Неточные совпадения
Феномен этот — мой сосед по деревне, отставной полковник Вихров, добрый и в то
же врем» бешеный, исполненный высокой житейской мудрости и вместе с тем необразованный, как простой солдат!» Александра Григорьевна, по самолюбию своему, не только сама себя всегда расхваливала, но даже
всех других людей, которые приходили с ней в какое-либо соприкосновение.
— Ну да так, братец, нельзя
же — соседи!.. И Александра Григорьевна
все вон говорит, что очень любит меня, и поди-ка какой почет воздает мне супротив
всех!
Но вряд ли
все эти стоны и рыдания ее не были устроены нарочно, только для одного барина; потому что, когда Павел нагнал ее и сказал ей: «Ты скажи
же мне, как егерь-то придет!» — «Слушаю, батюшка, слушаю», — отвечала она ему совершенно покойно.
Наконец, вдруг раздался крик: «Выстрелил!..» Павел сейчас
же бросился со
всех ног в ту сторону, откуда раздался выстрел.
Другой
же братишка его, постояв немного у притолки, вышел на двор и стал рассматривать экипаж и лошадей Александры Григорьевны, спрашивая у кучера — настоящий ли серебряный набор на лошадях или посеребренный — и что
все это стоит?
Еспер Иваныч предполагал в том
же тоне выстроить и
всю остальную усадьбу, имел уже от архитектора и рисунки для того, но и только пока!
— Ты сам меня как-то спрашивал, — продолжал Имплев, — отчего это, когда вот помещики и чиновники съедутся, сейчас
же в карты сядут играть?.. Прямо от неучения! Им не об чем между собой говорить; и чем необразованней общество, тем склонней оно ко
всем этим играм в кости, в карты;
все восточные народы, которые еще необразованнее нас, очень любят
все это, и у них, например, за величайшее блаженство считается их кейф, то есть, когда человек ничего уж и не думает даже.
— И поэтому знаешь, что такое треугольник и многоугольник… И теперь всякая земля, — которою владею я, твой отец, словом
все мы, — есть не что иное, как неправильный многоугольник, и, чтобы вымерять его, надобно вымерять углы его… Теперь, поди
же сюда!
Только на обеспеченной
всем и ничего не делающей русской дворянской почве мог вырасти такой прекрасный и в то
же время столь малодействующий плод.
С ним были знакомы и к нему ездили
все богатые дворяне,
все высшие чиновники; но он почти никуда не выезжал и, точно так
же, как в Новоселках, продолжал больше лежать и читать книги.
Анна Гавриловна, — всегда обыкновенно переезжавшая и жившая с Еспером Иванычем в городе, и видевши, что он почти каждый вечер ездил к князю, — тоже, кажется, разделяла это мнение, и один только ум и высокие качества сердца удерживали ее в этом случае: с достодолжным смирением она сознала, что не могла
же собою наполнять
всю жизнь Еспера Иваныча, что, рано или поздно, он должен был полюбить женщину, равную ему по положению и по воспитанию, — и как некогда принесла ему в жертву свое материнское чувство, так и теперь задушила в себе чувство ревности, и (что бы там на сердце ни было) по-прежнему была весела, разговорчива и услужлива, хотя впрочем, ей и огорчаться было не от чего…
Павел во
всю жизнь свою, кроме одной скрипки и плохих фортепьян, не слыхивал никаких инструментов; но теперь, при звуках довольно большого оркестра, у него как бы
вся кровь пришла к сердцу; ему хотелось в одно и то
же время подпрыгивать и плакать.
— Ну, что
же из
всего этого выйдет?
Сначала молодые люди смеялись своему положению, но, когда они проходили гостиную, Павлу показалось, что едва мерцающие фигуры на портретах шевелятся в рамках. В зале ему почудился какой-то шорох и как будто бы промелькнули какие-то белые тени. Павел очень был рад, когда
все они трое спустились по каменной лестнице и вошли в их уютную, освещенную комнату. Плавин сейчас
же опять принялся толковать с Симоновым.
— Понимаю-с, — отвечал Симонов. Он, в самом деле,
все, что говорил ему Плавин, сразу
же понимал.
— Что
же все это будет стоить, — материал и работа? — заключил наконец тот с некоторым уже беспокойством в голосе.
Повесили наконец и передний занавес. Симонов принялся его опускать и поднимать особенно приделанными бечевками на блоках. Павел (когда занавес поднимался) входил и выходил со сцены в нарисованные им двери, отворял и затворял им
же нарисованные окна. Зрителей и на это зрелище набралось довольно: жена Симонова, Ванька, двое каких-то уличных мальчишек;
все они ахали и дивились.
Павел начал петь свои арии с чувством, но заметно уклоняясь от всяких законов музыки, так что Видостан неоднократно ему кричал: «Постойте, барин, постойте — куда ушли?» Маленький Шишмарев, как канареечка, сразу
же и очень мило пропел
все, что ему следовало.
Публика начала сбираться почти не позже актеров, и первая приехала одна дама с мужем, у которой, когда ее сыновья жили еще при ней, тоже был в доме театр; на этом основании она, званая и незваная, обыкновенно ездила на
все домашние спектакли и
всем говорила: «У нас самих это было — Петя и Миша (ее сыновья) сколько раз это делали!» Про мужа ее, служившего контролером в той
же казенной палате, где и Разумов, можно было сказать только одно, что он целый день пил и никогда не был пьян, за каковое свойство, вместо настоящего имени: «Гаврило Никанорыч», он был называем: «Гаврило Насосыч».
— Да это что
же?..
Все равно! — отвечал jeune-premier, совершенно не поняв того, что сказал ему Николай Силыч: он был малый красивый, но глуповатый.
— Сатирик!.. Как
же, ведь
все они у нас сатирики!
— Конечно, — подтвердил Павел, —
всего вероятнее, и я поступлю в университет, — прибавил он и тут
же принял твердое намерение поступить не в Демидовское, а в университет.
Мари, Вихров и m-me Фатеева в самом деле начали видаться почти каждый день, и между ними мало-помалу стало образовываться самое тесное и дружественное знакомство. Павел обыкновенно приходил к Имплевым часу в восьмом; около этого
же времени всегда приезжала и m-me Фатеева. Сначала
все сидели в комнате Еспера Иваныча и пили чай, а потом он вскоре после того кивал им приветливо головой и говорил...
«Что
же я за невежда!» — думал он и, придя домой,
всю ночь занимался французским языком; на следующую ночь — тоже, так что месяца через два он почти всякую французскую книжку читал свободно.
— Надеюсь; но так как нельзя
же всю жизнь быть обманщиком, а потому я и счел за лучшее выучиться.
Мари
вся покраснела, и надо полагать, что разговор этот она передала от слова до слова Фатеевой, потому что в первый
же раз, как та поехала с Павлом в одном экипаже (по величайшему своему невниманию, муж часто за ней не присылал лошадей, и в таком случае Имплевы провожали ее в своем экипаже, и Павел всегда сопровождал ее), — в первый
же раз, как они таким образом поехали, m-me Фатеева своим тихим и едва слышным голосом спросила его...
Павел пробовал было хоть на минуту остаться с ней наедине, но решительно это было невозможно, потому что она то укладывала свои ноты, книги, то разговаривала с прислугой; кроме того, тут
же в комнате сидела, не сходя с места, m-me Фатеева с прежним могильным выражением в лице; и, в заключение
всего, пришла Анна Гавриловна и сказала моему герою: «Пожалуйте, батюшка, к барину; он один там у нас сидит и дожидается вас».
Павел исполнил
все это и вышел в очень неудовлетворенном состоянии: ему казалось, что он слишком мало покаялся; и потому, чтобы хоть как-нибудь пополнить это, он, творя внутреннее покаяние, прослушал
все правила и в таком
же печальном и тревожном состоянии простоял
всю заутреню.
Павлу показалось, что точно так
же и причастие отнесло от его души
все скверноты и грешные помышления.
В ночь с субботы на воскресенье в доме Крестовниковых спать, разумеется, никто не ложился, и, как только загудел соборный колокол,
все сейчас
же пошли в церковь.
— Дай бог вам преуспевать так
же и во
всей жизни вашей, как преуспели вы в науках! — говорил Семен Яковлевич.
— А о чем
же? — возразил в свою очередь Павел. — Я, кажется, — продолжал он грустно-насмешливым голосом, — учился в гимназии, не жалея для этого ни времени, ни здоровья — не за тем, чтобы потом
все забыть?
— Так что
же вы говорите, я после этого уж и не понимаю! А знаете ли вы то, что в Демидовском студенты имеют единственное развлечение для себя — ходить в Семеновский трактир и пить там? Большая разница Москва-с, где — превосходный театр, разнообразное общество, множество библиотек, так что, помимо ученья, самая жизнь будет развивать меня, а потому стеснять вам в этом случае волю мою и лишать меня, может быть, счастья
всей моей будущей жизни — безбожно и жестоко с вашей стороны!
«Неужели это, шельмец, он
все сам придумал в голове своей? — соображал он с удовольствием, а между тем в нем заговорила несколько и совесть его: он по своим средствам совершенно безбедно мог содержать сына в Москве — и только в этом случае не стал бы откладывать и сберегать денег для него
же.
— Ну да, как
же ведь, благодетель!.. Ему, я думаю,
все равно, куда бы ты ни заехал — в Москву ли, в Сибирь ли, в Астрахань ли; а я одними мнениями измучусь, думая, что ты один-одинехонек, с Ванькой-дураком, приедешь в этакой омут, как Москва: по одним улицам-то ходя, заблудишься.
Алена Сергеевна была старуха, крестьянка, самая богатая и зажиточная из
всего имения Вихрова. Деревня его находилась вместе
же с усадьбой. Алена явилась, щепетильнейшим образом одетая в новую душегрейку, в новом платке на голове и в новых котах.
Павел догадался, что это был старший сын Захаревского — правовед; другой сын его — в безобразных кадетских штанах, в выворотных сапогах, остриженный под гребенку — сидел рядом с самим Ардальоном Васильевичем, который
все еще был исправником и сидел в той
же самой позе, как мы видели его в первый раз, только от лет он очень потучнел, обрюзг, сделался еще более сутуловат и совершенно поседел.
— Какому
же собственно факультету посвящает себя сын ваш? — спросил настоятель, обратившись
всем телом к полковнику.
Все поднялись. Полковник сейчас
же подал Александре Григорьевне руку. Это был единственный светский прием, который он очень твердо знал.
Отчего
же ты, Мари, всегда
все понимала, что я тебе говорил!»
— Нельзя
же все этим объяснять, — воскликнул Павел, — одною подлостью история не делается; скорее причина этому таится в самом племени околомосковском и поволжском.
Самый дом и
вся обстановка около него как бы вовсе не изменились: ворота так
же были отворены, крыльцо — отперто; даже на окне, в зале, как Павлу показалось, будто бы лежал дорожный саквояж, «Что за чудо, уж не воротились ли они из Москвы?» — подумал он и пошел в самый дом.
— Но к чему
же вся эта таинственность? — спросил Павел, не могший
все еще разобрать смысла
всего этого.
— А что
же вы не сказали того, что муж прежде всегда заставлял меня, чтоб я была любезна с вами? — проговорила она, не оборачивая лица своего в комнату: вообще в тоне ее голоса и во
всех манерах было видно что-то раздраженное.
— Да, он всегда желал этого, — произнес, почти с удивлением, Постен. — Но потом-с!.. — начал он рассказывать каким-то чересчур уж пунктуальным тоном. — Когда сам господин Фатеев приехал в деревню и когда
все мы — я, он, Клеопатра Петровна — по его
же делу отправились в уездный город, он там, в присутствии нескольких господ чиновников, бывши, по обыкновению, в своем послеобеденном подшефе, бросается на Клеопатру Петровну с ножом.
—
Все мы, и я и господа чиновники, — продолжал между тем Постен, — стали ему говорить, что нельзя
же это, наконец, и что он хоть и муж, но будет отвечать по закону… Он, вероятно, чтобы замять это как-нибудь, предложил Клеопатре Петровне вексель, но вскоре
же затем, с новыми угрозами, стал требовать его назад… Что
же оставалось с подобным человеком делать, кроме того, что я предложил ей мой экипаж и лошадей, чтобы она ехала сюда.
— Всегда к вашим услугам, — отвечал ей Павел и поспешил уйти. В голове у него
все еще шумело и трещало; в глазах мелькали зеленые пятна; ноги едва двигались. Придя к себе на квартиру, которая была по-прежнему в доме Александры Григорьевны, он лег и так пролежал до самого утра, с открытыми глазами, не спав и в то
же время как бы ничего не понимая, ничего не соображая и даже ничего не чувствуя.
— Помилуй, куда
же ты этакий обед заказываешь! Я решительно не могу
всего этого съесть, — воскликнул Павел.
Огурцов, в тех
же опорках и только надев мятую-измятую поддевку, побежал и очень скоро, хоть не совсем исправно, принес
все, что ему было приказано: хлеб он залил расплескавшейся ухой, огурец дорогой уронил, потом поднял его и с, песком опять положил на тарелку. Макар Григорьев заметил это и стал его бранить.
— Экой дурак-мужик, эка дура! — И сам между тем принялся так
же неаккуратно и неумело расставлять перед Павлом
все кушанья; Огурцов тоже помогал ему. Видимо, что оба они желали услужить — и оба не умели.