Неточные совпадения
— Да так, братец, что!.. Невелико счастье быть военным. Она, впрочем,
говорит, чтобы в гвардии
тебе служить, а потом в флигель-адъютанты попасть.
— Для чего, на кой черт? Неужели
ты думаешь, что если бы она смела написать, так не написала бы? К самому царю бы накатала, чтобы только
говорили, что вот к кому она пишет; а то видно с ее письмом не только что до графа, и до дворника его не дойдешь!.. Ведь как надула-то, главное: из-за этого дела я пять тысяч казенной недоимки с нее не взыскивал, два строгих выговора получил за то; дадут еще третий, и под суд!
—
Ты сам меня как-то спрашивал, — продолжал Имплев, — отчего это, когда вот помещики и чиновники съедутся, сейчас же в карты сядут играть?.. Прямо от неучения! Им не об чем между собой
говорить; и чем необразованней общество, тем склонней оно ко всем этим играм в кости, в карты; все восточные народы, которые еще необразованнее нас, очень любят все это, и у них, например, за величайшее блаженство считается их кейф, то есть, когда человек ничего уж и не думает даже.
— Все
говорят, мой милый Февей-царевич, что мы с
тобой лежебоки; давай-ка, не будем сегодня лежать после обеда, и поедем рыбу ловить… Угодно вам, полковник, с нами? — обратился он к Михайлу Поликарпычу.
— Квартира
тебе есть, учитель есть! —
говорил он сыну, но, видя, что тот ему ничего не отвечает, стал рассматривать, что на дворе происходит: там Ванька и кучер вкатывали его коляску в сарай и никак не могли этого сделать; к ним пришел наконец на помощь Симонов, поколотил одну или две половицы в сарае, уставил несколько наискось дышло, уперся в него грудью, велел другим переть в вагу, — и сразу вдвинули.
— Да вот поди
ты, врет иной раз, бога не помня; сапоги-то вместо починки истыкал да исподрезал; тот и потянул его к себе; а там испужался, повалился в ноги частному: «Высеките,
говорит, меня!» Тот и велел его высечь. Я пришел — дуют его, кричит благим матом. Я едва упросил десятских, чтобы бросили.
— А что,
ты слыхал, —
говорил тот, как бы совершенно случайно и как бы более осматривая окрестность, — почем ныне хлеб покупают?
— Не прикажите, Михайло Поликарпыч, мамоньке жать; а то она
говорит: «
Ты при барчике живешь, а меня все жать заставляют, — у меня спина не молоденькая!»
— Что же,
ты так уж и видаться со мной не будешь, бросишь меня совершенно? —
говорил полковник, и у него при этом от гнева и огорченья дрожали даже щеки.
— Я?.. Кто же другой, как не
ты!.. — повторил полковник. — Разве про то
тебе говорят, что
ты в университет идешь, а не в Демидовское!
Отчего же
ты, Мари, всегда все понимала, что я
тебе говорил!»
—
Говорил я
тебе: до чего
тебя довел твой университет-то; плюнь на него, да и поезжай в Демидовское!
— Да, знаю, знаю, за
тебя мне бог все это мстит! —
говорил он, кивая своему видению, как бы старому приятелю, головой…
— Жена твоя все уверяла отца, что я могу остановиться у
тебя, —
говорил Павел, видимо, еще занятый своим прежним горем.
Только маменька ваша, дай ей бог царство небесное: «Нет,
говорит, Миша, прошу
тебя — Макара Григорьева не трогай!
Она, голубушка, на колени даже перед ним стала и все просила его: «
Ты,
говорит, этим Макара Григорьева погубишь навеки!..»
— Да нашу Марью Николаевну и вас — вот что!.. — договорилась наконец Анна Гавриловна до истинной причины, так ее вооружившей против Фатеевой. — Муж ее как-то стал попрекать: «
Ты бы,
говорит, хоть с приятельницы своей, Марьи Николаевны, брала пример — как себя держать», а она ему вдруг
говорит: «Что ж,
говорит, Мари выходит за одного замуж, а сама с гимназистом Вихровым перемигивается!»
— Да помилуйте, Макар Григорьич за что-то хочет меня бить и сечь. «Я,
говорит, и без барина буду
тебя драть, когда хочу!»
— Какой славный малый, какой отличный, должно быть! — продолжал Замин совершенно искренним тоном. — Я тут иду, а он сидит у ворот и песню мурлыкает. Я
говорю: «Какую
ты это песню поешь?» — Он сказал; я ее знаю. «Давай,
говорю, вместе петь». — «Давайте!» —
говорит… И начали… Народу что собралось — ужас! Отличный малый, должно быть… бесподобный!
— У меня написана басня-с, — продолжал он, исключительно уже обращаясь к нему, — что одного лацароне [Лацароне (итальян.) — нищий, босяк.] подкупили в Риме англичанина убить; он раз встречает его ночью в глухом переулке и
говорит ему: «Послушай, я взял деньги, чтобы
тебя убить, но завтра день святого Амвросия, а патер наш мне на исповеди строго запретил людей под праздник резать, а потому будь так добр, зарежься сам, а ножик у меня вострый, не намает уж никак!..» Ну, как вы думаете — наш мужик русский побоялся ли бы патера, или нет?..
— Боже мой, боже мой! — воскликнул он, забегав по комнате. — Этот Гоголь ваш — лакей какой-то!.. Холоп! У него на сцене ругаются непристойными словами!.. Падают!.. Разбивают себе носы!.. Я еще Грибоедову
говорил: «Для чего это
ты, мой милый, шлепнул на пол Репетилова — разве это смешно?» Смешно разве это? — кричал Александр Иванович.
— Оттого, что я здесь слыву богоотступником. Уверяю вас! — отнесся Александр Иванович к Павлу. — Когда я с Кавказа приехал к одной моей тетке, она вдруг мне
говорит: — «Саша, перекрестись, пожалуйста, при мне!» Я перекрестился. — «Ах,
говорит, слава богу, как я рада, а мне
говорили, что
ты и перекреститься совсем не можешь, потому что продал черту душу!»
—
Ты говоришь вздор и меня только вводишь в смущение, — сказал он ему.
— Чего смотрел! Не за кусты только посмотреть
тебя посылали, подальше бы пробежал! —
говорил Петр и сам продолжал ехать.
Я
говорю: «Душенька, что
ты такое это рассказываешь?» — «А наш молодой балин, —
говорит, — завтла едет в гости в Пелцово.
А m-lle Прыхина, молча подавшая при его приходе ему руку, во все это время смотрела на него с таким выражением, которым как бы ясно
говорила: «О, голубчик! Знаю я
тебя; знаю, зачем
ты сюда приехал!»
— Ангел мой, я сам не меньше
тебя люблю, —
говорил Павел, тоже обнимая и крепко целуя ее, — но кто же
тебе рассказал — где я?
— И я пойду с
тобой, сокровище мое! —
говорил Павел и, обняв Фатееву, крепко поцеловал ее.
«Что же,
говорю,
ты, значит, меня не любишь, если не женишься на мне и держишь меня, как мышь какую, — в мышеловке?» А он мне, знаете, на эту Бэлу — черкешенку в романе Лермонтова — начнет указывать: «Разве Печорин,
говорит, не любил ее?..
Вечером они принялись за сие приятное чтение. Павел напряг все внимание, всю силу языка, чтобы произносить гекзаметр, и при всем том некоторые эпитеты не выговаривал и отплевывался даже при этом,
говоря: «Фу
ты, черт возьми!» Фатеева тоже, как ни внимательно старалась слушать, что читал ей Павел, однако принуждена была признаться...
— Очень! Но меня гораздо более тревожит то, что я как поехала —
говорила) ему, писала потом, чтобы он мне проценты по векселю выслал, на которые я могла бы жить, но он от этого решительно отказывается… Чем же я после того буду жить?
Тебя мне обременять этим, я вижу, невозможно:
ты сам очень немного получаешь.
— А
ты знаешь, что сказать ей это… не
говоря уже, как это лично тяжело для меня… сказать ей это — все равно что убить ее.
— Ну, Макар Григорьич,
ты не знаешь и не можешь своим языком
говорить о женщинах нашего круга, — остановил его Павел.
— Как у
тебя? — спросил Павел, не понимая, что такое
говорит старик.
— «О, вижу ясно, что у
тебя в гостях была царица Маб!» — все тут же единогласно согласились, что они такого Меркуцио не видывали и не увидят никогда. Грустный Неведомов читал Лоренцо грустно, но с большим толком, и все поднимал глаза к небу. Замин, взявший на себя роль Капулетти,
говорил каким-то гортанным старческим голосом: «Привет вам, дорогие гости!» — и больше походил на мужицкого старосту, чем на итальянского патриция.
— Ну, прости меня. Скажи мне, что
ты меня прощаешь, —
говорила она, целуя его руки.
— Э, что тут
говорить, — начал снова Неведомов, выпрямляясь и растирая себе грудь. — Вот, по-моему, самое лучшее утешение в каждом горе, — прибавил он, показывая глазами на памятники, — какие бы
тебя страдания ни постигли, вспомни, что они кончатся и что
ты будешь тут!
— Бог с ними, ничего этого я видеть не хочу; батюшка, милый мой, бесценный! Я никогда
тебя уже больше не увижу! —
говорил с слезами на глазах Павел, всплескивая горестно руками.
— А вот этот господин, — продолжал Салов, показывая на проходящего молодого человека в перчатках и во фраке, но не совсем складного станом, — он вон и выбрит, и подчищен, а такой же скотина, как и батька; это вот он из Замоскворечья сюда в собрание приехал и танцует, пожалуй, а как перевалился за Москву-реку, опять все свое пошло в погребок, — давай ему мадеры, чтобы зубы ломило, — и если тут в погребе сидит поп или дьякон: — «Ну,
ты,
говорит, батюшка, прочти Апостола, как Мочалов, одним голосам!»
«Я-ста,
говорит, хощу —
тебя обогащу, а хощу — и по миру пущу!», — а глядишь, как концы-то с концами придется сводить, младший-то пайщик и оплел старшего тысяч на пять, на десять, и что у нас тяжбы из-за того, — числа несть!
— «Ну,
говорит,
тебе нельзя, а ему можно!» — «Да,
говорю, ваше сиятельство, это один обман, и вы вот что,
говорю, один дом отдайте тому подрядчику, а другой мне; ему платите деньги, а я пока стану даром работать; и пусть через два года, что его работа покажет, и что моя, и тогда мне и заплатите, сколько совесть ваша велит вам!» Понравилось это барину, подумал он немного…
«Ах, бестия, шельма, ругает того маляра, перепортил всю работу; у
тебя,
говорит, все глаже и чище становится, как стеклышко, а у того все уж облезло!» И пошел я, братец, после того в знать великую; дворянство тогда после двенадцатого года шибко строилось, — ну, тут уж я и побрал денежек, поплутовал, слава
тебе господи!
Дедушка ваш… форсун он этакий был барин, рассердился наконец на это, призывает его к себе: «На вот,
говорит,
тебе, братец, и сыновьям твоим вольную; просьба моя одна к
тебе, — не приходи
ты больше ко мне назад!» Старик и сыновья ликуют; переехали сейчас в город и заместо того, чтобы за дело какое приняться, — да, пожалуй, и не умеют никакого дела, — и начали они пить, а сыновья-то, сверх того, начали батьку бить: давай им денег! — думали, что деньги у него есть.
Благодаря выпитому пуншу он едва держался на ногах и сам даже выносить ничего не мог из вещей, а позвал для этого дворника и едва сминающимся языком
говорил ему: «Ну, ну, выноси;
тебе заплатят; не даром!» Макар Григорьев только посматривал на него и покачивал головой, и когда Ванька подошел было проститься к нему и хотел с ним расцеловаться, Макар Григорьев подставил ему щеку, а не губы.
— Ну, так вот, Иван,
ты возьмешь лошадь и поедешь с этим письмом к Клеопатре Петровне, —
говорил Вихров, отдавая Ивану письмо.
— Пьяный, коли я
тебе говорю, негодяй
ты этакой! — воскликнул Вихров. — Кирьяна мне! — произнес он потом задыхающимся голосом.
— Ах, милый мой, как
ты устал! —
говорила ласково m-me Фатеева, утирая ему своим платком лоб, вместо того, чтобы похвалить его повесть.
— Какого я бель-ома встретила, боже
ты мой, боже
ты мой! —
говорила Катишь, придя на этот раз к подружке и усаживаясь против нее.
— Можно бы об чем-нибудь и другом
говорить;
ты понимаешь ли, что этим мне можешь повредить?
«Что
ты, —
говорит, — жалуешься все, что выпить
тебе не на что; свали мешок в кабак, целовальник сколько за него даст
тебе водки!» Я, однако же, на первых-то порах только обругал его за это.