Неточные совпадения
— Мне повелено
было объяснить, — продолжал Марфин, кладя свою миниатюрную руку на могучую ногу Крапчика, — кто я, к какой принадлежу ложе, какую занимаю степень и должность в ней и какая разница между масонами и энциклопедистами, или, как там выражено, волтерианцами, и почему в обществе между ими и нами существует такая вражда. Я на это
написал все, не утаив ничего!
— Это уж их дело, а не мое! — резко перебил его Марфин. — Но я
написал, что я христианин и масон, принадлежу к такой-то ложе… Более двадцати лет исполняю в ней обязанности гроссмейстера… Между господами энциклопедистами и нами вражды мелкой и меркантильной не существует, но
есть вражда и несогласие понятий: у нас, масонов, — бог, у них — разум; у нас — вера, у них — сомнение и отрицание; цель наша — устройство и очищение внутреннего человека, их цель — дать ему благосостояние земное…
Егору Егорычу очень хотелось поскорее узнать, что велит ему сказать Людмила, и у него даже
была маленькая надежда, не
напишет ли она ему письмо.
— Нет, я
писать еще
буду! — проговорил он.
Ответ своему другу Егор Егорыч
написал в тот же день, и он
был следующего содержания...
—
Напишите, что вы действительно содействовали преследованию секты хлыстов, так как она
есть невежественная и вредная для народной нравственности, и что хлысты и скопцы едино
суть, и скопчество только
есть дальнейшее развитие хлыстовщины! — научил его владыко.
Егор Егорыч, наскоро собрав свои бумаги и положив все, какие у него
были в столе, деньги, себе в карман,
написал Сверстову коротенькую записку...
— Это безжалостно и глупо с ее стороны
было оставить вас!.. — совсем уж вспылил Егор Егорыч. — Если у ней не
было денег, отчего она мне не
написала о том?
— Пока достаточно
написать одному князю, — перебил Крапчика Егор Егорыч, — и, смотря, что он вам скажет, можно
будет отнестись и к другим лицам.
Племянник
писал Егору Егорычу, что он, решившись снова поступить в военную службу, поехал на Кавказ, но в Орле так сильно заболел, что должен
был приостановиться.
— Мамаша очень желает
написать ему, чтобы он приехал к нам, а то он, боясь тебя беспокоить, вероятно, совсем не
будет у нас бывать, — докончила она.
— Людмила сказала мне, что ей ничего, если Егор Егорыч
будет у нас… Вы ему
напишите.
Сусанна с удовольствием исполнила просьбу матери и очень грамотным русским языком, что в то время
было довольно редко между русскими барышнями,
написала Егору Егорычу, от имени, конечно, адмиральши, чтобы он завтра приехал к ним: не руководствовал ли Сусанною в ее хлопотах, чтобы Егор Егорыч стал бывать у них, кроме рассудительности и любви к своей семье, некий другой инстинкт — я не берусь решать, как, вероятно, не решила бы этого и она сама.
— Уезжаю!.. Я тут лишний!.. Не нужен!.. Но, — продолжал он уже с одушевлением и беря Сусанну за руку, — я прошу вас, Сусанна Николаевна, заклинаю
писать мне откровенно, что
будет происходить в вашей семье.
— Я по письму Егора Егорыча не мог вас принять до сих пор: все
был болен глазами, которые до того у меня нынешний год раздурачились, что мне не позволяют ни читать, ни
писать, ни даже много говорить, — от всего этого у меня проходит перед моими зрачками как бы целая сетка маленьких черных пятен! — говорил князь, как заметно, сильно занятый и беспокоимый своей болезнью.
— Я разумею… но, впрочем, мне удобнее
будет ответить на ваш вопрос прочтением письма, которое я когда-то еще давно
писал к одному из друзей моих и отпуск с которого мне, как нарочно, сегодня поутру, когда я разбирал свои старые бумаги, попался под руку. Угодно вам
будет прослушать его? — заключил Михаил Михайлыч.
Пишите мне чаще и чаще;
пишите все, что Вы думаете: может
быть, я Вам и пригожусь немного.
Сколько Егор Егорыч
написал в жизнь свою ходатайствующих писем — и перечесть трудно; но в этом случае замечательно
было, что все почти его письма имели успех. Видно, он от очень доброго сердца и с искренним удовольствием
писал их.
— Поезжайте! — не стал его отговаривать Егор Егорыч, и едва только доктор ушел от него, он раскрыл лежавшую перед ним бумагу и стал
писать на ней уже не объяснение масонское, не поучение какое-нибудь, а стихи, которые хотя и выходили у него отчасти придуманными, но все-таки не
были лишены своего рода поэтического содержания. Он бряцал на своей лире...
— Этому браку, я полагаю,
есть другая причина, — продолжал Егор Егорыч, имевший, как мы знаем, привычку всегда обвинять прежде всего самого себя. — Валерьян, вероятно, промотался вконец, и ему, может
быть,
есть было нечего, а я не подумал об этом. Но и то сказать, — принялся он далее рассуждать, — как же я мог это предотвратить? Валерьян, наделав всевозможных безумств, не
писал ко мне и не уведомлял меня о себе ни единым словом, а я не бог, чтобы мне все ведать и знать!
— Он непременно бы раскаялся, — кипятился Егор Егорыч, — когда бы около него
был какой-нибудь духовный руководитель, а кто им может
быть для него?.. Не супруга же его… Той самой надобна больше, чем ему, руководящая рука!.. Мне, что ли, теперь
написать Валерьяну, я уж и не знаю? — присовокупил он в раздумье.
На следующей неделе Марфины получили еще письмо, уже из Москвы, от Аггея Никитича Зверева, которое очень порадовало Егора Егорыча. Не
было никакого сомнения, что Аггей Никитич долго сочинял свое послание и весьма тщательно переписал его своим красивым почерком. Оно у него вышло несколько витиевато, и витиевато не в хорошем значении этого слова; орфография у майора местами тоже хромала. Аггей Никитич
писал...
«На днях я узнал, —
писал Зверев (он говорил неправду: узнал не он, а Миропа Дмитриевна, которая,
будучи руководима своим природным гением, успела разнюхать все подробности), — узнал, что по почтовому ведомству очистилось в Вашей губернии место губернского почтмейстера, который по болезни своей и по неудовольствию с губернатором смещен. Столь много ласкаемый по Вашему письму Александром Яковлевичем, решился я обратиться с просьбой к нему о получении этого места».
Егор Егорыч, разумеется, не медля ни минуты,
написал к князю Голицыну ходатайство об определении Зверева, и тот через две же недели
был назначен на просимое им место.
— Ну, вот видите ли, Василий Иваныч, — начала Катрин внушительным тоном, — мне очень тяжело
будет расстаться с вами, но я, забывая о себе, требую от вас, чтобы вы ехали, куда только вам нужно!.. Ветреничать, как Ченцов, вероятно, вы не станете, и я вас прошу об одном —
писать ко мне как можно чаще!
Оставшись одна, она действительно принялась сочинять ответ мужу, но оказалось, что в ответе этом наговорила ему гораздо более резких выражений, чем
было в письме Тулузова: она назвала даже Ченцова человеком негодным, погубившим себя и ее, уличала его, что об Аксюте он говорил все неправду; затем так запуталась в изложении своих мыслей и начала
писать столь неразборчивым почерком, что сама не могла ни понять, ни разобрать того, что
написала, а потому, разорвав с досадой свое сочинение, сказала потом Тулузову...
От Мартына Степаныча недели через две
было получено письмо, только адресованное не Егору Егорычу, а на имя Сусанны Николаевны, которая первоначально думала, что это
пишет ей из Москвы Муза; но едва только прочла первую страницу письма, как на спокойном лице ее отразился ужас, глаза наполнились слезами, руки задрожали.
— Как же не понять, помилуйте! Не олухи же они царя небесного! — горячился Иван Петрович. — И теперь вопрос, как в этом случае действовать в вашу пользу?.. Когда по начальству это шло, я взял да и
написал, а тут как и что я могу сделать?.. Конечно, я сегодня поеду в клуб и
буду говорить тому, другому, пятому, десятому; а кто их знает, послушают ли они меня;
будут, пожалуй, только хлопать ушами… Я даже не знаю, когда и баллотировка наступит?..
Об умершей они много не разговаривали (смерть ее
было такое естественное явление), а переговорили о том, как им уведомить поосторожнее Марфиных, чтобы не расстроить их очень, и придумали (мысль эта всецело принадлежит gnadige Frau)
написать Антипу Ильичу и поручить ему сказать о смерти старушки Егору Егорычу, ибо gnadige Frau очень хорошо знала, какой высокодуховный человек Антип Ильич и как его слушается Егор Егорыч.
Но без императора всероссийского нельзя
было того сделать; они и
пишут государю императору нашему прошение на гербовой бумаге: «Что так, мол, и так, позвольте нам Наполеондера выкопать!» — «А мне что, говорит, плевать на то, пожалуй, выкапывайте!» Стали они рыться и видят гроб въявь, а как только к нему, он глубже в землю уходит…
Ехав домой, Егор Егорыч всю дорогу
был погружен в размышление и, видимо, что-то такое весьма серьезное обдумывал. С Сусанной Николаевной он не проговорил ни одного слова; зато, оставшись один в своем кабинете, сейчас стал
писать к Аггею Никитичу письмо...
В среду, в которую Егор Егорыч должен
был приехать в Английский клуб обедать, он поутру получил радостное письмо от Сусанны Николаевны, которая
писала, что на другой день после отъезда Егора Егорыча в Петербург к нему приезжал старик Углаков и рассказывал, что когда генерал-губернатор узнал о столь строгом решении участи Лябьева, то пришел в удивление и негодование и, вызвав к себе гражданского губернатора, намылил ему голову за то, что тот пропустил такой варварский приговор, и вместе с тем обещал ходатайствовать перед государем об уменьшении наказания несчастному Аркадию Михайлычу.
Все это, конечно,
было говорено стариком Углаковым, но только не совсем так, как
писала Сусанна Николаевна.
— Александр Яковлич
пишет, что нежно любимый им Пьер возвратился в Москву и страдает грудью, а еще более того меланхолией, и что врачи ему предписывают провести нынешнее лето непременно в деревне, но их усадьба с весьма дурным климатом; да и живя в сообществе одной только матери, Пьер, конечно,
будет скучать, а потому Александр Яковлич просит, не позволим ли мы его милому повесе приехать к нам погостить месяца на два, что, конечно, мы позволим ему с великою готовностью.
Когда вскоре за тем пани Вибель вышла, наконец, из задних комнат и начала танцевать французскую кадриль с инвалидным поручиком, Аггей Никитич долго и пристально на нее смотрел, причем открыл в ее лице заметные следы пережитых страданий, а в то же время у него все более и более созревал задуманный им план, каковый он намеревался начать с письма к Егору Егорычу,
написать которое Аггею Никитичу
было нелегко, ибо он заранее знал, что в письме этом ему придется много лгать и скрывать; но могущественная властительница людей — любовь — заставила его все это забыть, и Аггей Никитич в продолжение двух дней, следовавших за собранием, сочинил и отправил Марфину послание, в коем с разного рода экивоками изъяснил, что, находясь по отдаленности места жительства Егора Егорыча без руководителя на пути к масонству, он, к великому счастию своему, узнал, что в их городе
есть честный и добрый масон — аптекарь Вибель…
На поверку, впрочем, оказалось, что Егор Егорыч не знал аптекаря, зато очень хорошо знала и
была даже дружна с Herr Вибелем gnadige Frau, которая, подтвердив, что это действительно
был в самых молодых годах серьезнейший масон, с большим удовольствием изъявила готовность
написать к Herr Вибелю рекомендацию о Herr Звереве и при этом так одушевилась воспоминаниями, что весь разговор вела с Егором Егорычем по-немецки, а потом тоже по-немецки
написала и самое письмо, которое Егор Егорыч при коротенькой записочке от себя препроводил к Аггею Никитичу; сей же последний, получив оное, исполнился весьма естественным желанием узнать, что о нем
пишут, но сделать это, по незнанию немецкого языка,
было для него невозможно, и он возложил некоторую надежду на помощь Миропы Дмитриевны, которая ему неоднократно хвастала, что она знает по-французски и по-немецки.
— Добрже, — одобрил Аггей Никитич и, уйдя к себе, приискал все слова, какие только сумел найти в лексиконе. Поутру он преподнес Миропе Дмитриевне письмо и тетрадь со словами, а затем они вкупе стали переводить и все-таки весьма смутно поняли содержание письма, что
было и не удивительно, так как gnadige Frau
написала свое послание довольно изысканно и красноречиво.
Услыхав обо всем этом, Аггей Никитич только пожимал плечами, но ни строчки не
написал о том ни Егору Егорычу, ни Сверстову, ибо ему
было не до того: он ждал все благоприятной минуты для объяснения с пани Вибель, или с Марьей Станиславовной, как пора мне, наконец, назвать ее по имени, и удобная минута эта встретилась.
— Не думаю, чтобы вдруг; но, как мне
писали, он сам
был причиной своей смерти: кутил и
пил, как я не знаю кто!
— Это может
быть! — согласился Егор Егорыч. — Вообще я очень неаккуратно получаю письма. Сверстов, конечно,
писал мне недавно; но меня удивляет Зверев, которого я просил особым письмом уведомить меня о деле Тулузова и адресовать в Гейдельберг poste restante [до востребования (франц.).], однако письма нет. Я нахожу, что это невежливо с его стороны.
Когда вам угодно
было в первый раз убежать от меня, я объяснил себе ваш поступок, что вы его сделали по молодости, по увлечению, и когда вы
написали мне потом, что желаете ко мне возвратиться, я вам позволил это с таким лишь условием, что если вы другой раз мне измените, то я вам не прощу того и не захочу более своим честным именем прикрывать ваши постыдные поступки, ибо это уж не безрассудное увлечение, а простой разврат.
Успокоенная сими точными сведениями, Миропа Дмитриевна решилась поверить камер-юнкеру десять тысяч, о чем и объявила ему, когда он приехал к ней вместе с Максинькой. Решением сим камер-юнкер и Максинька
были обрадованы несказанно, так как они никак не ожидали выцарапать у Миропы Дмитриевны столь крупную цифру. В гражданской палате, когда стали
писать заемное письмо, то Миропа Дмитриевна должна
была назвать свою фамилию, услыхав которую камер-юнкер точно как бы встрепенулся.
Для Миропы Дмитриевны, впрочем,
было совершенно достаточно того, что она услыхала. Возвратясь домой с физиономией фурии, Миропа Дмитриевна, не откладывая времени,
написала своему супругу хорошенькое письмецо, в коем изъяснила...
Черт с тобой; не смей
писать мне, ни являться ко мне, чему ты, конечно,
будешь очень рад, находясь, вероятно, целые дни в объятиях твоей мерзавки!
—
Писала уж, но она не отвечает, и я хотела
было к вам идти, попросить вас: не
напишете ли вы ей; тогда тоже вы вместе с ней нанимали квартиру.
Доказательством тому, сколь тяжело
было Сусанне Николаевне
написать это письмо, служили оставшиеся на нем явные и обильные следы слез ее.
— Но от кого Александр Яковлевич мог узнать о том? — недоумевала Муза Николаевна. — Может
быть, Сусанна
писала ему?
— Это бы очень
было хорошо, — подхватила Муза Николаевна, — но я не знаю ни того, куда
писать сестре, ни того, когда она приедет сюда.
— Это, вероятно, узнается: тот же русский
пишет Александру Яковлевичу, что он
будет уведомлять его по мере приближения тела к Петербургу.
— Поедем как следует, тихонько, — объяснял Антип Ильич, — в селах, которые нам встретятся на дороге,
будем служить краткие литии; в Кузьмищево прибудет к телу отец Василий, я уже
писал ему об этом, а потом вы изволите пожаловать с вашими сродственниками на погребение, и все совершится по чину.