Неточные совпадения
Встретившийся им кавалергардский офицер, приложив руку к золотой каске своей и слегка мотнув головой, назвал этого господина: — «Здравствуйте,
барон Мингер!» — «Bonjour!» [Добрый
день! (франц.).], — отвечал тот с несколько немецким акцентом.
На другой
день после этого объяснения,
барон написал к князю Григорову письмо, в котором, между прочим, излагал, что, потеряв так много в жизни со смертью своего благодетеля, он хочет отдохнуть душой в Москве, а поэтому спрашивает у князя еще раз позволения приехать к ним погостить.
«Этот Петербург, товарищи мои по службе, даже комнаты и мебель, словом, все, что напоминает мне моего богоподобного Михайла Борисовича, все это еще более раскрывает раны сердца моего», — заключал
барон свое письмо, на каковое князь в тот же
день послал ему телеграфическую депешу, которою уведомлял
барона, что он ждет его с распростертыми объятиями и что для него уже готово помещение, именно в том самом флигеле, где и князь жил.
— Марья Васильевна поручила мне умолять князя, чтобы он хоть на несколько
дней приехал к ней в Петербург, — объяснил
барон княгине.
— Странно, очень странно, — сказал ему на это
барон, в самом
деле, как видно, удивленный тем, что слышал.
В этот же самый
день князь ехал с другом своим
бароном в Москву осматривать ее древности, а потом обедать в Троицкий трактир. Елена на этот раз с охотой отпустила его от себя, так как все, что он делал для мысли или для какой-нибудь образовательной цели, она всегда с удовольствием разрешала ему; а тут он ехал просвещать своего друга историческими древностями.
День был превосходнейший.
Барон решительно наслаждался и природой, и самим собой, и быстрой ездой в прекрасном экипаже; но князь, напротив, вследствие утреннего разговора с женой, был в каком-то раздраженно-насмешливом расположении духа. Когда они, наконец, приехали в Москву, в Кремль, то
барон всеми редкостями кремлевскими начал восхищаться довольно странно.
— Тут не в том
дело! Они сложны, огромны, но комфорта в них все-таки нет, — возразил
барон.
— Гораздо меньше! — воскликнул
барон и в самом
деле хотел было сесть, но чиновник не пустил его.
По странному стечению обстоятельств,
барон в эти минуты думал почти то же самое, что и княгиня: в начале своего прибытия в Москву
барон, кажется, вовсе не шутя рассчитывал составить себе партию с какой-нибудь купеческой дочкой, потому что, кроме как бы мимолетного вопроса князю о московском купечестве, он на другой
день своего приезда ни с того ни с сего обратился с разговором к работавшему в большом саду садовнику.
Скучно тут только, — соображал
барон далее, — возиться с барынями; они обыкновенно требуют, чтобы с ними сидели и проводили целые
дни; но что ж теперь другое и делать
барону было?
— В любви все
дело минуты, — продолжал он каким-то даже страстным голосом, — например, я десять бы лет жизни отдал, если бы вы позволили мне поцеловать божественную вашу ножку… — И
барон при этом указал глазами на маленькую и красивую ножку княгини, выставившуюся из-под ее платья.
В самый
день именин княгиня, одетая в нарядное белое платье, отправилась в коляске в католическую церковь для выслушания обедни и проповеди.
Барон, во фраке и белом галстуке, тоже поехал вместе с ней. Князь видел это из окна своего кабинета и только грустно усмехнулся. По случаю приглашения, которое он накануне сделал Елене, чтобы она пришла к ним на вечер, у него опять с ней вышел маленький спор.
Письмом этим княгиня думала успокоить князя; и если заглянуть ему поглубже в душу, то оно в самом
деле успокоило его: князь был рад, что подозрения его касательно
барона почти совершенно рассеялись; но то, что княгиня любила еще до сих пор самого князя, это его уже смутило.
Все эти подозрения и намеки, высказанные маленьким обществом Григоровых
барону, имели некоторое основание в действительности: у него в самом
деле кое-что начиналось с Анной Юрьевной; после того неприятного ужина в Немецком клубе
барон дал себе слово не ухаживать больше за княгиней; он так же хорошо, как и она, понял, что князь начудил все из ревности, а потому подвергать себя по этому поводу новым неприятностям
барон вовсе не желал, тем более, что черт знает из-за чего и переносить все это было, так как он далеко не был уверен, что когда-нибудь увенчаются успехом его искания перед княгиней; но в то же время переменить с ней сразу тактику и начать обращаться холодно и церемонно
барону не хотелось, потому что это прямо значило показать себя в глазах ее трусом, чего он тоже не желал.
В видах всего этого
барон вознамерился как можно реже бывать дома; но куда деваться ему, где найти приют себе? «К Анне Юрьевне на первый раз отправлюсь!» — решил
барон и, действительно, на другой
день после поездки в парк, он часу во втором ушел пешком из Останкина в Свиблово.
— Скажите, когда бывают влюблены и им отвечают взаимно, то пишут такие письма? — проговорил
барон и, вынув из своего бумажника маленькую записочку, подал ее Анне Юрьевне. Письмо это было от княгини, писанное два
дня тому назад и следующего содержания: «Вы просите у меня „Московских ведомостей“ [«Московские ведомости» — газета, издававшаяся с 1756 года. В 1863 году была арендована реакционерами М.Н.Катковым и П.М.Леонтьевым.], извините, я изорвала их на папильотки, а потому можете сегодня сидеть без газет!»
— Пишут во всяком!.. — проговорила Анна Юрьевна, и при этом ей невольно пришла в голову мысль: «Княгиня, в самом
деле, может быть, такая еще простушка в жизни, что до сих пор не позволила
барону приблизиться к себе, да, пожалуй, и совсем не позволит», и вместе с тем Анне Юрьевне кинулось в глаза одно, по-видимому, очень неважное обстоятельство, но которое, тем не менее, она заметила.
На другой
день Анна Юрьевна в самом
деле заехала за
бароном и увезла его с собой. Дом ее и убранство в оном совершенно подтвердили в глазах
барона ее слова о двадцати тысячах душ. Он заметно сделался внимательнее к Анне Юрьевне и начал с каким-то особенным уважением ее подсаживать и высаживать из экипажа, а сидя с ней в коляске, не рассаживался на все сиденье и занимал только половину его.
— В таком случае не повременить ли вам немножко, и не поручите ли вы мне предварительно пересмотреть ваши
дела? — проговорил
барон.
— Ах, пожалуйста! — воскликнула Анна Юрьевна, и таким образом вместо нотариуса они проехали к Сиу, выпили там шоколаду и потом заехали опять в дом к Анне Юрьевне, где она и передала все бумаги
барону. Она, кажется, начала уже понимать, что он ухаживает за ней немножко.
Барон два
дня и две ночи сидел над этими бумагами и из них увидел, что все
дела у Анны Юрьевны хоть и были запущены, но все пустые, тем не менее, однако, придя к ней, он принял серьезный вид и даже несколько мрачным голосом объяснил ей...
Сделавшись таким образом l'homme d'affaire [поверенным (франц.).] Анны Юрьевны,
барон почти каждый
день стал бывать у ней; раз, когда они катались вдвоем в кабриолете, она спросила его...
— Ни за что на свете, ни за что! Чтобы связать себя с кем-нибудь — никогда!.. — воскликнула Анна Юрьевна и таким решительным голосом, что
барон сразу понял, что она в самом
деле искренно не желает ни за кого выйти замуж, но чтобы она не хотела вступить с ним в какие-либо другие, не столь прочные отношения, — это было для него еще под сомнением.
Такой прием, разумеется, всякую другую женщину мог бы только оттолкнуть, заставить быть осторожною, что и происходило у него постоянно с княгиней Григоровой, но с Анной Юрьевной такая тактика вышла хороша: она сама в жизнь свою так много слышала всякого рода отдаленных и сентиментальных разговоров, что они ей сильно опротивели, и таким образом, поселясь при переезде в город в одном доме а видясь каждый
день, Анна Юрьевна и
барон стали как-то все играть между собой и шалить, словно маленькие дети.
В один, например, из сентябрьских
дней, которые часто в Москве бывают гораздо лучше июньских,
барон и Анна Юрьевна гуляли в ее огромном городском саду по довольно уединенной и длинной аллее.
Барон сломал ветку и стал ею щекотать себе около уха и шеи.
На другой
день после этого вечера
барон, сидя в своем нарядном кабинете, писал в Петербург письмо к одному из бывших своих подчиненных...
Раз, часу в первом
дня, Анна Юрьевна сидела в своем будуаре почти в костюме молодой: на ней был голубой капот, маленький утренний чепчик; лицо ее было явно набелено и подрумянено. Анна Юрьевна, впрочем, и сама не скрывала этого и во всеуслышание говорила, что если бы не было на свете куаферов и косметиков, то женщинам ее лет на божий свет нельзя было бы показываться.
Барон тоже сидел с ней; он был в совершенно домашнем костюме, без галстука, в туфлях вместо сапог и в серой, с красными оторочками, жакетке.
— Никакого тут яду нет. Не так бы к этим господам следовало писать! — возразила Анна Юрьевна с неудовольствием, однако написанное прежде ею письмо изорвала, а продиктованное
бароном запечатала и отправила.
Барон вообще,
день ото
дня, все больше и больше начинал иметь на нее влияние, и это, по преимуществу, происходило оттого, что он казался Анне Юрьевне очень умным человеком.
В
день отъезда княгини Григоровой к дебаркадеру Николаевской железной дороги подъехала карета, запряженная щегольской парою кровных вороных лошадей. Из кареты этой вышли очень полная дама и довольно худощавый мужчина. Это были Анна Юрьевна и
барон. Анна Юрьевна за последнее время не только что еще более пополнела, но как-то даже расплылась.
Анна Юрьевна последнее время как будто бы утратила даже привычку хорошо одеваться и хотя сколько-нибудь себя подтягивать, так что в тот
день, когда у князя Григорова должен был обедать Жуквич, она сидела в своем будуаре в совершенно распущенной блузе; слегка подпудренные волосы ее были не причесаны, лицо не подбелено.
Барон был тут же и, помещаясь на одном из кресел, держал голову свою наклоненною вниз и внимательным образом рассматривал свои красивые ногти.
Барон, как мы видели, был очень печален, и грусть его проистекала из того, что он
день ото
дня больше и больше начинал видеть в себе человека с окончательно испорченною житейскою карьерою.
Барон судил в сем случае несколько по Петербургу, где долгие годы можно делать что угодно, и никто не будет на то обращать большого внимания; но Москва оказалась другое
дело: по выражениям лиц разных знакомых, посещавших Анну Юрьевну,
барон очень хорошо видел, что они понимают его отношения к ней и втайне подсмеиваются над ним.
Все это
барон обдумывал весь вечер и всю бессонную ночь, которую провел по приезде от князя, и, чтобы не томить себя долее, он решился на другой же
день переговорить об этом с Анной Юрьевной и прямо высказать ей, что если она не желает освятить браком их отношений, то он вынужденным находится оставить ее навсегда.
Из посторонних у нее бывал только Елпидифор Мартыныч, наблюдавший за ее здоровьем, и
барон, который ей необходим был тем, что устраивал ее
дела по наследству от мужа, в чем княгиня, разумеется, ничего не понимала да и заботиться об этом много не хотела, потому что сама думала скоро пойти вслед за князем.
Днем для открытия вновь преобразованного училища
барон выбрал воскресенье; он с большим трудом, и то с помощью Петицкой, уговорил княгиню снять с себя глубокий траур и приехать на его торжество хоть в каком-нибудь сереньком платье. Г-жа Петицкая, тоже носившая по князе траур, сняла его и надела форменное платье начальницы. К двенадцати часам они прибыли в училище. Княгиню
барон усадил на одно из почетнейших мест. Г-жа Петицкая села в числе служащих лиц, впрочем, рядом с
бароном и даже по правую его руку.
Те единогласно отвечали, что ничего не имеют, и таким образом девятнадцатого декабря
барон получил согласие на брак с княгиней, а в половине января была и свадьба их в присутствии опять-таки тех же близких и именитых родных покойного князя, к которым
барон отправился на другой
день с своей молодой делать визиты, а после того уехал с нею в Петербург, чтобы представиться ее родным и познакомить ее с своими родными.