Неточные совпадения
Во-первых, в Петербурге действительно меха лучше и дешевле; во-вторых, мне кажется, мы настолько добрые и хорошие знакомые, что церемониться нам в подобных вещах не следует, и
смею вас заверить, что даже самые огромные денежные одолжения, по существу своему, есть в
то же время самые дешевые и ничтожные и, конечно, никогда не могут окупить
тех высоконравственных наслаждений, которые иногда люди дают друг другу и которые я в такой полноте встретил для себя в вашем семействе.
Известие, что Елена к ним сегодня заходила, явным образом порадовало его, так что он тотчас же после
того сделался гораздо веселее, стал рассказывать княгине разные разности о Петербурге, острил, шутил при этом.
Та, с своей стороны,
заметила это и вряд ли даже не поняла причины
тому, потому что легкое облако печали налетело на ее молодое лицо и не сходило с него ни во время следовавшего затем обеда, ни потом…
— Это с чего вам пришло в голову? — спросил, сколько возможно насмешливым и даже суровым голосом, князь. Но если бы в комнате было несколько посветлее,
то Анна Юрьевна очень хорошо могла бы
заметить, как он при этом покраснел.
Когда, наконец, Елизавета Петровна позвала дочь сесть за стол,
то Елена, несмотря на свою грусть, сейчас же
заметила, что к обеду были поданы: жареная дичь из гастрономического магазина, бутылка белого вина и, наконец, сладкий пирог из грецких орехов, весьма любимый Еленою.
— А
тем, что… ну, решился провести этот день с женой. И скажи прямо, серьезно, как вон русские самодуры говорят: «Хочу,
мол, так и сделаю, а ты моему нраву не препятствуй!». Досадно бы, конечно, было, но я бы покорилась; а
то приехал, сначала хитрить стал, а потом, когда отпустили, так обрадовался, как школьник, и убежал.
— Пожарский что? —
заметил и князь. — Вот Долгорукий, князь Яков Долгорукий [Долгорукий, Яков Федорович (1659—1720) — князь, государственный деятель, один из ближайших сподвижников Петра I; был известен бескорыстием и смелостью.] —
то другое дело, это был человек настоящий!
— А потому, вероятно, что деньги за
то от князя стала получать!.. Нынче ведь, сударыня, весь мир на этом замешан, — пояснил ей Елпидифор Мартыныч и
заметил при этом, что у княгини, против ее воли, текли уже слезы по щекам.
— Не
смейте этого делать! — прикрикнула
та на него и еще сильнее ударила вожжами по рысаку.
— Человек делает скверный, безнравственный поступок против другого, убивает его, — говорила Елена, — и вдруг потом целое общество,
заметьте, целое общество — делает точно такой же безнравственный поступок против убийцы,
то есть и оно убивает его!
То, что барон куртизанил с княгиней и она с ним, — это даже г. Архангелов
заметил, до такой степени это было ярко и видно!
Тот, с своей стороны, ничего этого и не
заметил, потому что весь был занят своими собственными мыслями.
— А так, — прославьтесь на каком-нибудь поприще: ученом, что ли, служебном, литературном, что и я, грешный, хотел сделать после своей несчастной любви, но чего, конечно, не сделал: пусть княгиня, слыша о вашей славе, мучится, страдает, что какого человека она разлюбила и не сумела сберечь его для себя: это
месть еще человеческая; но ведь ваша братья мужья обыкновенно в этих случаях вызывают своих соперников на дуэль, чтобы убить их,
то есть как-то физически стараются их уничтожить!
— Атмосфера в обществе с хорошенькой и милой женщиной, — отвечала Анна Юрьевна. Она сама отчасти
замечала, а частью слышала от прислуги своей, что барон ухаживает за княгиней, и что
та сама тоже неравнодушна к нему, а потому она хотела порасспросить несколько барона об этом.
— Пишут во всяком!.. — проговорила Анна Юрьевна, и при этом ей невольно пришла в голову мысль: «Княгиня, в самом деле, может быть, такая еще простушка в жизни, что до сих пор не позволила барону приблизиться к себе, да, пожалуй, и совсем не позволит», и вместе с
тем Анне Юрьевне кинулось в глаза одно, по-видимому, очень неважное обстоятельство, но которое,
тем не менее, она
заметила.
— Voila pour vous!.. [Вот вам! (франц.).] — вскрикнула Анна Юрьевна и, сломив ветку, хотела ударить ею барона, но
тот побежал от нее, Анна Юрьевна тоже побежала за ним и, едва догнав, ударила его по спине, а затем сама опустилась от усталости на дерновую скамейку: от беганья она раскраснелась и была далеко не привлекательна собой. Барон, взглянув на нее,
заметил это, но счел более благоразумным не давать развиваться в себе этому чувству.
«Получив ваше почтеннейшее письмо, я не премину предложить бедной девушке выйти в отставку, хоть в
то же время
смею вас заверить, что она более несчастное существо, чем порочное.
— Как же не содержанкой? Мать мне сама призналась, что она получала от вас несколько месяцев по триста рублей серебром каждый, и я надеюсь, что деньги эти вы давали ей за меня, и она, полагаю, знала, что это вы платите за меня!.. Как же вы оба
смели не сказать мне о
том?.. Я не вещь неодушевленная, которую можно нанимать и отдавать в наем, не спрашивая даже ее согласия!
— Конечно, конечно!.. — соглашалась Елена
тем же насмешливым тоном. — Неприятно в этом случае для женщин только
то, что так как эти занятия самки им не дают времени заняться ничем другим, так мужчины и говорят им: «Ты, матушка, шагу без нас не
смеешь сделать, а не
то сейчас умрешь с голоду со всеми детенышами твоими!»
Между
тем рассказ его о Миклакове перевернул в голове княгини совершенно понятие о сем последнем; она все после обеда продумала, что какую прекрасную душу он должен иметь, если способен был влюбиться до такой степени, и когда, наконец, вечером Миклаков пришел, она встретила его очень дружественно и, по свойственной женщинам наблюдательности, сейчас же
заметила, что он одет был почти франтом.
— Изволь, спросим! — согласился князь и вследствие этого разговора в
тот же день нарочно заехал к Миклакову и, рассказав ему все, убедительно просил его вразумить Елену, так что Миклаков явился к ней предуведомленный и с заметно насмешливой улыбкой на губах. Одет он был при этом так франтовато, что Елена, несмотря на свое слабое здоровье и
то, что ее занимал совершенно другой предмет, тотчас же
заметила это и, подавая ему руку, воскликнула...
Когда Елена говорила последние слова,
то у ней вся кровь даже бросилась в лицо; князь
заметил это и мигнул Миклакову, чтобы
тот не спорил с ней больше.
Тот понял его знак и возражал Елене не столь резким тоном...
— Водку не пить, конечно, прекрасная вещь, — продолжал Миклаков, — но я все детство мое и часть молодости моей прожил в деревне и вот что
замечал: священник если пьяница,
то по большей части малый добрый, но если уж не пьет,
то всегда почти сутяга и кляузник.
С вашей стороны прошу быть совершенно откровенною, и если вам не благоугодно будет дать благоприятный на мое письмо ответ, за получением которого не премину я сам прийти,
то вы просто велите вашим лакеям прогнать меня: „не смей-де, этакая демократическая шваль, питать такие чувства к нам, белокостным!“ Все же сие будет легче для меня, чем сидеть веки-веченские в холодном и почтительном положении перед вами, тогда как душа требует пасть перед вами ниц и
молить вас хоть о маленькой взаимности».
Г-жа Петицкая, разумеется, повиновалась ей, но вместе с
тем сгорала сильным нетерпением узнать, объяснился ли Миклаков с княгиней или нет, и для этой цели она изобретала разные способы: пригласив гостей после чаю сесть играть в карты, она приняла вид, что как будто бы совершенно погружена была в игру, а в это время одним глазом подсматривала, что переглядываются ли княгиня и Миклаков, и
замечала, что они переглядывались; потом, по окончании пульки, Петицкая, как бы забыв приказание княгини, опять ушла из гостиной и сильнейшим образом хлопнула дверью в своей комнате, желая
тем показать, что она затворилась там, между
тем сама, спустя некоторое время, влезла на свою кровать и стала глядеть в нарочно сделанную в стене щелочку, из которой все было видно, что происходило в гостиной.
При этом г-жа Петицкая очень ясно рассмотрела, что Миклаков сидел некоторое время, понурив голову, и чертил
мелом на столе; княгиня же, откинувшись на задок кресел,
то вскидывала на него глаза свои,
то снова опускала их.
Действовал он, как мы знаем, через Анну Юрьевну; но в настоящее время никак не мог сделать
того, потому что когда Анна Юрьевна вышла в отставку и от новой попечительницы Елпидифору Мартынычу, как любимцу бывшей попечительницы, начала угрожать опасность быть спущенным,
то он, чтобы спастись на своем месте, сделал ей на Анну Юрьевну маленький доносец, которая, случайно узнав об этом, прислала ему с лакеем сказать, чтобы он после
того и в дом к ней не
смел показываться.
И с этими словами Елпидифор Мартыныч встряхнул перед глазами своих слушателей в самом деле дорогую бобровую шапку Оглоблина и вместе с
тем очень хорошо
заметил, что рассказом своим нисколько не заинтересовал ни князя, ни Елену; а потому, полагая, что, по общей слабости влюбленных, они снова желают поскорее остаться вдвоем, он не преминул тотчас же прекратить свое каляканье и уехать.
Пользуясь
тем, что она сидела в совершенно почти темном углу ложи, маску свою она сняла и, совершенно опустив в землю глаза, нетерпеливой рукой, сама, кажется, не
замечая того, вертела свое домино до
того, что изорвала даже его.
Сама княгиня не поехала к своей подруге, так как она ждала к себе Миклакова, но денег ей, конечно, сейчас же послала и, кроме
того, отправила нарочного к Елпидифору Мартынычу с строгим приказанием, чтобы он сейчас же ехал и оказал помощь г-же Петицкой.
Тот, конечно, не
смел ослушаться и приехал к больной прежде даже, чем возвратилась ее горничная.
Я ж был в это время болен в Брюсселе, — отвечал Жуквич, и если б Елена внимательно смотрела на него в это время,
то очень хорошо бы
заметила, что легкий оттенок краски пробежал у него при этом по всему лицу его.
— В Брюсселе еще есть первоклассная баранина! —
заметил ей
тот с почтением.
Николя, по преимуществу, потому так определенно и
смело об этом предмете выражался, что накануне только перед
тем слушал такое именно рассуждение одного пожилого господина.
Когда князь, наконец, приехал в Москву в свой дом и вошел в кабинет,
то сейчас
заметил лежащее на столе письмо, адресованное рукою Елены. Он схватил его, проворно распечатал и прочел. Елена писала ему...
— Но они ж могут
заметить то! — проговорил, наконец, молодой человек и тоже, подобно Жуквичу, с сильным прибавлением «ж».
— Где ж заметить-то? Он сумасшедший, как есть, а другой, секундант его — дурак, я ж знаю его!.. — горячился
тот. — Я вам, Эмануил, сколько денег давал!.. Надобно ж помнить
то!.. Вы были б давно ж без меня в тюрьме!.. — прибавил он.
Жуквич
поместил этот самовар на верху одной горки, следующие ступени которой уставил дорогими фамильными табакерками старика Оглоблина, из которых
тот, впрочем, отдал для лотереи только две похуже, а остальные поставлены были лишь для виду.
Последнее время Елпидифор Мартыныч
заметил, что князь опять сделался как-то более обыкновенного встревожен и чем-то расстроен. Он пытался было повыспросить у него причину
тому, но князь отмалчивался.
— Как вы
смеете на меня так кричать, — я не служанка ваша! — заговорила она. — Хоть бы я точно ездила к Жуквичу, вам никакого дела нет до
того, и если вы такой дурак, что не умеете даже обращаться с женщинами,
то я сейчас же уволю себя от вас! Дайте мне бумаги! — присовокупила Елена повелительно.
Читатель, может быть,
заметил, что почтенный правитель дел несколько изменил тон обращения с своим начальником, и причина
тому заключалась в следующем: будучи лет пять статским советником, Феодосий Иваныч имел самое пламенное и почти единственное в жизни желание быть произведенным в действительные статские советники, и вот в нынешнем году он решился было попросить Оглоблина представить его к этому чину; но вдруг
тот руками и ногами против
того: «Да не могу!..
Она очень хорошо понимала, что все это штуки Николя, который прежде заставил отца определить ее на это место, а теперь прогнать; и ее бесило в этом случае не
то, что Николя и отец его способны были делать подобные гадости, но что каким образом они
смеют так нагло и бесстыдно поступать в своей общественной деятельности.
— Как что из этого! — произнесла, вспыхнув даже вся в лице от гнева, Елена. — Я никак, Жуквич, не ожидала слышать от вас подобные вещи; для меня, по крайней мере, это вовсе не что из этого!.. Чувство
мести и ненависти к моей родине до
того во мне возросло, что я хочу, во что бы
то ни стало, превратить его в дело, — понимаете вы это?
— Но правда ли это, нет ли тут какой-нибудь ошибки, не другая ли какая-нибудь это Жиглинская? — спросила княгиня, делая вместе с
тем знак барону, чтобы он прекратил этот разговор: она очень хорошо
заметила, что взгляд князя делался все более и более каким-то мутным и устрашенным; чуткое чувство женщины говорило ей, что муж до сих пор еще любил Елену и что ему тяжело было выслушать подобное известие.
— Вот прислала сюда пятьдесят тысяч на свое имя положить; без
того за меня не шла. «Нет, говорит, меня другие обманули, теперь я стала практична!» —
молол Николя.