Неточные совпадения
Прочитав этот приказ, автор невольно задумался. «Увы! — сказал он сам себе. — В мире ничего нет прочного. И Петр Михайлыч Годнев
больше не смотритель, тогда как по точному счету он носил это звание ровно двадцать пять лет. Что-то теперь старик станет поделывать? Не переменит ли образа своей жизни и где
будет каждое утро сидеть с восьми часов до двух вместо своей смотрительской каморы?»
Капитан вставал и почтительно ему кланялся. Из одного этого поклона можно
было заключить, какое глубокое уважение питал капитан к брату. За столом, если никого не
было постороннего, говорил один только Петр Михайлыч; Настенька
больше молчала и очень мало кушала; капитан совершенно молчал и очень много
ел; Палагея Евграфовна беспрестанно вскакивала. После обеда между братьями всегда почти происходил следующий разговор...
Нужно ли говорить, что невыгодные отзывы исправницы
были совершенно несправедливы. Настенька, напротив,
была очень недурна собой: небольшого роста, худенькая, совершенная брюнетка, она имела густые черные волосы,
большие, черные, как две спелые вишни, глаза, полуприподнятые вверх, что придавало лицу ее несколько сентиментальное выражение; словом, головка у ней
была прехорошенькая.
Прежде молодая девушка готова
была бежать с бедным, но благородным Вольдемаром; нынче побегов нет уж
больше, но зато автор с растерзанным сердцем видел десятки примеров, как семнадцатилетняя девушка употребляла все кокетство, чтоб поймать богатого старика.
Настеньку никто не ангажировал; и это еще ничего — ей угрожала
большая неприятность: в числе гостей
был некто столоначальник Медиокритский, пользовавшийся особенным расположением исправницы, которая отрекомендовала его генеральше писать бумаги и хлопотать по ее процессу, и потому хозяйка скрепив сердце пускала его на свои вечера, и он обыкновенно занимался только тем, что натягивал замшевые перчатки и обдергивал жилет.
В противоположность Лебедеву, это
был маленький, худенький молодой человек, весьма робкого и, вследствие этого, склонного поподличать характера, вместе с тем
большой говорун и с сильной замашкой пофрантить: вечно с завитым а-ла-коком и висками.
— Как же-с, и почтмейстер
есть, по только наш брат, старик уж, домосед
большой.
— Эх-ма, молодежь, молодежь! Ума у вас, может
быть, и
больше против нас, стариков, да сердца мало! — прибавил он, всходя на крыльцо, и тотчас, по обыкновению, предуведомил о госте к обеду Палагею Евграфовну.
— Я с
большим сожалением оставил Москву, — заговорил опять Калинович. — Нынешний год, как нарочно, в ней
было так много хорошего. Не говоря уже о живых картинах, которые прекрасно выполняются,
было много замечательных концертов,
был, наконец, Рубини.
До всех табачных принадлежностей он
был большой охотник и считал себя в этом отношении
большим знатоком.
— Да,
ем, — отвечал тот с несколько насмешливой улыбкой, но, попробовав, начал
есть с
большим аппетитом. — Это очень хорошо, — проговорил он, — прекрасно приготовлено!
При этом перечне лицо Петра Михайлыча сияло удовольствием, оттого что дочь обнаруживала такое знакомство с литературой; но Калинович слушал ее с таким выражением, по которому нетрудно
было догадаться, что называемые ею авторы не пользовались его
большим уважением.
«Вон лес-то растет, а моркови негде сеять», — брюзжала она, хотя очень хорошо знала, что морковь
было бы где сеять, если б она не пустила две лишние гряды под капусту; но Петр Михайлыч, отчасти по собственному желанию, отчасти по настоянию Настеньки, оставался тверд и оставлял
большую часть сада в том виде, в каком он
был, возражая экономке...
Но капитан покровительствовал в этом случае племяннице и, с
большим секретом от Петра Михайлыча, делал иногда для нее из слабого турецкого табаку папиросы, в производстве которых желая усовершенствоваться, с
большим вниманием рассматривал у всех гостей папиросы, наблюдая, из какой они
были сделаны бумаги и какого сорта вставлен
был картон в них.
— Ральф герой? Никогда! — воскликнула Настенька. — Я не верю его любви; он, как англичанин, чудак, занимался Индианой от нечего делать, чтоб разогнать, может
быть, свой сплин. Адвокат гораздо
больше его герой: тот живой человек; он влюбляется, страдает… Индиана должна
была полюбить его, потому что он лучше Ральфа.
Капитан играл внимательно и в высшей степени осторожно, с
большим вниманием обдумывая каждый ход; Петр Михайлыч, напротив, горячился, объявлял рискованные игры, сердился, бранил Настеньку за ошибки, делая сам их беспрестанно, и грозил капитану пальцем, укоряя его: «Не чисто, ваше благородие… подсиживаете!» Настенька, по-видимому,
была занята совсем другим: она то пропускала игры, то объявляла ни с чем и всякий раз, когда Калинович сдавал и не играл, обращалась к нему с просьбой поучить ее.
Впрочем,
больше всех гроза разразилась над Экзархатовым, который крепился
было месяца четыре, но, получив январское жалованье, не вытерпел и
выпил; домой пришел, однако, тихий и спокойный; но жена, по обыкновению, все-таки начала его бранить и стращать, что пойдет к новому смотрителю жаловаться.
Он не узнал меня: ему стыдно
было поклониться Экзархатову, — так знай же, что я презираю его еще
больше — подлец!
— Яков Васильич, отец и командир! — говорил он, входя. — Что это вы затеяли с Экзархатовым? Плюньте, бросьте! Он уж, ручаюсь вам,
больше никогда не
будет… С ним это, может
быть, через десять лет случается… — солгал старик в заключение.
Весь вечер и
большую часть дня он ходил взад и вперед по комнате и
пил беспрестанно воду, а поутру, придя в училище, так посмотрел на стоявшего в прихожей сторожа, что у того колени задрожали и руки вытянулись по швам.
— Мальчишки, верно, рассердили! — подхватил Петр Михайлыч. — Они меня часто выводили из терпения: расстроят, бывало, хуже
больших. Выпейте-ка водочки, Яков Васильич: это успокоит вас. Эй, Палагея Евграфовна, пожалуйте нам хмельного!
— Интереснее всего
было, — продолжал Калинович, помолчав, — когда мы начали подрастать и нас стали учить: дурни эти мальчишки ничего не делали, ничего не понимали. Я за них переводил, решал арифметические задачи, и в то время, когда гости и родители восхищались их успехами, обо мне обыкновенно рассказывалось, что я учусь тоже недурно, но
больше беру прилежанием… Словом, постоянное нравственное унижение!
— Будет-с! — произнес решительно Петр Михайлыч. — Человек этот благорасположен ко мне и пользуется между литераторами
большим авторитетом. Я говорю о Федоре Федорыче, — прибавил он, обращаясь к дочери.
Петра Михайлыча они застали тоже в
большом испуге. Он стоял, расставивши руки, перед Настенькой, которая в том самом платье, в котором
была вечером, лежала с закрытыми глазами на диване.
Калинович только улыбался, слушая, как петушились два старика, из которых про Петра Михайлыча мы знаем, какого он
был строгого характера; что же касается городничего, то все его полицейские меры ограничивались криком и клюкой, которою зато он действовал отлично, так что этой клюки боялись вряд ли не
больше, чем его самого, как будто бы вся сила
была в ней.
— Дома-с. Где ж мне
быть больше? — отвечал довольно дерзко Медиокритский.
Исправник пришел с испуганным лицом. Мы отчасти его уж знаем, и я только прибавлю, что это
был смирнейший человек в мире, страшный трус по службе и еще
больше того боявшийся своей жены. Ему рассказали, в чем дело.
На первой неделе у них, по заведенному порядку, начали говеть: ходили, разумеется, за каждую службу,
ели постное, и то
больше сухоедением.
Церковь
была довольно
большая; но величина ее казалась решительно громадною от слабого освещения: горели только лампадки да тонкие восковые свечи перед местными иконами, которые, вследствие этого, как бы выступали из иконостаса, и тем поразительнее
было впечатление, что они ничего не говорили об искусстве, а напоминали мощи.
— Чтой-то кормить! — сказала Палагея Евграфовна с насмешкою. — Хоть бы и без этого, прокормиться
было бы чем… Не бесприданницу какую-нибудь взял бы… Много ли, мало ли, а все
больше его. Зарылся уж очень… прокормиться?.. Экому лбу хлеба не добыть!
— Да, сударь капитан, в монастыре
были, — отвечал тот. — Яков Васильич благодарственный молебен ходил служить угоднику. Его сочинение напечатано с
большим успехом, и мы сегодня как бы вроде того: победу торжествуем! Как бы этак по-вашему, по-военному, крепость взяли: у вас слава — и у нас слава!
— Вот старого дармоеда держат ведь тоже! — проговорила она и, делать нечего, накинувшись своим старым салопом, побежала сама и достучалась. Часам к одиннадцати
был готов ужин. Вместо кое-чего оказалось к нему приготовленными, маринованная щука, свежепросольная белужина под белым соусом, сушеный лещ, поджаренные копченые селедки, и все это
было расставлено в чрезвычайном порядке на
большом круглом столе.
Всему этому, конечно,
большая часть знакомых князя не верила; а если кто отчасти и верил или даже сам доподлинно знал, так не считал себя вправе разглашать, потому что каждый почти
был если не обязан, то по крайней мере обласкан им.
Князь
был большой гастроном и
пил за столом только один рейнвейн высокой цены.
Она
была вообще до сладкого
большая охотница, и, так как у князя
был превосходный кондитер, так он очень часто присылал и привозил старухе фунта по четыре, по пяти самых отборных печений, доставляя ей тем
большое удовольствие.
Лошадь
была тоже прежняя и еще
больше потолстела.
И я вот, по моей кочующей жизни в России и за границей, много
был знаком с разного рода писателями и художниками, начиная с какого-нибудь провинциального актера до Гете, которому имел честь представляться в качестве русского путешественника, и, признаюсь, в каждом из них замечал что-то особенное, не похожее на нас, грешных, ну, и, кроме того, не говоря об уме (дурака писателя и артиста я не могу даже себе представить), но, кроме ума, у
большей части из них прекрасное и благородное сердце.
— Ужасен! — продолжал князь. — Он начинает эту бедную женщину всюду преследовать, так что муж не велел, наконец, пускать его к себе в дом; он затевает еще
больший скандал: вызывает его на дуэль; тот, разумеется, отказывается; он ходит по городу с кинжалом и хочет его убить, так что муж этот принужден
был жаловаться губернатору — и нашего несчастного любовника, без копейки денег, в одном пальто, в тридцать градусов мороза, высылают с жандармом из города…
Весь этот длинный рассказ князя Полина выслушала с
большим интересом, Калинович тоже с полным вниманием, и одна только генеральша думала о другом: голос ее старческого желудка
был для нее могущественнее всего.
Когда все расселись по мягким низеньким креслам, князь опять навел разговор на литературу, в котором, между прочим, высказал свое удивление, что, бывая в последние годы в Петербурге, он никого не встречал из нынешних лучших литераторов в порядочном обществе; где они живут? С кем знакомы? — бог знает, тогда как это сближение писателей с
большим светом, по его мнению,
было бы необходимо.
— А я и не знал! — воскликнул Петр Михайлыч. — Каков же обед
был? — скажите вы нам… Я думаю, генеральский: у них, говорят, все
больше на серебре подается.
«Как этот гордый и великий человек (в последнем она тоже не сомневалась), этот гордый человек так мелочен, что в восторге от приглашения какого-нибудь глупого, напыщенного генеральского дома?» — думала она и дала себе слово показывать ему невниманье и презренье, что, может
быть, и исполнила бы, если б Калинович показал хотя маленькое раскаяние и сознание своей вины; но он, напротив, сам еще
больше надулся и в продолжение целого дня не отнесся к Настеньке ни словом, ни взглядом, понятным для нее, и принял тот холодно-вежливый тон, которого она
больше всего боялась и не любила в нем.
— Я не
буду больше, — отвечала Настенька и поцеловала у Калиновича руку.
— А что, Яков Васильич, теперь у вас время свободное, а лето жаркое, в городе душно, пыльно: не подарите ли вы нас этим месяцем и не погостите ли у меня в деревне? Нам доставили бы вы этим
большое удовольствие, а себе, может
быть, маленькое развлечение. У меня местоположение порядочное,
есть тоже садишко, кое-какая речонка, а кстати вот mademoiselle Полина с своей мамашей
будут жить по соседству от нас, в своем замке…
— Бог с тобой, что ты так меня понимаешь! — сказала Настенька и
больше ничего уже не говорила: ей самой казалось, что она не должна
была плакать.
— Знаю, знаю. Но вы, как я слышал, все это поправляете, — отвечал князь, хотя очень хорошо знал, что прежний становой пристав
был человек действительно пьющий, но знающий и деятельный, а новый — дрянь и дурак; однако все-таки, по своей тактике, хотел на первый раз обласкать его, и тот, с своей стороны, очень довольный этим приветствием, заложил
большой палец левой руки за последнюю застегнутую пуговицу фрака и, покачивая вправо и влево головою, начал расхаживать по зале.
Лицо это
было некто Четвериков, холостяк, откупщик нескольких губерний, значительный участник по золотым приискам в Сибири. Все это, впрочем, он наследовал от отца и все это шло заведенным порядком, помимо его воли. Сам же он
был только скуп, отчасти фат и все время проводил в том, что читал французские романы и газеты, непомерно
ел и ездил беспрестанно из имения, соседнего с князем, в Сибирь, а из Сибири в Москву и Петербург. Когда его спрашивали, где он
больше живет, он отвечал: «В экипаже».
Это
был один из самых скупых и заправных мужиков князя,
большой охотник
выпить на чужой счет, а на свой — никогда.
Княгиня, княжна и Полина уставили на певца свои лорнеты. М-r ле Гран вставил в глаз стеклышко: всем хотелось видеть, каков он собой. Оказалось, что это
был белокурый парень с
большими голубыми глазами, но и только.
— Один… ну, два, никак уж не
больше, — отвечал он сам себе, — и это еще в плодотворный год, а
будут года хуже, и я хоть не поэт и не литератор, а очень хорошо понимаю, что изящною словесностью нельзя постоянно и одинаково заниматься: тут человек кладет весь самого себя и по преимуществу сердце, а потому это дело очень капризное: надобно ждать известного настроения души, вдохновенья, наконец, призванья!..