Неточные совпадения
Хлестаков. Да, и в журналы помещаю. Моих, впрочем, много есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-Дьявол», «Норма». Уж и названий даже не помню. И всё случаем: я не хотел писать, но театральная дирекция
говорит: «Пожалуйста, братец, напиши что-нибудь». Думаю себе: «Пожалуй, изволь, братец!» И тут же в один вечер, кажется, всё написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в мыслях. Все это, что было под именем
барона Брамбеуса, «Фрегат „Надежды“ и „Московский телеграф“… все это я написал.
Появление Обломова в доме не возбудило никаких вопросов, никакого особенного внимания ни в тетке, ни в
бароне, ни даже в Штольце. Последний хотел познакомить своего приятеля в таком доме, где все было немного чопорно, где не только не предложат соснуть после обеда, но где даже неудобно класть ногу на ногу, где надо быть свежеодетым, помнить, о чем
говоришь, — словом, нельзя ни задремать, ни опуститься, и где постоянно шел живой, современный разговор.
— Брось сковороду, пошла к барину! — сказал он Анисье, указав ей большим пальцем на дверь. Анисья передала сковороду Акулине, выдернула из-за пояса подол, ударила ладонями по бедрам и, утерев указательным пальцем нос, пошла к барину. Она в пять минут успокоила Илью Ильича, сказав ему, что никто о свадьбе ничего не
говорил: вот побожиться не грех и даже образ со стены снять, и что она в первый раз об этом слышит;
говорили, напротив, совсем другое, что
барон, слышь, сватался за барышню…
Так мечтала она, и побежала к
барону, и искусно предупредила его, чтоб он до времени об этой новости не
говорил никому, решительно никому. Под этим никому она разумела одного Обломова.
— Ты похорошела на даче, Ольга, —
говорила ей тетка. В улыбке
барона выражался тот же комплимент.
— Давеча у него Нащокин
говорил, что будто бы Катерина Николавна замуж выходит за
барона Бьоринга: поверьте, что он перенес это известие как нельзя лучше, будьте уверены.
— Еще раз вам повторяю,
барон, — твердо отчеканивая слова,
говорил Версилов, — что Катерину Николаевну Ахмакову, которой я написал это недостойное и болезненное письмо, я считаю не только наиблагороднейшим существом, но и верхом всех совершенств!
— Ваша жена… черт… Если я сидел и
говорил теперь с вами, то единственно с целью разъяснить это гнусное дело, — с прежним гневом и нисколько не понижая голоса продолжал
барон. — Довольно! — вскричал он яростно, — вы не только исключены из круга порядочных людей, но вы — маньяк, настоящий помешанный маньяк, и так вас аттестовали! Вы снисхождения недостойны, и объявляю вам, что сегодня же насчет вас будут приняты меры и вас позовут в одно такое место, где вам сумеют возвратить рассудок… и вывезут из города!
— Кажется, здесь будет скоро одна новость.
Говорят, она выходит замуж за
барона Бьоринга.
Версилов был бледен, но
говорил сдержанно и цедя слова,
барон же возвышал голос и видимо наклонен был к порывистым жестам, сдерживался через силу, но смотрел строго, высокомерно и даже презрительно, хотя и не без некоторого удивления.
— «Вот мы спросим», —
говорил барон и искал глазами, кого бы спросить.
Игрок
говорил с
бароном, Посьет с английским доктором.
Хотя у нас еще не успел пробудиться аппетит, однако ж мы с
бароном Крюднером отправились «посмотреть, что едят», как он
говорил.
Зато Леру вынес нам множество банок… со змеями, потом камни, шкуры тигров и т. п. «Ну, последние времена пришли! —
говорил барон, — просишь у ближнего хлеба, а он дает камень, вместо рыбы — змею».
«Этот спорт, — заметил мне
барон Крюднер, которому я все это
говорил, — служит только маской скудоумия или по крайней мере неспособности употребить себя как-нибудь лучше…» Может быть, это правда; но зато как англичане здоровы от этих упражнений спорта, который входит у них в систему воспитания юношества!
Как много
барон съел мяса и живности, Зеленый фруктов, я всего — и
говорить нечего.
Я смотрю на него, что он такое
говорит. Я попался: он не англичанин, я в гостях у американцев, а хвалю англичан. Сидевший напротив меня
барон Крюднер закашлялся своим смехом. Но кто ж их разберет:
говорят, молятся, едят одинаково и одинаково ненавидят друг друга!
«Напрасно мы не закусили здесь! —
говорил барон, — ведь с нами есть мясо, куры…» Но мы уже ехали дальше.
Пока мы
говорили с ним,
барон исчез.
«Мы их догоним, —
говорил барон, — тяни шкот! тяни шкот!» — командовал он беспрестанно.
Мы, не зная, каково это блюдо, брали доверчиво в рот; но тогда начинались различные затруднения: один останавливался и недоумевал, как поступить с тем, что у него во рту; иной, проглотив вдруг, делал гримасу, как будто
говорил по-английски; другой поспешно проглатывал и метался запивать, а некоторые, в том числе и
барон, мужественно покорились своей участи.
Поэтому мне очень интересно взглянуть на русский тип», —
говорил он, поглядывая с величайшим вниманием на
барона Крюднера, на нашего доктора Вейриха и на Посьета: а они все трое были не русского происхождения.
Человек, от которого зависело смягчение участи заключенных в Петербурге, был увешанный орденами, которые он не носил, за исключением белого креста в петличке, заслуженный, но выживший из ума, как
говорили про него, старый генерал из немецких
баронов.
— Здесь, за недостатком женщин, мужик сам и пашет, и стряпает, и корову доит, и белье починяет, —
говорил мне
барон А. Н. Корф, — и уж если к нему попадет женщина, то он крепко держится за нее. Посмотрите, как он наряжает ее. Женщина у ссыльных пользуется почетом.
Барон А. Н. Корф
говорил мне, что если крестьянин дурно ведет себя на материке, то он административным порядком высылается на Сахалин уже навсегда.
Надо признаться, что ему везло-таки счастье, так что он, уж и не
говоря об интересной болезни своей, от которой лечился в Швейцарии (ну можно ли лечиться от идиотизма, представьте себе это?!!), мог бы доказать собою верность русской пословицы: «Известному разряду людей — счастье!» Рассудите сами: оставшись еще грудным ребенком по смерти отца,
говорят, поручика, умершего под судом за внезапное исчезновение в картишках всей ротной суммы, а может быть, и за пересыпанную с излишком дачу розог подчиненному (старое-то время помните, господа!), наш
барон взят был из милости на воспитание одним из очень богатых русских помещиков.
Барон вам кланяется, он попрежнему ходит и занимается мимикой. Не успели еще с ним
поговорить особняком, все встречались в публике. Сын его славный человек — это общий голос.
— Что касается до меня, то я совершенно вашего мнения,
барон! — вступился «калегвард», приверженец Жюдик, — я
говорю: жест актрисы никогда не должен давать всё сразу; он должен оставлять желать, должен возбуждать воображение, открывать перед ним перспективы…
— Замечательная собака! —
говорил Лаптев, лаская своего пойнтера. — Какую стойку делает! Раз выдержала дупеля час с четвертью. Таких собак только две по всей России: у меня и у
барона N.
Барон Пест тоже пришел на бульвар. Он рассказывал, что был на перемирьи и
говорил с французскими офицерами, как-будто бы один французский офицер сказал ему: «S’il n’avait pas fait clair encore pendant une demi heure, les embuscades auraient été reprises», [Если бы еще полчаса было темно, ложементы были бы вторично взяты,] и как он отвечал ему: «Monsieur! Je ne dit pas non, pour ne pas vous donner un dementi», [Я не
говорю нет, только чтобы вам не противоречить,] и как это хорошо он сказал и т. д.
Князь Гальцин, подполковник Нефердов, юнкер
барон Пест, который встретил их на бульваре, и Праскухин, которого никто не звал, с которым никто не
говорил, но который не отставал от них, все с бульвара пошли пить чай к Калугину.
Барон З. в это время беспрестанно подходил ко всем гостям, которые собрались в гостиной, глядя на суповую чашу, и с неизменно серьезным лицом
говорил всем почти одно и то же: «Давайте, господа, выпьемте все по-студенчески круговую, брудершафт, а то у нас совсем нет товарищества в нашем курсе.
Прошла осень, прошла зима, и наступила снова весна, а вместе с нею в описываемой мною губернии совершились важные события: губернатор был удален от должности, — впрочем, по прошению; сенаторская ревизия закончилась, и сенатор — если не в одном экипаже, то совершенно одновременно — уехал с m-me Клавской в Петербург, после чего прошел слух, что новым губернатором будет назначен Крапчик, которому будто бы обещал это сенатор, действительно бывший последнее время весьма благосклонен к Петру Григорьичу; но вышло совершенно противное (Егор Егорыч недаром, видно,
говорил, что граф Эдлерс — старая остзейская лиса): губернатором, немедля же по возвращении сенатора в Петербург, был определен не Петр Григорьич, а дальний родственник графа Эдлерса,
барон Висбах, действительный статский советник и тоже камергер.
—
Барон, — сказала на это Катрин, потупляя свои печальные глаза, — вы так были добры после смерти отца, что, я надеюсь, не откажетесь помочь мне и в настоящие минуты: мужа моего, как вот
говорил мне Василий Иваныч… — и Катрин указала на почтительно стоявшего в комнате Тулузова, —
говорил, что ежели пойдет дело, то Ченцова сошлют.
Да Фома против этого;
говорит, что он ему нужен, полюбил он его; да сверх того,
говорит: «Мне же, барину, больше чести, что у меня между собственными людьми стихотворцы; что так какие-то
бароны где-то жили и что это en grand».
А у Коли Собачкина было действительно целое сходбище. Тут присутствовал именно весь цвет семиозерской молодежи: был и Фуксёнок, и Сережа Свайкин, и маленький виконтик де Сакрекокен, и длинный
барон фон Цанарцт, был и князек «Соломенные Ножки». Из «не-наших» допущен был один Родивон Петров Храмолобов, но и тот преимущественно в видах увеселения. Тут же забрался и Фавори, но
говорил мало, а все больше слушал.
— Да, непременно, —
говорит, — дадут; у нас все это хорошо обставлено, в национальном русском духе: чухонский граф из Финляндии, два остзейские
барона и три жида во главе предприятия, да полторы дюжины полячишек для сплетен. Непременно дадут.
Барон. Цыц! Я
говорю… десятки лакеев!..
Сатин. Оставь их.
Барон! К черту!.. Пускай кричат… разбивают себе головы… пускай! Смысл тут есть!.. Не мешай человеку, как
говорил старик… Да, это он, старая дрожжа, проквасил нам сожителей…
Барон. Браво! Прекрасно сказано! Я — согласен! Ты
говоришь… как порядочный человек!
Настя(вскакивая). Молчите… несчастные! Ах… бродячие собаки! Разве… разве вы можете понимать… любовь? Настоящую любовь? А у меня — была она… настоящая! (
Барону.) Ты! Ничтожный!.. Образованный ты человек…
говоришь — лежа кофей пил…
— Очень жалкий человек, —
говорила барону фон Якобовскому умиленная ниспосланной ей благодатью Серафима Григорьевна вслед за ушедшим Долинским. — Был у него какой-то роман с довольно простой девушкой, он схоронил ее и вот никак не утешится.
— Мы хоть здесь с ней простимся! —
говорила она, с усилием поднимаясь на лестницу и слегка при этом поддерживаемая
бароном под руку. — Я вчера к ней заезжала, сказали: «дома нет», а я непременно хочу с ней проститься!
— Говорят-с! — отвечал
барон, пожимая плечами. — В клубе один старичок, весьма почтенной наружности, во всеуслышание и с достоверностью рассказывал, что он сам был на обеде у отца Оглоблина, который тот давал для молодых и при этом он пояснил даже, что сначала отец был очень сердит на сына за этот брак, но что потом простил его…
— Восемь штук таких бриллиантов!.. Восемь штук! — восклицал
барон. — Какая грань, какая вода отличная! — продолжал он с каким-то даже умилением, и в этом случае в нем, может быть, даже кровь сказывалась, так как предание
говорило, что не дальше как дед родной
барона был ювелир и торговал на Гороховой, в небольшой лавочке, золотыми вещами.
— Что теперь!.. Теперь она меня разлюбила, а другой бы очень мог успеть, потому что она прямо
говорит про моего друга
барона, что он — судак мерзлый.
— Это именно та особа, о которой я вам
говорил, — сказал негромко
барону князь.
— Не комплименты, не комплименты желаю вам
говорить, — подхватил
барон, — а позволяю себе прямо предложить вам быть главной начальницей моего заведения; содержание по этой службе: квартира очень приличная, отопление, освещение, стол, если вы пожелаете его иметь, вместе с детьми, и, наконец, тысяча двести рублей жалованья.
— Но правда ли это, нет ли тут какой-нибудь ошибки, не другая ли какая-нибудь это Жиглинская? — спросила княгиня, делая вместе с тем знак
барону, чтобы он прекратил этот разговор: она очень хорошо заметила, что взгляд князя делался все более и более каким-то мутным и устрашенным; чуткое чувство женщины
говорило ей, что муж до сих пор еще любил Елену и что ему тяжело было выслушать подобное известие.
— Честь имею представить вам — господин Жуквич! —
говорил он Анне Юрьевне. — А это — графиня Анна Юрьевна! —
говорил он потом тому. — А это —
барон Мингер, мой друг и приятель!.. А это — госпожа Жиглинская, а я, честь имею представиться — коллежский секретарь князь Григоров.