Неточные совпадения
Если б в ней хоть единая капелька благородной крови
была, стала бы разве она такие
речи нести про свою благодетельницу?..
Спохватилась мастерица, что этак, пожалуй, и гостинца не
будет, тотчас понизила голос, заговорила мягко, льстиво, угодливо. Затаенной язвительности больше не
было слышно в ее
речах, зазвучали они будто сердечным участьем.
«И то еще я замечал, — говорил он, — что пенсионная, выйдя замуж, рано ли поздно, хахаля заведет себе, а не то и двух, а котора у мастерицы
была в обученье, дура-то дурой окажется, да к тому же и злобы много накопит в себе…» А Макрина тотчáс ему на те
речи: «С мужьями у таких жен, сколько я их ни видывала, ладов не бывает: взбалмошны, непокорливы, что ни день, то в дому содом да драна грамота, и таким женам много от супружеских кулаков достается…» Наговорившись с Марком Данилычем о таких женах и девицах, Макрина ровно обрывала свои россказни, заводила
речь о стороннем, а дня через два опять, бывало, поведет прежние
речи…
— Чего тут раздумывать? — нетерпеливо вскликнул Марко Данилыч. — Сама же ты, матушка, не раз говорила, что у вас девичья учьбá идет по-хорошему… А у меня только и заботы, чтобы Дуня, как вырастет,
была б не хуже людей… Нет, уж ты, матушка,
речами у меня не отлынивай, а лучше посоветуй со мной.
И пошла рассказывать ни так ни сяк не подходящее к делу. Ей только надо
было отвести в сторону мысли Смолокурова; только для того и
речь повела… И отвела… мастерица
была на такие отвороты.
Клики громче и громче. Сильней и сильней напирают рабочие на Марка Данилыча. Приказчик, конторщик, лоцман, водоливы, понурив головы, отошли в сторону. Смолокуров
был окружен шумевшей и галдевшей толпой. Рабочий, что первый завел
речь о расчете, картуз надел и фертом подбоченился. Глядя́ на него, другой надел картуз, третий, четвертый — все… Иные стали рукава засучивать.
— Сговоришь с ним!.. Как же!.. — молвил Василий Фадеев. — Не в примету разве вам
было, как он, ничего не видя, никакого дела не разобравши, за сушь-то меня обругал? И мошенник-от я у него, и разбойник-от! Жиденька!.. Веслом, что ли, небо-то расшевырять, коли солнцо́в нет… Собака так собака и
есть!.. Подойди-ка я теперь к нему да заведи
речь про ваши дела, так он и не знай что со мной поделает… Ей-Богу!
Дошло дело и до квасу на семи солодах и до того, как надо печь папушники, чтоб
были они повсхожее да попышнее, затем перевели
речь на поварское дело — тут уж ни конца, ни краю не виделось разговорам хозяюшек.
— Навряд-с… — тряхнув головой, ответил Фадеев. — По
речам надо
быть ему ярославцем… Из служивых, должно
быть, солдатик горемычный… беглый… попросту сказать.
— Больно уж много ты меня возвеличиваешь, — пыхтя с досады, отозвался Марко Данилыч. — Такие
речи и за смех можно почесть. Все мы, сколько нас ни на
есть, — мелки лодочки, ты один изо всех — большущий корабль.
— Да ведь говорю я тебе!.. Где я
буду их искать? — отозвался Зиновий Алексеич. — До твоего приезду спрашивал кой у кого из рыбников. И от них те же
речи, что от тебя.
Не дивили свах
речи Татьяны Андревны —
речи те
были обычные, исстари заведенные; завсегда говорятся они,
будь невеста хоть совсем старуха, хоть такая перезрелая дева, по народному присловью, на том свете какой козлов пасти.
Но Татьяна Андревна и тут, не давая прямого ответа, обычные
речи говаривала: «Наш товар не продажный, еще не
поспел; не порогом мы вам поперек стали, по другим семьям
есть товары получше нашего».
Все они
были ей равны, ничьи страстные взоры, ничьи сладкие
речи не отзывались в ее сердце.
Радостно
было свиданье, веселы
речи про то, как заживут они теперь в любви и довольстве.
— Неводко́м не
будет ли в угоду вашей милости белячка половить? — снимая картуз и нагибаясь перед Самоквасовым, спросил старший ловец. По всем его
речам и по всем приемам видно
было, что он из бывалых, обхождению в трактирах обучился.
Доронин
был встревожен неуместными приставаньями Марка Данилыча. «Что это ему на разум пришло? И для чего он так громко заговорил про это родство, а про дело вел
речь шепотком? Не такой он человек, чтобы зря что-нибудь сделать, попусту слова он не вымолвит. Значит, к чему-нибудь да повел же он такие
речи».
И, не слушая
речей Дуни, вышла из комнаты, велела поставить самовар и, заварив липового цвета с малиной,
напоила свою любимицу и, укутав ее в шубу, положила в постель.
А Наташа про Веденеева ни с кем
речей не заводит и с каждым днем становится молчаливей и задумчивей. Зайдет когда при ней разговор о Дмитрии Петровиче, вспыхнет слегка, а сама ни словечка. Пыталась с ней Лиза заговаривать, и на сестрины
речи молчала Наташа, к Дуне ее звали — не пошла. И больше не слышно
было веселого, ясного, громкого смеха ее, что с утра до вечера, бывало, раздавался по горницам Зиновья Алексеича.
— Нас этим не напугаешь, не больно боимся. И никто с нами ничего не может сделать, потому что мы артель, мир то
есть означаем. Ты понимай, что такое мир означает! — изо всей мочи кричал тот же бурлак, а другие вторили, пересыпая
речи крупною бранью.
— Людских
речей, Василий Петрович, не переслушаешь, — сухо ответила ему Марья Ивановна. — Однако же что-то холодно стало. Сойти
было в каюту да чаю хоть, что ли, спросить. Согреться надобно.
— Ежели хотите, пожалуй, позавтракаем вместе, теперь же и время, — сказал Меркулов. — Только наперед уговор: ни вы меня, ни я вас не угощаем — все расходы пополам. Еще другой уговор: цена на тюлень та, что
будет завтра на бирже у Макарья, а теперь про нее и
речей не заводить.
Перебивая чуть не на каждом слове мужа, Татьяна Андревна расспрашивала Никитушку, каково
было его здоровье, тужила о пережитых невзгодах, соболезновала неудачам и, наконец, совсем перебив мужнины расспросы, повела
речь о самом нужном, по мнению ее, деле — о приданом.
— О том, матушка, у меня
речей с ней не
было, — отвечал Самоквасов.
— Что ж ей очень-то печалиться? — успокоившись несколько насчет Фленушки, молвил Петр Степаныч. «Видно, мать Таисея ради красного словца пустяков наплела», — подумал он и продолжал свои
речи, бращаясь к Ираиде: — Марья Гавриловна
была не из обительских, не под матушкиным началом жила, Прасковьи Патаповны свадьбу отец устроил…
— Решись, Фленушка, поспеши, — ласково продолжала свои
речи Манефа. — Не видишь разве, каково мое здоровье?.. Помру, куда пойдешь, где голову приклонишь? А тогда бы властной хозяйкой надо всем
была, и никто бы из твоей воли не вышел.
— По имени не называли, потому что не знали, а безыменно вдоволь честили и того вам сулили, что ежели б на самую малость сталось по ихним
речам, сидеть бы вам теперь на самом дне кромешной тьмы… Всем тогда от них доставалось, и я не ушел, зачем, видишь, я у себя в дому моложан приютил. А я им, шмотницам, на то: «Деньги плачены
были за то, а от вас я сроду пятака не видывал… Дело торговое…» Унялись, перестали ругаться.
— Какое ж могло
быть у ней подозренье? — отвечал Феклист Митрич. — За день до Успенья в городу она здесь
была, на стройку желалось самой поглядеть. Тогда насчет этого дела с матерью Серафимой у ней
речи велись. Мать Манефа так говорила: «На беду о ту пору благодетели-то наши Петр Степаныч с Семеном Петровичем из скита выехали — при ихней бытности ни за что бы не сталось такой беды, не дали бы они, благодетели, такому делу случиться».
Еще до возврата Меркулова как-то вечером Дмитрий Петрович чай
пил у Дорониных,
были тут еще двое-трое знакомых Зиновью Алексеичу. Беседу вели, что на ярманке стали пошаливать. Татьяна Андревна, к тем
речам прислушавшись, на Петра Степаныча
речь навела.
Домой собрáлась Аграфена Петровна. Накануне отъезда долго сидела она с Дуней, но сколько раз ни заводила
речь о том, что теперь у нее на сердце, она ни одним словом не отозвалась… Сначала не отвечала ничего, потом сказала, что все, что случилось,
было одной глупостью, и она давным-давно и думать перестала о Самоквасове, и теперь надивиться не может, как это она могла так много об нем думать. «Ну, — подумала Аграфена Петровна, — теперь ничего. Все пройдет, все минет, она успокоится и забудет его».
Только и
речей было у ней что с Аграфеной Петровной, да и с той не по-прежнему она разговаривала, зато тихого, немого плача
было довольно.
Не
было у него об этом
речей ни с братом, ни с невесткой, а когда вырос Иванушка, и тому ни слова не молвил.
Говорили Чубаловы с тем, с другим мужиком порознь, говорили и с двумя, с тремя зарáз, и все соглашались, что хотят из деревни их согнать не по-Божески, что это
будет и перед Богом грех, и перед добрыми людьми зазорно, но только что мир-народ в кучу сберется, иные
речи от тех же самых мужиков зачнутся: «Вон из деревни!
Марко Данилыч догадлив
был. Разом смекнул, куда гнет свои
речи старинщик. «Ишь, как подъезжает, — подумал он, — то удочки ему маловаты, то в благодетели я попал к нему».
Иной раз хоть и говорила с отцом, но ее
речи были какие-то чудные, совсем ему непонятные.
— Против этого неможно ничего сказать, Марья Ивановна. Ваши
речи как
есть правильные, — отозвался Марко Данилыч. — Да ведь я по человечеству сужу, что, пока не помер я, Дунюшке надо к доброму, к хорошему человеку пристроиться.
Их
речи и
есть «живое слово».
— Не о том
речь веду, сударыня, — возразил Марко Данилыч. — Тут главная причина в том, что
будет ей оченно зазорно, ежели с простыми девками она станет водиться. Не знаете вы, что за народ у нас в городу живет. Как раз наплетут того, что и во сне не виделось никому.
Обительский приемыш не
был чуток к холоду — в трескучие морозы босиком бегал, в одной рубашонке, и вел нескладные
речи.
О том помысли, что
было бы, ежели б, коим ни на
есть случаем, сведал владыка о таковых мятежных
речах твоих?
В каждом доме за ужином только и
речи было, что про батюшку отца Софрона — припоминали каждое его слово, каждое движенье, и всяк по-своему протолковывал, что бы такое они означали.
Скажу вам, возлюбленные, не свои
речи, не слова человеческие, поведаю, что сам Бог говорит: «В последние дни излию от духа моего на всякую плоть, и
будут пророчествовать сыны ваши и дочери ваши, и юноши ваши видения узрят, и старцы ваши сония увидят, и на рабов моих и на рабынь моих излию от духа моего, и
будут пророчествовать…
— Что ж, однако, это за тайна сокровенная? — промолвила она после недолгого молчанья. — Сколько времени слышу я про нее… Вот и на собранье
была, а тайны все-таки не узнала… Где ж она, в чем?.. Не в пляске же, не в круженье, не в безумных
речах Софронушки, не в дурацком реве дьякона…
Только и
речи было у всех, что про зятьев Доронина.
— Василий знает дорогу, его на козлы, а Степановну либо Матрену в тарантас. Вместе с Дунюшкой и приедут. Не
будет тогда глупых
речей, не из чего
будет анафемам поганые языки свои разнуздывать.
В досаде на Марью Ивановну и даже на Дуню, в досаде на Дарью Сергевну, даже на самого себя, пошел Марко Данилыч хозяйство осматривать. А у самого сердце так и кипит… Ох, узнать бы обо всем повернее! И ежели
есть правда в
речах Дарьи Сергевны да попадись ему в руки Марья Ивановна, не посмотрел бы, что она знатного роду, генеральская дочь — такую бы ческу задал, что своих не узнала бы… И теперь уж руки чешутся.
— А вино-то на что? — перервал ее
речи Колышкин. — Сперва шампанское да венгерское, потом сладенькие ликерцы, а потом дело дошло и до коньяка… Теперь не дошло ли уж и до хлебной слезы, что под тын человека кладет… Совсем скружилась девка и стыд и совесть утопила в вине, а перед Марьей Гавриловной, в угоду любовнику, стала дерзка, заносчива, обидлива. Терпит Марья Гавриловна,
пьет чашу горькую!
Ни слова не сказал Патап Максимыч, слушая
речи Михайла Васильича. Безмолвно сидел он, облокотясь на стол и склонив на руку седую голову. То Настю-покойницу вспоминал, то глумленье Алешки над ним самим, когда
был он у него по делу о векселях. Хватил бы горячим словом негодяя, да язык не ворочается: спесь претит при всех вымолвить, как принял его Алешка после своей женитьбы, а про Настю даже намекнуть оборони Господи и помилуй!
Долгое
было молчанье. Наконец Патап Максимыч такую
речь повел...
Вечером долго сидели за чайным столом. Шли разговоры веселые, велась беседа шутливая, задушевная. Зашла
речь про скиты, и Патап Максимыч на свой конек попал — ни конца, ни краю не
было его затейным рассказам про матерей, про белиц, про «леших пустынников», про бродячих и сидячих старцев и про их похожденья с бабами да с девками. До упаду хохотал Сергей Андреич, слушая россказни крестного; молчала Аграфена Петровна, а Марфа Михайловна сказала детям...