиты не за тридевять земель, в свободное время завсегда могу съездить туда, поживу там недельку-другую, полюбуюсь на мою голубушку да опять в отлучки — опять к ней».
— Так за чем дело
стало? — молвил Марко Данилыч. — Отпишите матушке, отвела бы местечко поближе к себе, а я на
том месте домик выстрою Дунюшке… До осени поспеем и построить, и всем приукрасить его.
— Стряпущую-то, пожалуй, и не надо, — молвила Макрина, — кушанье будет им от обители, из матушкиной кельи
станут приносить, а не
то, если в угоду, с чапуринскими девицами
станет обедать и ужинать. Поваднее так-то будет, они ж ей погодки, ровесницы — подругами будут.
— Да вы, пожалуй, на чернецкую
стать обучите ее? — молвил Марко Данилыч. — Запугаете… Вон у нас мастерица есть, Терентьиха: у
той все турлы́-мурлы́, да антихрист, да вся супротивная сила.
Поджидая дочку и зная, что года через два, через три женихи
станут свататься, Марко Данилыч весь дом переделал и убрал его с невиданной в
том городке роскошью — хоть в самой Москве любому миллионщику такой дом завести.
Шестнадцати лет еще не было Дуне, когда воротилась она из обители, а досужие свахи
то́тчас одна за другой
стали подъезжать к Марку Данилычу — дом богатый, невеста одна дочь у отца, — кому не охота Дунюшку в жены себе взять. Сунулись было свахи с купеческими сыновьями из
того городка, где жили Смолокуровы, но всем отказ, как шест, был готов. Сына городского головы сватали — и
тому тот же ответ.
Не ответила Дуня, но крепко прижалась к отцу. В
то время толпа напирала, и прямо перед Дуней
стал высокий, чуть не в косую сажень армянин… Устремил он на нее тупоумный сладострастный взор и от восторга причмокивал даже губами. Дрогнула Дуня — слыхала она, что армяне у Макарья молоденьких девушек крадут. Потому и прижалась к отцу. Протеснился Марко Данилыч в сторону,
стал у прилавка, где были разложены екатеринбургские вещи.
— Все это так… Однако ж для меня все-таки рыбная часть не к руке, Марко Данилыч, — сказал Самоквасов. — Нет, как, Бог даст, отделюсь, так прежним торгом займусь. С чего прадедушка зачинал,
того и я придержусь — сальцом да кожицей промышлять
стану.
— Подождешь, успеешь! — сказал с досадой Марко Данилыч и отвернулся от рабочих; но
те все трое в один голос смелее
стали просить расчета.
Зашумели рабочие, у кого много забрано денег,
те кричат, что по два целковых будет накладно, другие на
том стоят, что можно и больше двух целковых приказчику дать, ежели
станет требовать.
Сладились наконец. Сошлись на сотне. Дядя Архип пошел к рабочим, все еще галдевшим на седьмой барже, и объявил им о сделке. Тотчас один за другим
стали Софронке руки давать, и паренек, склонив голову, робко пошел за Архипом в приказчикову казенку. В полчаса дело покончили, и Василий Фадеев, кончивший меж
тем свою лепортицу, вырядился в праздничную одежу, сел в косную и, сопровождаемый громкими напутствованиями рабочих, поплыл в город.
Пользуясь отъездом Василья Фадеева и
тем, что водоливы с лоцманом, усевшись на восьмой барже, засаленными, полуразорванными картами
стали играть в три листика, рабочие подсластили последнюю свою ужину — вдоволь накрали рыбы и навалили ее во́ щи.
— Хочешь, ребята,
стану орехи лбом колотить? — так после подвигов Яшки голосом зычным на всю артель крикнул рябой, краснощекий, поджаристый, но крепко сколоченный Спирька, Бешеным Горлом его прозывали, на всех караванах первый силач. — Не простые орехи, грецкие
стану сшибать. Что расшибу,
то мое, а который не разобью, за
то получаю по плюхе — хошь ладонью, хошь всем кулаком.
В
том домике хозяева судов и кладчики предъявляли накладные и паспорты, платили судоходные пошлины и разделывались по иным
статьям.
И грустно, и досадно
стало Петру Степанычу, а на что досадно, сам
того не знает.
— То-то вот и есть… — молвил Смолокуров. — Вот оно что означает коммерция-то. Сундуки-то к киргизам идут и дальше за ихние степи, к
тем народам, что китайцу подвластны. Как пошла у них там завороха, сундуков-то им и не надо. От войны, известно дело, одно разоренье, в сундуки-то чего тогда
станешь класть?.. Вот, поди, и распутывай дела: в Китае дерутся, а у Старого Макарья «караул» кричат. Вот оно что такое коммерция означает!
Лет шестьдесят
тому, когда ставили ярманку возле Нижнего, строитель ее, ни словечка по-русски не разумевший, а народных обычаев и вовсе не знавший, пожелал, чтоб ярманочные дела на новом месте пошли на
ту же
стать, на какую они в чужих краях идут.
Долго после
того сидел он один. Все на счетах выкладывал, все в бумагах справлялся. Свеча догорала, в ночном небе давно уж белело, когда, сложив бумаги, с расцветшим от какой-то неведомой радости лицом и весело потирая руки, прошелся он несколько раз взад и вперед по комнате. Потом тихонько растворил до половины дверь в Дунину комнату, еще раз издали полюбовался на озаренное слабым неровным светом мерцавшей у образов лампадки лицо ее и, взяв в руку сафьянную лестовку,
стал на молитву.
Около
того времени, как француз на Москву ходил, серебряный рубль целковый
стал в четыре рубля ассигнациями, а медные пятаки да гривны в прежней цене оставались.
Получив за его бочонки два воза персидских товаров, не сдал их хозяину, а когда
тот стал требовать, сказал ему: «Хочешь товар получить, так подавай на меня губернатору жалобу, без
того последней тряпки не дам».
Плакала потихоньку и Татьяна Андревна, хоть и громко ворчали на нее рогожские матери, но Зиновий Алексеич не внял
тому, нанял учительницу, обучила б скорей дочерей танцевать, накупил им самых модных нарядов и чуть не каждый день
стал возить их в театры, в концерты и по гостям, ежели знал, что танцев там не будет.
Чужих
стал звать, большие награды давал —
те и месяца не выдерживали.
Узнавши о
том, Прасковья Ильинишна день и ночь
стала докучать старому, чтобы отправил он в ученье Никитушку.
— А вот, к примеру сказать, уговорились бы мы с вами тысяч по двадцати даром получить, —
стал говорить Веденеев. — У меня наличных полтины нет, а товару всего на какую-нибудь тысячу, у вас
то же. Вот и пишем мы друг на дружку векселя, каждый тысяч по двадцати, а не
то и больше. И ежели в банках по знакомству с директорами имеем мы доверие, так вы под мой вексель деньги получаете, а я под ваш. Вот у нас с вами гроша не было, а вдруг
стало по двадцати тысяч.
— Не в
том ее горе, Марко Данилыч, — сказал на
то Петр Степаныч. — К выгонке из скитов мать Манефа давно приготовилась, задолго она знала, что этой беды им не избыть. И домá для
того в городе приторговала, и, ежели не забыли, она тогда в Петров-от день, как мы у нее гостили, на ихнем соборе других игумений и стариц соглашала, чтоб заранее к выгонке готовились… Нет, это хоть и горе ей, да горе жданное, ведомое, напредки́ знамое. А вот как нежданная-то беда приключилася, так ей
стало не в пример горчее.
Став на средине реки, один ловец захватил конец хребтины, и, меж
тем как товарищ его, спускаясь вниз по реке возле опущенной снасти, веслом работáл потихоньку, он вытягивал ее понемногу в ботник, а третий ловец снимал с крюков стерлядей, когда они попадались.
А небо меж
тем тускней
становилось, солнце зашло, и вдали над желто-серым туманом ярманочной пыли широко раскинулись алые и малиново-золотистые полосы вечерней зари, а речной плес весь подернулся широкими лентами, синими, голубыми, лиловыми.
— Конечно, это доподлинно так! Супротив этого сказать нечего, — вполголоса отозвался Доронин. — Только ведь сам ты знаешь, что в рыбном деле я на синь-порох ничего не разумею. По хлебной части дело подойди, маху не дам и советоваться не
стану ни с кем, своим рассудком оборудую, потому что хлебный торг знаю вдоль и поперек. А по незнаемому делу как зря поступить? Без хозяйского
то есть приказу?.. Сам посуди. Чужой ведь он человек-от. Значит, ежели что не так, в ответе перед ним будешь.
— Ох уж эти мне затеи! — говорила она. — Ох уж эти выдумщики! Статочно ль дело по ночам в лодке кататься! Теперь и в поле-то опасно, для
того что росистые ночи пошли, а они вдруг на воду… Разум-от где?.. Не диви молодым, пожилые-то что? Вода ведь теперь холодна, давно уж олень копытом в ней ступил. Долго ль себя остудить да нажить лихоманку. Гляди-ка, какая
стала — в лице ни кровинки. Самовар поскорее поставлю, липового цвету заварю. Напейся на ночь-то.
От слова до слова вспоминает она добрые слова ее: «Если кто тебе по мысли придется и вздумаешь ты за него замуж идти — не давай
тем мыслям в себе укрепляться,
стань на молитву и Богу усердней молись».
«Слушай, Дуня: ни мать твою, ни меня родители венцом не неволили. И я тебя неволить не
стану. Даю тебе кольцо обручальное, отдай его волей
тому, кто полюбится…»
Опять приходят на память Груни слова: «И ежели после молитвы
станет у тебя на душе легко и спокойно, прими это, Дуня, за волю Господню, иди тогда безо всякого сомненья за
того человека».
И потихоньку, не услыхала бы Дарья Сергевна,
стала она на молитву. Умною молитвою молилась, не уставной. В одной сорочке, озаренная дрожавшим светом догоравшей лампады, держа в руках заветное колечко, долго лежала она ниц перед святыней. С горячими, из глубины непорочной души идущими слезами долго молилась она, сотворил бы Господь над нею волю свою, указал бы ей, след ли ей полюбить всем сердцем и всею душою раба Божия Петра и найдет ли она счастье в
том человеке.
Под это слово приказчик вошел и подал Илье Авксентьичу пакеты.
Тот положил их на столик и по-прежнему, слова не молвя,
стал по ним барабанить.
Мать Таисея, обойдя приглашавших ее накануне купцов, у последнего была у Столетова. Выходя от него, повстречалась с Таифой — казначеей Манефиной обители. Обрадовались друг дружке,
стали в сторонке от шумной езды и зачали одна другую расспрашивать, как идут дела. Таисея спросила Таифу, куда она пробирается.
Та отвечала, что идет на Гребновскую пристань к Марку Данилычу Смолокурову.
Не смеялся он теперь, как в
то время, когда Самоквасов впервые рассказывал ему про свадьбу Василья Борисыча. Жалко ему
стало Манефы и Таифу жаль; они ведь так пеклись о Дунюшке, так много любят ее.
— А
то, что ежели мои речи походят на правду, так
стану я Марку Данилычу советовать, венчал бы тебя в великороссийской.
— А к
тому мои речи, что все вы ноне
стали ветрогоны, — молвила мать Таисея. — Иной женится, да как надоест жена, он ее и бросит, да и женится на другой. Много бывало таких. Ежели наш поп венчал, как доказать ей, что она венчана жена? В какие книги брак-от записан? А как в великороссийской повенчались, так уж тут, брат, шалишь, тут не бросишь жены, что истопку с ноги. Понял?
— Как же это не убиваться, сударь ты мой, как ей не убиваться? — отвечала Таисея. — Ведь ославилась обитель-то.
То вдова сбежит,
то девку выкрадут!.. Конечно, все это было, когда матушка в отлучке находилась, да ведь
станут ли о
том рассуждать?.. Оченно убивает это матушку Манефу. А тут еще и Фленушка-то у нее.
Привез с
того берега перевозный пароход толпу народа, притащил за собой и паром с возами. Только что сошел с них народ, Петр Степаныч туда чуть не бегом. Тройку с тарантасом, что взял он на вольной почте, первую на паром поставили. Когда смеркаться
стало, он уже ехал в лесах.
— Здесь, матушка, не корчемница,
станете кушать в дому у меня, — ответил на
то Марко Данилыч.