Неточные совпадения
Пока происходил этот разговор, Марья Васильевна, видя, что
барон, начав
говорить с Михайлом Борисовичем, как бы случайно встал перед ним на ноги, воспользовалась этим и села рядом с племянником.
— Мне
говорил один очень хорошо знающий его человек, — начал
барон, потупляясь и слегка дотрогиваясь своими красивыми, длинными руками до серебряных черенков вилки и ножа (голос
барона был при этом как бы несколько нерешителен, может быть, потому, что высокопоставленные лица иногда не любят, чтобы низшие лица резко выражались о других высокопоставленных лицах), — что он вовсе не так умен, как об нем обыкновенно
говорят.
Наши школьники тоже воспылали к ней страстью, с тою только разницею, что
барон всякий раз, как оставался с Элизой вдвоем, делал ей глазки и намекая ей даже словами о своих чувствах; но князь никогда почти ни о чем с ней не
говорил и только слушал ее игру на фортепьянах с понуренной головой и вздыхал при этом; зато князь очень много
говорил о своей страсти к Элизе
барону, и тот выслушивал его, как бы сам в этом случае нисколько не повинный.
В Петербурге смерть Михайла Борисовича, не
говоря уже о Марье Васильевне, с которой с самой сделался от испуга удар, разумеется, больше всех поразила
барона Мингера.
— Совершенно такие существуют! — отвечал князь, нахмуривая брови: ему было уже и досадно, зачем он открыл свою тайну
барону, тем более, что, начиная разговор, князь, по преимуществу, хотел передать другу своему об Елене, о своих чувствах к ней, а вышло так, что они все
говорили о княгине.
— Это именно та особа, о которой я вам
говорил, — сказал негромко
барону князь.
— Восемь штук таких бриллиантов!.. Восемь штук! — восклицал
барон. — Какая грань, какая вода отличная! — продолжал он с каким-то даже умилением, и в этом случае в нем, может быть, даже кровь сказывалась, так как предание
говорило, что не дальше как дед родной
барона был ювелир и торговал на Гороховой, в небольшой лавочке, золотыми вещами.
— Это Сухарева башня? —
говорил барон не совсем даже твердым языком и устремляя свои мутные глаза на Сухареву башню.
— Отчего я?.. Что же ты меня привел тут в пример? Я не иностранец! —
говорил барон.
— Я? — переспросил
барон, совершенно не помнивший, чтобы он
говорил или отвергал что-нибудь подобное.
— Законы суть поставленные грани, основы, на которых зиждется и покоится каждое государство, — отвечал
барон, немного сконфузясь: он чувствовал, что
говорит свое, им самим сочиненное определение законов, но что есть какое-то другое, которое он забыл.
— Заходите, пожалуйста, ко мне, — сказала она Елене гораздо уже более искренним голосом, чем
говорила ей о том прежде. Елена в этот раз показалась ей окончательно умной девушкой. — Надеюсь, что и вы меня посетите! — присовокупила Анна Юрьевна
барону.
— Совершенно разлюбляют, только не хотят самим себе даже признаться в том! —
говорил барон.
— Этот
барон какой, должно быть, хороший и честный человек! —
говорила она.
— Так почему же вы считаете себя вправе
говорить ей таким образом о
бароне?
Вы знаете всегдашнюю мою слабость к историческим занятиям (
барон, действительно, еще служа в Петербурге, весьма часто
говорил подчиненным своим, что он очень любит историю и что будто бы даже пишет что-то такое о ливонских рыцарях), но где же, как не в праматери русской истории, это делать?
Раз, часу в первом дня, Анна Юрьевна сидела в своем будуаре почти в костюме молодой: на ней был голубой капот, маленький утренний чепчик; лицо ее было явно набелено и подрумянено. Анна Юрьевна, впрочем, и сама не скрывала этого и во всеуслышание
говорила, что если бы не было на свете куаферов и косметиков, то женщинам ее лет на божий свет нельзя было бы показываться.
Барон тоже сидел с ней; он был в совершенно домашнем костюме, без галстука, в туфлях вместо сапог и в серой, с красными оторочками, жакетке.
Словом, рассудок очень ясно
говорил в князе, что для спокойствия всех близких и дорогих ему людей, для спокойствия собственного и, наконец, по чувству справедливости он должен был на любовь жены к другому взглянуть равнодушно; но в то же время, как и в истории с
бароном Мингером, чувствовал, что у него при одной мысли об этом целое море злобы поднимается к сердцу.
— Мы хоть здесь с ней простимся! —
говорила она, с усилием поднимаясь на лестницу и слегка при этом поддерживаемая
бароном под руку. — Я вчера к ней заезжала, сказали: «дома нет», а я непременно хочу с ней проститься!
— Что теперь!.. Теперь она меня разлюбила, а другой бы очень мог успеть, потому что она прямо
говорит про моего друга
барона, что он — судак мерзлый.
— Честь имею представить вам — господин Жуквич! —
говорил он Анне Юрьевне. — А это — графиня Анна Юрьевна! —
говорил он потом тому. — А это —
барон Мингер, мой друг и приятель!.. А это — госпожа Жиглинская, а я, честь имею представиться — коллежский секретарь князь Григоров.
— Говорят-с! — отвечал
барон, пожимая плечами. — В клубе один старичок, весьма почтенной наружности, во всеуслышание и с достоверностью рассказывал, что он сам был на обеде у отца Оглоблина, который тот давал для молодых и при этом он пояснил даже, что сначала отец был очень сердит на сына за этот брак, но что потом простил его…
— Но правда ли это, нет ли тут какой-нибудь ошибки, не другая ли какая-нибудь это Жиглинская? — спросила княгиня, делая вместе с тем знак
барону, чтобы он прекратил этот разговор: она очень хорошо заметила, что взгляд князя делался все более и более каким-то мутным и устрашенным; чуткое чувство женщины
говорило ей, что муж до сих пор еще любил Елену и что ему тяжело было выслушать подобное известие.
Княгиня опять, как и
барону, сделала Елпидифору Мартынычу знак, чтоб он перестал об этом
говорить, и тот замолчал было; но князь, в продолжение всего рассказа Елпидифора Мартыныча то красневший, то бледневший в лице, сам с ним возобновил этот разговор.
— Вот как! — произнесла Петицкая, все еще не догадывавшаяся, к чему все это ей
говорил барон.
— Не комплименты, не комплименты желаю вам
говорить, — подхватил
барон, — а позволяю себе прямо предложить вам быть главной начальницей моего заведения; содержание по этой службе: квартира очень приличная, отопление, освещение, стол, если вы пожелаете его иметь, вместе с детьми, и, наконец, тысяча двести рублей жалованья.
— Вот это так вернее и естественнее! — подхватила Елена. — А вы знаете, что княгиня ваша вышла замуж за
барона Мингера, и оба,
говорят, наслаждаются жизнию?
— Да, и
барон в восторге, — продолжал Николя. — «Очень,
говорит, рад: теперь род Мингеров не прекратится!»
Неточные совпадения
Хлестаков. Да, и в журналы помещаю. Моих, впрочем, много есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-Дьявол», «Норма». Уж и названий даже не помню. И всё случаем: я не хотел писать, но театральная дирекция
говорит: «Пожалуйста, братец, напиши что-нибудь». Думаю себе: «Пожалуй, изволь, братец!» И тут же в один вечер, кажется, всё написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в мыслях. Все это, что было под именем
барона Брамбеуса, «Фрегат „Надежды“ и „Московский телеграф“… все это я написал.
Появление Обломова в доме не возбудило никаких вопросов, никакого особенного внимания ни в тетке, ни в
бароне, ни даже в Штольце. Последний хотел познакомить своего приятеля в таком доме, где все было немного чопорно, где не только не предложат соснуть после обеда, но где даже неудобно класть ногу на ногу, где надо быть свежеодетым, помнить, о чем
говоришь, — словом, нельзя ни задремать, ни опуститься, и где постоянно шел живой, современный разговор.
— Брось сковороду, пошла к барину! — сказал он Анисье, указав ей большим пальцем на дверь. Анисья передала сковороду Акулине, выдернула из-за пояса подол, ударила ладонями по бедрам и, утерев указательным пальцем нос, пошла к барину. Она в пять минут успокоила Илью Ильича, сказав ему, что никто о свадьбе ничего не
говорил: вот побожиться не грех и даже образ со стены снять, и что она в первый раз об этом слышит;
говорили, напротив, совсем другое, что
барон, слышь, сватался за барышню…
Так мечтала она, и побежала к
барону, и искусно предупредила его, чтоб он до времени об этой новости не
говорил никому, решительно никому. Под этим никому она разумела одного Обломова.
— Ты похорошела на даче, Ольга, —
говорила ей тетка. В улыбке
барона выражался тот же комплимент.