Неточные совпадения
—
С тетей-то и дома насиделась бы, — молвил Марко Данилыч. — Коль на
месте сидеть, так незачем было и на ярманку ехать… Не на
то привезена, чтоб взаперти сидеть. Людей надо смотреть, себя показывать.
— А ведь не даст он, собака, за простой ни копеечки, не
то что нам, а и
тем, кто его послушал, по
местам с первого слова пошел, — заметил один рабочий.
— Опять же и
то взять, — опять помолчав, продолжал свое нести Фадеев. — Только что приказали вы идти каждому к своему
месту, слепые
с места не шелохнулись и пуще прежнего зачали буянить, а которы
с видами,
те, надеясь от вашего здоровья милости, по первому слову пошли по
местам… Самым главнеющим озорникам, Сидорке во-первых, Лукьяну Носачеву, Пахомке Заплавному, они же после в шею наклали. «Из-за вас, говорят, из-за разбойников, нам всем отвечать…» Народ смирный-с.
— Что на ходу,
то еще в руце Божией, а твой товар на
месте стоит да покупателя ждет… — насмешливо улыбаясь, ответил Орошин. — Значит, мне равняться
с тобой не приходится.
— Народец-от здесь продувной! — поднимаясь
с места, сказал Веденеев. —
Того и норовят, чтобы как-нибудь поднадуть кого… Не посмотреть за ними, такую тебе стерлядь сготовят, что только выплюнуть… Схожу-ка я сам да выберу стерлядей и ножом их для приметы пристукну. Дело-то будет вернее…
Насилу выбрались рыбники. Но не отъехали они от трактира и ста саженей, как вдруг смолкли шумные клики. Тихо… Ярманка дремлет. Лишь издали от
тех мест, где театры, трактиры и разные увеселительные заведения, доносятся глухие, нестройные звуки, или вдруг откуда-нибудь раздастся пьяный крик: «Караул!..» А ближе только и слышнá тоскливая песня караульщика-татарина, что всю ночь напролет просидит на полу галереи возле хозяйской лавки
с длинной дубиной в руках.
— На
то кредит… Без кредиту шагу нельзя ступить, на нем вся коммерция зиждется… Деньги что? Деньги что вода в плесу — один год мелко, а в другой дна не достанешь, омут. Как вода
с места на
место переливается, так и деньги — на
то коммерция! Конечно, тут самое главное дело: «не зевай»… Умей, значит, работáть, умей и концы хоронить.
А было
то в ночь на светлое Христово воскресенье, когда, под конец заутрени, Звезда Хорасана, потаенная христианка, первая
с иереем христосовалась. Дворец сожгли, останки его истребили, деревья в садах порубили. Запустело
место. А речку, что возле дворца протекала,
с тех пор прозвали речкою Царицей. И до сих пор она так зовется. На Волге
с одной стороны устья Царицы город Царицын стоит,
с другой — Казачья слободка, а за ней необъятные степи, и на них кочевые кибитки калмыков.
Кончились хлопоты, еще ден пяток, и караван двинется
с места. Вдруг получает Меркулов письмо от нареченного тестя. Невеселое письмо пишет ему Зиновий Алексеич: извещает, что у Макарья на тюленя цен вовсе нет и что придется продать его дешевле рубля двадцати. А ему в
ту цену тюлень самому обошелся, значит, до́ставка
с наймом паузков,
с платой за простой и
с другими расходами вон из кармана. Вот тебе и свадебный подарок молодой жене!
Когда же у отца зашел разговор
с Дмитрием Петровичем про цены на тюлений жир и вспомнила она, как Марко Данилыч хотел обмануть и Меркулова, и Зиновья Алексеича и какие обидные слова говорил он тогда про Веденеева, глаза у ней загорелись полымем, лицо багрецом подернулось, двинулась она, будто хотела встать и вмешаться в разговор, но, взглянув на Дуню, опустила глаза, осталась на
месте и только кидала полные счастья взоры
то на отца,
то на мать,
то на сестру.
Ровно в сердце кольнуло
то слово Манефу. Побледнела она, и глаза у ней засверкали. Быстро поднялась она
с места и, закинув руки за спину, крупными, твердыми шагами стала ходить взад и вперед по келье. Душевная борьба виделась в каждом ее слове, в каждом ее движенье.
— По разным
местам разъезжал, — сказал Петр Степаныч. — В Москве проживал, в Петербурге, у Макарья побывал на ярманке. К
тому же недосуги у меня разные случились, дела накопились… А вы, однако, не сказали ли кому, что свадьбу Прасковьи Патаповны мы
с Сеней состряпали?
Кончили матери «службу об усопшей». А Петр Степаныч все на
том же
месте в раздумье стоит… «Сон и сень!.. Сон и сень!.. Всуе мятется всяк земнородный!.. Что это за Филагрия?..» Никакой Филагрии до
той поры он не знал. Даже имени такого не слышал, а теперь
с ума оно не сходит. Черные думы вконец обуяли его…
Теперь ей было все равно — в скиты ли уехал Петр Степаныч, в Казань ли, в другое ли
место;
то ей было невыносимо,
то было горько, что уехал он, не сказавшись, ни
с кем не простясь.
Сказал об этом брату
с невесткой,
те не знают, как и благодарить Герасима за новую милость… А потом, мало погодя, задрожал подбородок у Пелагеи Филиппьевны, затряслись у ней губы и градом полились слезы из глаз. Вскочив
с места, она хотела поспешно уйти из избы, но деверь остановил ее на пороге.
А Иванушка
с полки книгу тащит, отыскал в ней
место и показывает Марку Данилычу.
Тот, прочитавши, промолвил...
И сквозь кипящие боем ватаги пробился к Алеше Мокееву. Не два орла в поднебесье слетались — двое ярых бойцов, самых крепких молодцов грудь
с грудью и лицом к лицу сходились. Не железные молоты куют красное железо каленое — крепкорукие бойцы сыплют удары кулаками увесистыми. Сыплются удары, и чернеют белые лица обоих красавцев. Ни
тот, ни другой набок не клонится, оба крепко на
месте стоят, ровно стены каменные.
С того часу трухменцы черней не завешивали, тут им не стало боязно — русских по
тем местам нет.
Кто-то сказал ей, что продается пустошь Фатьянка, где в старые годы бывали хлыстовские сходбища
с самим Иваном Тимофеичем, христом людей божиих; она тотчас же купила ее и построила усадьбу на
том самом
месте, где, по преданьям, бывали собранья «божьих людей».
Ехал он
с подошвы Арарата,
с верховьев Евфрата, из
тех мест, где при начале мира был насажден Богом земной рай и где, по верованьям людей Божьих, он вновь откроется для блаженного пребывания святых-праведных, для вечного служения их Богу и агнцу.
— И
тех фармазонов по времени начальство изловило, — продолжала Дарья Сергевна. — И разослали их кого в Сибирь, кого в монастырь, в заточенье. Без малого теперь сто годов
тому делу, и
с той поры не слышно было в Миршéни про фармазонов, а теперь опять объявились — а вывезла
тех фармазонов из Симбирской губернии Марья Ивановна и поселила на
том самом
месте, где в старину бывали тайные фармазонские сборища…
Долго бы лежать тут Марку Данилычу, да увидела его соседка Акулина Прокудина. Шла Акулина
с ведрами по воду близ
того места, где упал Марко Данилыч. Вгляделась… «Батюшки светы!.. Сам Смолокуров лежит». Окликнула — не отвечает, в другой, в третий раз окликнула — ни словечка в ответ. Поставила Акулина ведра, подошла: недвижим Марко Данилыч, безгласен, рот на сторону, а сам глухо хрипит. Перепугалась Акулина, взяла за руку Марка Данилыча — не владеет рука.
Иные, получив деньги, прочь было пошли. Давненько не пивали зелена вина, каждого в кабак тянуло, но Патап Максимыч сказал, чтобы покуда оставались они на
месте, что ему надо еще
с ними потолковать и, ежели хоть один кто уйдет, другим денег раздавать он не станет. Все остались, и
те, до кого не дошла еще очередь раздачи, зорко караулили, чтобы кто-нибудь тягу не задал.
— Верные-праведные из разных
мест до него еще поселены были в
том краю — были тут и орловские, и тамбовские,
с Молочных Вод, из саратовских степей, из самой даже Москвы.
Сам бывал я в
тех местах, сам видел, что нельзя было старцу прийти иначе, как
с горы.
Из местных обывателей не было такого, кто бы мог купить смолокуровский дом, даже и
с долгой рассрочкой платежа, а жители других городов и в помышленье не держали покупать
тот дом, у каждого в своем
месте от отцов и дедов дошедшая оседлость была — как же оставлять ее, как менять верное на неверное?
Узнавши, что присутственные
места в городке до
того обветшали, что заниматься в них стало невозможно, он вступил в переговоры
с начальством, чтобы наняли смолокуровский дом, ежели нет в казне денег на его покупку.
— Так же все, Максимыч, не лучше, не хуже, — отвечала Аксинья Захаровна. —
С места подняться не могу, все бока перележала. Один бы уж конец — а
то и сама измаялась и других измучила.
— А к какому шайтану уедешь? — возразил Патап Максимыч. — Сам же говоришь, что деваться тебе некуда. Век тебе на моей шее сидеть, другого
места во всем свете нет для тебя. Живи
с женой, терпи, а к девкам на посиделки и думать не смей ходить. Не
то вспорю. Вот перед истинным Богом говорю тебе, что вспорю беспременно. Помни это, из головы не выкидывай.
— А зачем же меня женили силой? Хотел разве я жениться на этой колоде, сватался, что ли? Обманом да силой из Комарова меня выкрали, венчали супротив моей воли… А потом говорил он, что все это вот было его рук дело. А теперь отлынивать стал, намедни здесь, на этом самом
месте говорил, что он делу
тому непричастен, —
с озлобленьем сказал Василий Борисыч и, поворотясь, застонал и заохал.
И пошли Илья да Миней
с ломами к палатке. Окольным путем шли они вкруг деревни. Перелезли через забор в усад Патапа Максимыча, подошли к палатке, слегка постукали по стенам ее ломами и, выбрав более других способное для пролома
место, принялись за работу. Асаф между
тем тихо похаживал по деревне, прислушиваясь ко всякому шороху.
Кроме
того, что стал он в короткие отношения
с местными властями, прикармливал их роскошными обедами, и в среде купечества он занял почетное
место.
— Упали! Упали! — раздались голоса на палубе, но никто ни
с места. Не зная, кто упал, Никифор Захарыч, мигом сбросив
с себя верхнюю одежду, бросился в Волгу. Недаром его смолоду окунем звали за
то, что ему быть на воде все одно, что по земле ходить, и за
то, что много людей он спас своим уменьем плавать.