Неточные совпадения
Будучи от природы весьма обыкновенных умственных и всяких других душевных качеств, она
всю жизнь свою стремилась раскрашивать себя и представлять, что она была женщина и умная, и добрая, и с твердым характером; для этой цели она всегда говорила только о серьезных предметах, выражалась плавно и красноречиво, довольно искусно вставляя в свою речь витиеватые фразы и возвышенные мысли, которые ей удавалось прочесть или подслушать;
не жалея ни денег, ни своего самолюбия, она входила в знакомство и переписку с разными умными людьми и, наконец, самым публичным образом творила добрые дела.
Все эти старания ее, нельзя сказать, чтобы
не венчались почти полным успехом: по крайней мере, большая часть ее знакомых считали ее безусловно женщиной умной; другие именовали ее женщиною долга и святых обязанностей; только один петербургский доктор, тоже друг ее, назвал ее лимфой.
Вы знаете,
вся жизнь моя была усыпана тернием, и самым колючим из них для меня была лживость и лесть окружавших меня людей (в сущности, Александра Григорьевна только и дышала одной лестью!..); но на склоне дней моих, — продолжала она писать, — я встретила человека, который
не только сам
не в состоянии раскрыть уст своих для лжи, но гневом и ужасом исполняется, когда слышит ее и в словах других.
Феномен этот — мой сосед по деревне, отставной полковник Вихров, добрый и в то же врем» бешеный, исполненный высокой житейской мудрости и вместе с тем необразованный, как простой солдат!» Александра Григорьевна, по самолюбию своему,
не только сама себя всегда расхваливала, но даже
всех других людей, которые приходили с ней в какое-либо соприкосновение.
— Прощай, мой ангел! — обратилась она потом к Паше. — Дай я тебя перекрещу, как перекрестила бы тебя родная мать;
не меньше ее желаю тебе счастья. Вот, Сергей, завещаю тебе отныне и навсегда, что ежели когда-нибудь этот мальчик, который со временем будет большой, обратится к тебе (по службе ли, с денежной ли нуждой),
не смей ни минуты ему отказывать и сделай
все, что будет в твоей возможности, — это приказывает тебе твоя мать.
— Велел, — отвечал Павел с досадою. Он обыкновенно
всеми вещами отца распоряжался совершенно полновластно. Полковник только прикидывался строгим отцом; но в сущности никогда ни в чем
не мог отказать своему птенчику.
Потом выстрелил и Павел, впившись, кажется,
всеми глазами в цель; но тоже
не попал.
Полковник был от души рад отъезду последнего, потому что мальчик этот, в самом деле, оказался ужасным шалуном: несмотря на то, что все-таки был
не дома, а в гостях, он успел уже слазить на
все крыши, отломил у коляски дверцы, избил маленького крестьянского мальчишку и, наконец, обжег себе в кузнице страшно руку.
— Только что, — продолжала та,
не обращая даже внимания на слова барина и как бы более
всего предаваясь собственному горю, — у мосту-то к Раменью повернула за кустик, гляжу, а она и лежит тут.
Весь бочок распорот, должно быть, гоны двои она тащила его на себе — земля-то взрыта!
Но вряд ли
все эти стоны и рыдания ее
не были устроены нарочно, только для одного барина; потому что, когда Павел нагнал ее и сказал ей: «Ты скажи же мне, как егерь-то придет!» — «Слушаю, батюшка, слушаю», — отвечала она ему совершенно покойно.
— Да, а
все народец наш проклятый:
не взглянут день-деньской на скотину.
У него никогда
не было никакой гувернантки, изобретающей приличные для его возраста causeries [легкий разговор, болтовня (франц.).] с ним; ему никогда никто
не читал детских книжек, а он прямо схватился за кой-какие романы и путешествия, которые нашел на полке у отца в кабинете; словом, ничто как бы
не лелеяло и
не поддерживало в нем детского возраста, а скорей игра и учение
все задавали ему задачи больше его лет.
Та принесла ему густейших сливок; он хоть и
не очень любил молоко, но выпил его целый стакан и пошел к себе спать. Ему
все еще продолжало быть грустно.
Оба эти лица были в своих лучших парадных нарядах: Захаревский в новом, широком вицмундире и при
всех своих крестах и медалях; госпожа Захаревская тоже в новом сером платье, в новом зеленом платке и новом чепце, —
все наряды ее были довольно ценны, но
не отличались хорошим вкусом и сидели на ней как-то вкривь и вкось: вообще дама эта имела то свойство, что, что бы она ни надела,
все к ней как-то
не шло.
Александра Григорьевна, никого и ничего, по ее словам,
не боявшаяся для бога, забыв всякое чувство брезгливости, своими руками пересчитала
все церковные медные деньги,
все пучки восковых свеч, поверила и подписала счеты.
На
все это Ардальон Васильевич молчал: лицо его далеко
не выражало доверия ко
всему тому, что он слышал.
Лицо Захаревского уже явно исказилось. Александра Григорьевна несколько лет вела процесс, и
не для выгоды какой-нибудь, а с целью только показать, что она юристка и может писать деловые бумаги. Ардальон Васильевич в этом случае был больше
всех ее жертвой: она читала ему
все сочиняемые ею бумаги, которые в смысле деловом представляли совершенную чушь; требовала совета у него на них, ожидала от него похвалы им и наконец давала ему тысячу вздорнейших поручений.
Но у Ардальона Васильевича пот даже выступил на лбу. Он, наконец, начал во
всем этом видеть некоторое надругательство над собою. «Еще и деньги плати за нее!» — подумал он и, отойдя от гостьи, молча сел на отдаленное кресло. Маремьяна Архиповна тоже молчала; она видела, что муж ее чем-то недоволен, но чем именно — понять хорошенько
не могла.
По
всем этим признакам, которые я успел сообщить читателю об детях Захаревского, он, я полагаю, может уже некоторым образом заключить, что птенцы сии явились на божий мир
не раззорити, а преумножити дом отца своего.
Еспер Иваныч, между тем, стал смотреть куда-то вдаль и заметно
весь погрузился в свои собственные мысли, так что полковник даже несколько обиделся этим. Посидев немного, он встал и сказал
не без досады...
— Ты сам меня как-то спрашивал, — продолжал Имплев, — отчего это, когда вот помещики и чиновники съедутся, сейчас же в карты сядут играть?.. Прямо от неучения! Им
не об чем между собой говорить; и чем необразованней общество, тем склонней оно ко
всем этим играм в кости, в карты;
все восточные народы, которые еще необразованнее нас, очень любят
все это, и у них, например, за величайшее блаженство считается их кейф, то есть, когда человек ничего уж и
не думает даже.
— Настоящее блаженство состоит, — отвечал Имплев, — в отправлении наших высших душевных способностей: ума, воображения, чувства. Мне вот, хоть и
не много, а
все побольше разных здешних господ, бог дал знания, и меня каждая вещь, что ты видишь здесь в кабинете, занимает.
— И поэтому знаешь, что такое треугольник и многоугольник… И теперь всякая земля, — которою владею я, твой отец, словом
все мы, — есть
не что иное, как неправильный многоугольник, и, чтобы вымерять его, надобно вымерять углы его… Теперь, поди же сюда!
— Ну,
все это
не то!.. Я тебе Вальтера Скотта дам. Прочитаешь — только пальчики оближешь!..
— А ведь хозяин-то
не больно бы, кажись, рачительный, — подхватила Анна Гавриловна, показав головой на барина (она каждый обед обыкновенно стояла у Еспера Иваныча за стулом и
не столько для услужения, сколько для разговоров), — нынче
все лето два раза в поле был!
—
Не то что негодяйка, — возразил полковник, — а
все, ведь, эти баричи и аристократы наши ничего
не жалеют своих имений и зорят.
«Tout le grand monde a ete chez madame la princesse… [«
Все светское общество было у княгини… (франц.).] Государь ей прислал милостивый рескрипт…
Все удивляются ее доброте: она самыми искренними слезами оплакивает смерть человека, отравившего
всю жизнь ее и, последнее время, более двух лет,
не дававшего ей ни минуты покоя своими капризами и страданиями».
—
Все говорят, мой милый Февей-царевич, что мы с тобой лежебоки; давай-ка,
не будем сегодня лежать после обеда, и поедем рыбу ловить… Угодно вам, полковник, с нами? — обратился он к Михайлу Поликарпычу.
Поверхность воды была бы совершенно гладкая, если бы на ней то тут, то там
не появлялись беспрестанно маленькие кружки, которые расходились
все больше и больше, пока
не пропадали совсем, а на место их появлялся новый кружок.
Странное дело, — эти почти бессмысленные слова ребенка заставили как бы в самом Еспере Иваныче заговорить неведомый голос: ему почему-то представился с особенной ясностью этот неширокий горизонт
всей видимой местности, но в которой он однако погреб себя на
всю жизнь; впереди
не виделось никаких новых умственных или нравственных радостей, — ничего, кроме смерти, и разве уж за пределами ее откроется какой-нибудь мир и источник иных наслаждений; а Паша
все продолжал приставать к нему с разными вопросами о видневшихся цветах из воды, о спорхнувшей целой стае диких уток, о мелькавших вдали селах и деревнях.
Когда он» возвратились к тому месту, от которого отплыли, то рыбаки вытащили уже несколько тоней: рыбы попало пропасть; она трепетала и блистала своей чешуей и в ведрах, и в сети, и на лугу береговом; но Еспер Иваныч и
не взглянул даже на
всю эту благодать, а поспешил только дать рыбакам поскорее на водку и, позвав Павла, который начал было на
все это глазеть, сел с ним в линейку и уехал домой.
Только на обеспеченной
всем и ничего
не делающей русской дворянской почве мог вырасти такой прекрасный и в то же время столь малодействующий плод.
Еспер Иваныч остался при ней; но и тут, чтобы
не показать, что мать заедает его век, обыкновенно
всем рассказывал, что он к службе неспособен и желает жить в деревне.
С ним были знакомы и к нему ездили
все богатые дворяне,
все высшие чиновники; но он почти никуда
не выезжал и, точно так же, как в Новоселках, продолжал больше лежать и читать книги.
Князя в то утро
не было дома, но княгиня,
все время поджидавшая, приняла его.
Я нисколько
не преувеличу, если скажу, что княгиня и Имплев были самые лучшие, самые образованные люди из
всей губернии.
Анна Гавриловна, — всегда обыкновенно переезжавшая и жившая с Еспером Иванычем в городе, и видевши, что он почти каждый вечер ездил к князю, — тоже, кажется, разделяла это мнение, и один только ум и высокие качества сердца удерживали ее в этом случае: с достодолжным смирением она сознала, что
не могла же собою наполнять
всю жизнь Еспера Иваныча, что, рано или поздно, он должен был полюбить женщину, равную ему по положению и по воспитанию, — и как некогда принесла ему в жертву свое материнское чувство, так и теперь задушила в себе чувство ревности, и (что бы там на сердце ни было) по-прежнему была весела, разговорчива и услужлива, хотя впрочем, ей и огорчаться было
не от чего…
Про Еспера Иваныча и говорить нечего: княгиня для него была святыней, ангелом чистым, пред которым он и подумать ничего грешного
не смел; и если когда-то позволил себе смелость в отношении горничной, то в отношении женщины его круга он, вероятно, бежал бы в пустыню от стыда, зарылся бы навеки в своих Новоселках, если бы только узнал, что она его подозревает в каких-нибудь, положим, самых возвышенных чувствах к ней; и таким образом
все дело у них разыгрывалось на разговорах, и то весьма отдаленных, о безумной, например, любви Малек-Аделя к Матильде […любовь Малек-Аделя к Матильде.
— Герои романа французской писательницы Мари Коттен (1770—1807): «Матильда или Воспоминания, касающиеся истории Крестовых походов».], о странном трепете Жозефины, когда она, бесчувственная, лежала на руках адъютанта, уносившего ее после объявления ей Наполеоном развода; но так как во
всем этом весьма мало осязаемого, а женщины, вряд ли еще
не более мужчин, склонны в чем бы то ни было реализировать свое чувство (ну, хоть подушку шерстями начнет вышивать для милого), — так и княгиня наконец начала чувствовать необходимую потребность наполнить чем-нибудь эту пустоту.
Имплев
не знал, куда себя и девать: только твердое убеждение, что княгиня говорит
все это и предлагает по истинному доброжелательству к нему, удержало его от ссоры с нею навеки.
— Грамоте, ваше высокородие, я
не знаю;
все равно, пожалуйте-с.
Затем отпер их и отворил перед Вихровыми дверь. Холодная, неприятная сырость пахнула на них. Стены в комнатах были какого-то дикого и мрачного цвета; пол грязный и покоробившийся; но больше
всего Павла удивили подоконники: они такие были широкие, что он на них мог почти улечься поперек; он никогда еще во
всю жизнь свою
не бывал ни в одном каменном доме.
Все эти слова солдата и вид комнат неприятно подействовали на Павла;
не без горести он вспомнил их светленький, чистенький и совершенно уже
не страшный деревенский домик. Ванька между тем расхрабрился: видя, что солдат, должно быть, очень барина его испугался, — принялся понукать им и наставления ему давать.
Симонов был человек неглупый; но, тем
не менее, идя к Рожественскому попу,
всю дорогу думал — какой это табак мог у них расти в деревне. Поручение свое он исполнил очень скоро и чрез какие-нибудь полчаса привел с собой высокого, стройненького и заметно начинающего франтить, гимназиста; волосы у него были завиты; из-за борта вицмундирчика виднелась бронзовая цепочка; сапоги светло вычищены.
— Мне жид-с один советовал, — продолжал полковник, — «никогда, барин,
не покупайте старого платья ни у попа, ни у мужика; оно у них
все сопрело; а покупайте у господского человека: господин сошьет ему новый кафтан; как задел за гвоздь,
не попятится уж назад, а так и раздерет до подола. «Э, барин новый сошьет!» Свежехонько еще, а уж носить нельзя!»
Тот вдруг бросился к нему на шею, зарыдал на
всю комнату и произнес со стоном: «Папаша, друг мой,
не покидай меня навеки!» Полковник задрожал, зарыдал тоже: «Нет,
не покину,
не покину!» — бормотал он; потом, едва вырвавшись из объятий сына, сел в экипаж: у него голова даже
не держалась хорошенько на плечах, а как-то болталась.
Его, по преимуществу, волновало то, что он слыхал названия: «сцена», «ложи», «партер», «занавес»; но что такое собственно это было, и как
все это соединить и расположить, он никак
не мог придумать того в своем воображении.
Надобно сказать, что театр помещался
не так, как
все в мире театры — на поверхности земли, а под землею.
Павел во
всю жизнь свою, кроме одной скрипки и плохих фортепьян,
не слыхивал никаких инструментов; но теперь, при звуках довольно большого оркестра, у него как бы
вся кровь пришла к сердцу; ему хотелось в одно и то же время подпрыгивать и плакать.
Открытие
всех этих тайн
не только
не уменьшило для нашего юноши очарования, но, кажется, еще усилило его; и пока он осматривал
все это с трепетом в сердце — что вот-вот его выведут, — вдруг раздался сзади его знакомый голос...